Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
| Глава 29 Моя сестра Стелла вышла замуж за подданного Великобритании, летчика Королевских ВВС, в Москве, в 1942 году. Она встретила его в военной миссии Великобритании, где работала во время войны. Начало этой свадьбы в первой половине дня было бы намного менее радостным, если бы кто-нибудь знал о том, что принесет с собой вторая половина дня. К половине седьмого вечера советские власти уже посадили ее свежеиспеченного мужа на поезд до Мурманска, где ему предстояло пересесть на корабль, идущий в Англию. В глазах властей Стелла являлась советской гражданкой, а свадьбы между советскими и иностранными гражданами были просто недопустимым явлением. Причина, по которой Стеллу воспринимали в качестве советской подданной, состояла в следующем. Когда ей исполнилось шестнадцать, то единственным условием получения продовольственной карточки было наличие советского паспорта, а единственным способом получить советский паспорт было сдать свой американский паспорт. Я избежал этой ловушки, устроившись на работу в американское посольство; для Стеллы же альтернативой был голод. В течение нескольких лет, последовавших за этой оборванной свадьбой, Стелла направила пять официальных просьб на выезд из Советского Союза для воссоединения со своим мужем. Все ее просьбы были отклонены. Затем, в 1946 году, на приеме в Кремле, посол Соединенного Королевства, сэр Арчибальд Кларк Керр (Archibald Clarke Kerr1) подал личное прошение Сталину от ее лица, и в течение пары дней все было решено. Вот как в те времена можно было решить вопросы в Советском Союзе. В сущности, это был единственный способ. Если бы подобные просьбы на самом высшем уровне были сделаны в самом начале от моего лица, то, скорее всего, я избежал бы знакомства с порядками в Лефортово и Сухановке. Но все, что тогда было сделано для меня со стороны посольства США – несколько писем, в которых выражался протест. Одним из этих писем Сидоров яростно тряс у меня перед лицом. Когда Стелла прибыла в Англию в 1946 году, то ей предстояла встреча с мужем, которого она едва знала. Слишком много времени прошло. Все сильно изменилось. Без каких-либо обид они согласились разойтись, и в ноябре 1946 года Стелла отбыла в Нью-Йорк, где устроилась в качестве переводчика в новообразованной Организации Объединенных Наций. По крайней мере, раз в месяц она писала мне, а я всегда писал ей в ответ, обычно достаточно пунктуально. Поэтому, когда Стелла ничего не получила от меня на Рождество в 1948 году, это ее озадачило. Сначала она была больше раздражена, чем обеспокоена. Я был немного ветреным, сосредоточенным на себе и забывчивым. Она предположила, что я просто уехал куда-то на Рождество и позабыл написать ей об этом. Первым человеком, от которого она узнала о том, что в действительности произошло, была Мери Като. Когда я так и не пришел на встречу, чтобы вместе пойти на «Князя Игоря» в Большой, в тот вечер понедельника 13 декабря 1948 года, Мери сначала подумала, что я ее подставил. Она никак не могла знать, что в это же самое время я ходил взад-вперед по душной камере в Лубянке, и, как мне кажется, она не восприняла серьезно мои романтические фантазии относительно некой миссии, будет ли она меня ждать и так далее. Поэтому прошло несколько дней перед тем, как она решила связаться с посольством и обнаружила, что происходит. Ей сухо и официально ответили, что я пропал, и лишь потом у кого-то хватило доброты рассказать ей в частной беседе, что имелись опасения, что меня арестовали советские власти – но при этом ей не следует делать из этого какие-то выводы, так как подтверждения этому не было. Мери написала об этом Стелле, которая в это время уехала в Париж на генеральную ассамблею ООН. Когда она вернулась в Нью-Йорк, то решила попытаться достучаться до Государственного Департамента, чтобы там предприняли какие-то действия в отношении моего случая, а также принялась собирать сведения о моем местонахождении, узнавать, жив ли я – или наоборот. От государства помощи было немного. Там ей отвечали, что мало что обо мне знают. Они допускали, что я нахожусь в какой-то тюрьме. Также ей говорили, что отношения между Соединенными Штатами и Россией в данный момент настолько сложные, что, если предпринять какие-то шаги от моего имени, то меня могут расстрелять. Сотрудник Государственного Департамента Ричард Девис (Richard H. Davis2), с которым я встречался в Москве ранее и вернувшийся к тому времени обратно в Вашингтон, даже позвонил моей двоюродной сестре, Мери Джексон, и, напугав ее возможными последствиями, убедил в том, что со стороны нашей семьи не стоит предпринимать никаких попыток придать этому делу публичную огласку. Все члены семьи были напуганы и, конечно же, замолчали – хотя Стелла и не оставила своих попыток. Отношения между США и СССР на самом деле были очень сложными в то время. Холодная война стала мрачной реальностью. Большинство американцев опасались коммунистических шпионов, в то время как идеи сенатора Джозефа Маккарти (Joseph Mc Carthy) и его кампания по охоте на ведьм захватили американское политическое поле на многие годы. В Советском Союзе в то же самое время Сталин развязал новую волну террора. Подозрительность распространилась на все аспекты отношений между двумя странами. Поэтому, хотя Стелла и мыслила реалистично, но она была молодой девушкой, Америка была ей немного в новинку по возвращении, и поэтому она склонялась к тому, чтобы делать все так, как ей говорят важные официальные лица. Однако она искала совета везде, где могла бы его получить. Наша двоюродная сестра, Стефани Хазак (Stephanie Hazak), работала в Вашингтоне в качестве помощника и секретаря у секретаря командующего военно-воздушных сил. Она организовала массу встреч для Стеллы. Лишь немногие из тех, с кем она встречалась, изъявляли какое-то практическое желание помочь. Одним из таких исключений стала встреча со старым сенатором Лангером (Senator Langer) из Южной Дакоты1. Когда он сказал о том, что ничего не может сделать, если только не придать эту историю огласке, Стелла расплакалась. Старик печально обнял ее и попытался утешить, но руки у него были связаны вот этим замечанием о том, что огласка в моем случае только повредит мне. Даже мой бывший начальник, Бедел Смит (Bedell Smith2), совершенно ничего не мог предложить, чем бы он мог мне помочь. На протяжении почти трех лет Стелла так ничего и не смогла сделать или разузнать, и находилась почти в отчаянии. Потом пришли известия. Обрывочные и тревожные, но в то же самое время это были известия обо мне. Случилось это странным образом. Во время моих путешествий в столыпинских вагонах между Москвой и Джезказганом в 1950-м на каждой из остановок заключенные обменивались информацией с другими заключенными, которых везли в противоположном направлении, в надежде, что так случится, что весточка дойдет до родственников или друзей. Я никогда не верил, что такой обмен может к чему-то привести, но один добрый немец – которого я совершенно не помню, но, тем не менее, премного ему благодарен – сумел в 1951 году донести до Стеллы известия о том, что он встретил меня во время этапа и что я нахожусь в лагере подневольного труда в центральной Азии. Это было все, и это были не очень хорошие новости, но для Стеллы это означало, что я, по крайней мере, жив, и это придало ей решимости делать что-то для меня. Но те люди, которых она встречала в государственных учреждениях, а также те, кого она ежедневно встречала в ООН – среди них была Элеонора Рузвельт – говорили ей, что придание этой истории публичности несет в себе риск того, что меня пристрелят. К этому времени моя мать получила мой треугольник из Куйбышева и отправилась вместе с ним в посольство в Москве, где была схвачена сотрудниками МГБ. Теперь на свои регулярные письма к нашей матери Стелла также не получала ответа, а через некоторое время сами ее письма и даже ежемесячные денежные переводы, что Стелла ей посылала, начали возвращаться к ней обратно в Нью-Йорк с припиской: БОЛЕЕ НЕТ ПО ДАННОМУ АДРЕСУ. Вот и все. Если бы Стелла и смогла расшифровать ту реальность, которая скрывалась под этой короткой отметкой, она бы не смогла поверить в нее; когда я рассказал ей правду многие годы спустя, это настолько ее шокировало, что она не могла прийти в себя в течение нескольких часов. Только в 1955 году Стелла снова получила письмо от матери. Оно было написано такой дрожащей рукой, и содержание письма было настолько странным, что Стелла поняла, что что-то не так, и решила, что мать, должно быть, очень больна. В письме говорилось только о том, что я нахожусь в Средней Азии, что мне нужны жиры, и мать спрашивала Стеллу, не может ли она прислать немного еды. Стелла тут же отправила матери посылку. Это была та самая посылка, которая чудесным образом была переправлена ко мне в Джезказган – с маслом и беконом, а также с кофе Maxwell House и сигаретами Chesterfield. И затем, в 1956 году, появилась первая обнадеживающая новость, заставившая сердце Стеллы дрогнуть. Это было письмо из Государственного Департамента: «Ваш брат посетил посольство в сопровождении офицера КГБ. По всей видимости, он в отличной физической форме. На вопрос, нужна ли ему помощь, он ответил, что нет. Сотрудники посольства выдали ему по его просьбе причитающиеся ему пенсионные накопления». Если кто-то в посольстве и спрашивал меня тогда, нужна ли мне помощь, он говорил, по всей видимости, очень тихо – я такого не слышал. Так или иначе, но Стелла в очередной раз отправила запрос в Государственный Департамент о том, что они могут для меня сделать теперь, когда я вышел из лагеря, где пребывал в заключении. Ей ответили, что нужно ждать. Ей ответили, что они ничего не могут поделать до тех пор, пока я сам не сделаю каких-либо шагов для этого. Стелла не могла в это поверить. Она правильно понимала, что я нахожусь не в том положении, чтобы предпринимать какие-то шаги. К этому времени мы с ней уже переписывались. Конечно, мне требовалось соблюдать осторожность. Я бы никогда не стал пытаться использовать некий код, или даже ссылаться на какие-то наши общие воспоминания ради того, чтобы передать некое скрытое послание. Я отдавал себе отчет в том, что мои письма подвергались самому пристальному изучению в секретном отделе КГБ, и что любые попытки рассказать ей правду о моем положении могли быть рискованными. Я ограничивался сообщениями о том, что у меня хорошая работа главного редактора, что я регулярно вижусь с матерью в госпитале, время от времени навещаю отца, и что погода стоит хорошая. Стелла не имела никакой возможности узнать, нуждался ли я в помощи или нет. Из того, что было на поверхности, казалось, что нет. Стелла старательно отвечала на мои письма и ждала, что я подам ей знак. В течение этого времени я изучал различные возможности, конечно, и обсуждал планы побега с Георгом Тэнно. Я предполагал, что если когда-либо и выберусь, то исключительно благодаря собственным усилиям – собственно, поэтому мне и не о чем было здесь говорить. Я не подавал никаких знаков. Стелла снова вышла замуж. Ее новым мужем стал обаятельный и энергичный сотрудник ООН. Они переехали в Вену. Новая волнующая жизнь, полная впечатлений, захватила ее, что было вполне объяснимо. В своих письмах я не давал никаких поводов считать, что со мной что-то не так, и до середины шестидесятых Стелла практически полностью могла погрузиться в тот радостный и волнительный круговорот, что приносит с собой материнство. В наполненном жизнью городе у нее подрастали двое смышленых сыновей. Время от времени она вместе с мужем посещала и другие западноевропейские столицы, и каждые два года они проводили пару недель в Нью-Йорке. Конечно, она подумывала и о том, чтобы сесть на поезд до Москвы, получив туристическую визу, чтобы повидаться со мной. Вот просто так. Это в характере Стеллы. Но она тоже была осторожна. Когда она искала совета по этому поводу – как у сотрудников Организации Объединенных Наций, так и у американских представителей – ответ у них у всех был один: так как она покинула Советский Союз с советским паспортом, то в их глазах она все еще является советской гражданкой. И, поехав туда, она рискует больше не вернуться обратно. Я был свидетелем множества именно таких вот историй, находясь в лагере, и я бы тоже, со своей стороны, дал бы ей тот же самый совет, несмотря на то, что безумно хотел ее увидеть. Матери я показывал все ее письма. Мать обычно смотрела на них и протягивала мне обратно: «Это не Стелла», - говорила она, показывая на семейные фотографии, которые Стелла мне посылала. «Нет, это не дети Стеллы. Все это придумано в КГБ. Видишь, теперь я все это очень хорошо понимаю». В конце своей жизни она так и не принимала реальность того, что у Стеллы были дети, и она так и не верила, что я переписываюсь со своей сестрой. Когда у меня родился сын, Андрей, в 1965-м, я принес его в госпиталь, и моя мать была очарована им и приняла его безоговорочно. Она ужасно гордилась своим внуком, которого могла увидеть воочию; она просто не верила в существование моих племянников, живущих в Вене. Стелла также поверила в то, что у меня появился сын; со стороны казалось, что я все глубже укореняюсь в своей московской жизни. Но в 1966 году двоюродный брат мужа Стеллы приехал в Москву с деловым визитом. Он оказался достаточно смел и добр для того, чтобы навестить меня и Ирину с нашим малышом в квартире на Сиреневом бульваре. Я был так взволнован этим визитом, что практически потерял свою бдительность и сдержанность. Но, включив радио на полную громкость, я придвинулся к этому первому своему посланнику из плоти и крови, и сказал ему напрямую, что рассчитываю на помощь Стеллы. Что ей нужно сделать что-нибудь для того, чтобы вытащить нас из Советского Союза. И что, если у нее появится любая возможность приехать повидать меня, пожалуйста, пусть она сделает это как можно скорее. В этом я был очень настойчив. Когда ее кузин вернулся в Вену, он сказал Стелле, что если она не приедет повидать меня, мое сердце будет разбито – и она принялась искать способ, чтобы безопасно осуществить такую поездку. Но, прежде чем у нее это получилось, должно было пройти немало времени. Слишком много времени. Зимой 1967 года мою мать отвели в больничную баню в нижнем белье. В результате она простудилась, началась пневмония, и она умерла. Мы похоронили ее в очень холодный, холодный день. Вместе с нами на похоронах был Георг Тэнно. Я чувствовал тяжелую утрату – несмотря на ее сумасшествие всех этих последних лет, моя мать служила мне эмоциональным якорем, и мои визиты к ней были той живой ниточкой, что соединяла меня с моим прошлым. И я был почему-то убежден, что она вскоре увидится со Стелой, и что их встреча станет началом нашего возвращения домой, которое когда-то должно было произойти. И теперь все это ушло. Я не осмеливался написать Стелле обо всех тех обстоятельствах, что сломали жизнь моей матери. В начале 1968 года я получил письмо, по прочтении которого мои руки задрожали от радостного возбуждения. Стелла собиралась в Москву. Ее мужу предстояла деловая командировка по линии ООН. Она должна была ехать с ним, обладая дипломатическим иммунитетом. Мы, наконец, сможем с ней увидеться. Я был слишком занят на работе, чтобы поехать в Истру и сказать об этом отцу, но я немедленно написал ему, и он ответил, что очень рад, и приедет в Москву ко времени их визита. Но он так и не сделал этого. Отец подавился куском мяса и умер от удушья. Визит Стеллы планировался на август; я похоронил отца в марте. Стелла вместе со своим мужем прибыла в Москву на поезде, через Польшу, 18 августа 1968 года, в воскресенье. Она позвонила на мой домашний телефон в половине двенадцатого в первой половине дня. Голос у нее был ровный, бодрый, уверенный и очень возбужденный в то же самое время. «Алекс, дорогой, мы сейчас в отеле, собираемся. Мы скоро приедем к тебе на такси». Я едва мог ждать. Я ходил по квартире вперед-назад, пока Ирина не сказала, что сойдет с ума. Два шага вперед, полшага вбок, два шага обратно. Руки сцеплены сзади. Старая привычка, из Сухановки. Я по-прежнему так реагирую, когда сильно взволнован чем-либо. Мы смотрели в окно. Наконец, Ирина, стоявшая с Андреем у окна, сказала: «Такси!» Два на удивление полных человека в европейской одежде вышли из машины. Я едва мог поверить, что одним из них была моя сестра, хотя она и выглядела, как Стелла. Вскоре послышался стук в дверь. Я открыл ее. Это была Стелла, очень полная. Но на время я позабыл об этом – мы бросились друг другу в объятия; слезы и смех перемешались. Потом мы присели. «Расскажи мне все!» - сказала Стелла. Я в ужасе делал предупреждающие знаки руками и бровями, проговаривая при этом: «Конечно, конечно». Потом я произнес, смущенно: «Стелла, дорогая, ты немного пополнела». Они оба расхохотались. А потом принялись раздеваться. На какой-то момент Ирина смутилась. А потом мы поняли, что они оба надели под свою одежду по два комплекта американских вещей. Все эти костюмы и платья они везли в качестве подарков, но государственные служащие предупредили их, что если увидят, как они входят в квартиру с сумками, полными вещей, то нас могут обвинить в спекуляции на черном рынке. Поэтому единственная вещь, которую они пронесли открыто, была пластиковая игра «Лего» для Андрея. Мы со Стеллой все никак не могли успокоиться и хихикали, глядя друг на друга. Чтобы немного обезопасить себя, я положил на телефон подушку, и включил радио и телевизор на полную громкость. Потом я рассказал сестре, что случилось за прошедшие двадцать лет. Двадцать лет! Целая жизнь, которую предстояло пересказать за два дня, и по большей части все это был рассказ об ужасных событиях. Стелла держалась стойко – она предполагала услышать кое-что из той истории, что я ей рассказал, но воспринять все это в полной мере она не была готова. Волны эмоций, испытываемых ею, были физически ощутимы. Я же не мог остановиться, пока не очертил всего контура этих двух кошмарных десятилетий. Стелла не теряла самообладания – до тех пор, пока я не рассказал ей о том, как нашу мать, которую она так любила, пытали в тюрьме, в результате чего она сошла с ума. Это для Стеллы было уже чересчур. В конце концов, как Стелла мне потом сказала, именно история нашей матери переполнила ее воображение кошмарами, и на этом фоне все случившееся со мной было вытеснено для нее тем горем, что охватило ее от моего рассказа о матери. Наиболее важную тему разговора – наше будущее – мы отложили, чтобы перенести этот разговор в более безопасное место по сравнению с квартирой на Сиреневом бульваре. Мы пошли на могилу матери. Когда мы полностью были уверены в том, что никого нет в поле нашего зрения, Стелла сказала: - Хорошо. Скажи мне. Ты хочешь выбраться отсюда? - Хочу ли я выбраться! – воскликнул я. – Послушай, Стелла. Я бы пошел отсюда пешком, голый, задом наперед, на карачках, если бы это было единственным способом. Мне нужно выбраться отсюда! Но мне нужно быть осторожным. Мне нужно забрать с собой Ирину и Андрея, потому что они никогда не будут в безопасности, если я их тут оставлю. Возможно, я смогу раздобыть туристическую визу в Югославию, и просто не вернусь. Нам необходимо найти способ сообщать друг другу о том, что происходит, а это означает, вероятно, личные встречи, и это значит, что все это потребует времени. Но мы не можем позволить себе рисковать, чтобы разрушить все, ты понимаешь? - Я понимаю, - твердо ответила Стелла. Она очень крепко обняла меня. – Я не собираюсь больше позволять им забыть о тебе, - продолжила она. Я знал, что Стелла сдержит свои слова, и впервые начал верить в то, что я действительно снова увижу дом, и это случится достаточно скоро. Когда Стелла вернулась в Вену, она написала личное прошение на имя президента Линдона Джонсона. Ответ, который она получила из Государственного Департамента, вызвал у нее ярость. «Мистер Долган – один из многих, кому не посчастливилось иметь двойное гражданство, - так там говорилось, - и кто хотел бы увидеться со своими родственниками за рубежом». Надежд на это немного, - подытоживало то письмо. Стелла не согласилась. Она написала заказное письмо Авереллу Гарриману (Averell Harriman1), в подробностях описав мою историю. Гарриман был в прошлом, в конце концов, послом в Москве, и, как говорили, очень нравился русским. И если посол Кларк-Керр смог вытащить ее саму в 1946 году, обратившись за этим персонально, то, может быть, Гарриман – это тот человек, что способен вытащить меня? Гарриман не отвечал до ноября. «К сожалению, случай с вашим братом подобен многим случаям, относящимся к лицам с двойным гражданством, проживающим в Советском Союзе. Так как Советы продолжают рассматривать вашего брата в качестве советского гражданина по своим законам, любые дальнейшие действия от его лица со стороны правительства США, вероятно, будут не более успешны, чем те действия, что были совершены в прошлом». В этот раз Стелла рассвирепела еще больше. Она-то знала, что я не был никаким «лицом с двойным гражданством». Я родился в Штатах. Я был на службе в иностранном представительстве на момент моего похищения. А что касается этих так называемых «действий от моего лица» - здесь стоило только горько усмехнуться, вспомнив то письмо с протестом из 1948 года – и с тех пор никто и пальцем не пошевелил. Стелла написала Ричарду Х. Девису, моему бывшему коллеге по работе в посольстве, в то время служившему послом в Румынии. Он ответил, что все это представляется для него безнадежной затеей. Стелла продолжила засыпать письмами Государственный Департамент. Она предъявила им правду относительно моего гражданства и моего статуса в качестве иностранного представителя. В начале не было никаких признаков того, что помощь придет. Но теперь в Вашингтоне сменилась администрация: на пост президента был выбран Ричард Никсон. И Стелла снова написала, персонально, на самый верх – тому человеку, что обещал сделать так много в сфере международных отношений. На свое письмо она так и не получила ответа. В январе, после того, как Стелла просто забросала письмами Государственный Департамент, в одном из полученных ответов промелькнул лучик надежды. Было высказано предположение относительно того, что Алексу следует обратиться за выездной визой и работать по обычным каналам, - так заявил тот чиновник, и затем добавил: «конечно, трудно смотреть на ситуацию оптимистично в этом отношении». Но это было не в характере Стеллы. Все это ее уже порядком разозлило, но ее оптимизм никуда не уходил. Она продолжала засыпать письмами всех, кого могла вспомнить, и попросила мою тетю из Нью-Джерси прислать мне официальное приглашение – с тем, чтобы я ее навестил. Бумаги пришли, они были написаны как по-английски, так и по-русски, и содержали в себе скрепленное подписью согласие покрыть все расходы, связанные с поездкой и издержками на мое проживание «во время нахождения на территории Соединенных Штатов». Вооруженный этой бумагой, которая, по крайней мере, показывала, что я собираюсь навестить своего настоящего родственника, я вознамерился сделать решительный шаг и рискнуть, подав собственное заявление. В первую очередь для этого требовалось получить «персональную характеристику» от начальства в моем издательстве. Когда кто-либо человек в Советском Союзе собирается совершить поездку за рубеж, государство возлагает на плечи его работодателя значительную долю ответственности за то, чтобы путешественник вернулся обратно. Работодатель должен предоставить характеристику на своего работника. В реальности это ни что иное, как оценка работодателем шансов на то, вернется работник или нет. Если работодатель рекомендует заявителя к заграничному путешествию, и путешественник потом сбегает с корабля, то затем работодателя ждет очень непростое время. Поэтому такие характеристики выдаются совсем непросто. В моем случае характеристику просто не выдали. Точнее, они ее отослали – таковы были предписания – но в ней значилось, что мне «не рекомендуются поездки за границу». Судя по всему, они догадывались, в какую сторону я навострил лыжи. Так или иначе, но на свое заявление я получил отказ. Тогда я подал заявление снова, на этот раз для получения разрешения поехать к своей сестре в Вену. Поездка в Австрию, как я предполагал, будет выглядеть менее политически осложненной, чем в США – и, к тому же, прошение навестить сестру будет, считал я, иметь больше веса, чем прошение навестить свою тетю. Я ждал восемь месяцев. В то же самое время непрекращающиеся усилия Стеллы в деле написания писем начали, по крайней мере, приносить плоды в виде более человеческих ответов, и в феврале 1969 года письмо из консульства США в Вене обозначило возможное начало неких действий. В чем заключались эти действия, консул не прояснил, но в письме было сказано, что «мы надеемся, что упорство и последовательные усилия могут убедить советскую сторону предоставить вашему брату разрешение на выезд». Означало ли это усилия с моей стороны? Или с их стороны? И вообще, означало ли это что-либо? Стелла не была в этом уверена, но, по крайней мере, впервые кто-то из американских официальных лиц сказал что-то, что имело позитивную составляющую. Ответ на мое прошение о выезде в Австрию я получил по телефону – мне позвонила женщина по фамилии Иванова из визового отдела. - В том, что касается вашего прошения, товарищ Должин, вам отказано. - Хорошо, - сказал я, - хотелось бы знать причину. - Причина не указана. Я произнес раздраженно: - В соответствии с законом вы обязаны указать причину! - Да. Причиной является то, что вы хотите навестить дальнего родственника. Только визиты к близким родственникам могут быть одобрены. Я рявкнул в телефонную трубку. - Извините, товарищ Должин? - Вы сказали, «дальнего родственника»? Я подал заявление на визу, чтобы навестить свою сестру! Повисла пауза. Потом она ответила: - Да. Я вижу. Пожалуйста, подождите, один момент. Мне нужно проверить. Момент сильно затянулся. Пока я ждал, меня все сильнее охватывала ярость. Наконец, она подошла к телефону. - Итак, я проверила, вы были правы. Но это не имеет значения. Вам по-прежнему отказано. Вам требуется ждать год для повторной подачи заявления. Я собирался протестовать дальше, но она уже повесила трубку. В сентябре 1969 года сенатор Хью Скотт1 из Пенсильвании, с которым Стелла смогла пообщаться благодаря помощи друзей, написал ей, что в глазах государственных органов я по-прежнему имел двойное гражданство. Если они думали, что это сможет немного охладить Стеллу, лучше бы они подумали дважды. Она попросту еще более усилила свое бомбометание письмами. Стелла прислала ко мне своего друга, пакистанца. Он находился в Москве в деловой поездке по линии ООН и имел дипломатическую неприкосновенность. Мы встретились с ним в баре отеля, и за нами, конечно же, следили. Я сделал ему знак, что здесь нельзя говорить ни о чем серьезном, и я также понимал, что в случае, если мы проведем довольно длительное время вне отеля, это будет выглядеть скверно. Мы направились к выходу из гостиницы «Россия», словно два закадычных приятеля. В то время как мы спускались по лестнице, я прошептал скороговоркой: «Дайте знать Стелле, что я подаю прошения через обычные каналы, и мне чинят много препятствий. Я буду пытаться. Также пусть делает и она». Он ответил: «Ей нужен формальный знак от вас, если вы захотите, чтобы она активизировала свои усилия. Она пришлет вам галстук. Если вы сочтете, что время подошло, чтобы устранить все препятствия, напишите ей, что галстук вам нравится. Если вы сочтете, что ей нужно подождать, напишите, что галстук не подходит». Он махнул мне на прощание газетой, и растворился в темноте улицы. Мы не проговорили и шестидесяти секунд. Органы меня не побеспокоили. Через месяц я получил яркий цветастый галстук. Я написал Стелле, что просто в восторге от него. Теперь, благодаря непрекращающейся и интенсифицирующейся кампании со стороны Стеллы, появились признаки того, что давно было омертвевшая государственная машина начала понемногу шевелиться. «Мы пытаемся сдвинуть это дело с мертвой точки», - написал один из госслужащих. «Отлично», - сказала себе Стелла, и разослала еще больше писем. Наконец, в декабре 1970 года, свершился прорыв. В письме из Государственного департамента говорилось, что мой случай является уникальным – как Стелла и утверждала с самого начала. Больше никаких разговоров про «одного из многих, имеющих двойное гражданство». Но Стелла была уже сыта письмами, идущими в обе стороны, и решила лично обратиться к некому высокопоставленному американскому чиновнику. В Вену прибыл посол Джон П. Хьюмз1, назначенный Никсоном. Так как это было политическим назначением, а не карьерным по дипломатической линии, Хьюмз был менее стеснен в своих действиях, чем кто-либо из тех чиновников, к которым ранее обращалась Стелла. Он принял ее лично, с изумлением выслушал ее рассказ, и, узнав всю мою историю до конца, заявил, что «чрезвычайно возмущен». «Мы что-нибудь сделаем с этим», - сказал он. Судя по всему, он действительно имел это в виду. Он пообещал Стелле, что будет поднимать этот вопрос на самом высоком уровне. Также он попросил ее держать его в курсе относительно новых подвижек в моем деле. В течение нескольких недель он сообщил ей, что назначил встречу с госсекретарем Вильямом П. Роджерсом2, и что он собирается просить Роджерса поднять этот вопрос перед верховными советскими руководителями. Также он просил Стеллу сообщить мне о том, что я должен обратиться за выездной визой на постоянное проживание. Посол Хьюмз был хорошо осведомленным и проницательным дипломатом. Он знал, что для того, чтобы привести в движение советских чиновников, я должен теперь показать всю серьезность своих намерений и действовать дерзко. Члены «треугольника» в министерстве были ошарашены, когда я сказал им, для чего мне нужна новая характеристика. Они затормозили процесс, конечно, в обычном для бюрократии стиле. Но я звонил им каждую неделю. Они продолжали тянуть. В конце концов, они решили испробовать очень странную стратегию. Меня пригласили на беседу с директором издательства, его фамилия была Маевский. Он сказал: «Послушайте, никто из нас не может понять, почему вы захотели уехать из Советского Союза. Но так как вы настаиваете, то мы, конечно, выдадим вам характеристику. Все, что вам необходимо, это пройти медкомиссию, чтобы она показала, что вы подходите физически». Я был настолько готов к тому, чтобы дело снялось с мертвой точки, что даже не спросил, какое отношение к моей характеристике может иметь заключение о том, здоров я или нет. Маевский предложил вызвать свою личную машину, чтобы отвезти меня к доктору. Очень великодушно, как мне показалось. Я принял предложение. А дальше произошло вот что: мы остановились напротив государственной психиатрической лечебницы, что находится рядом с Театром Красной Армии. Интересное место, подумалось мне, для прохождения медицинского обследования. Я был прав. Меня продержали там в течение трех недель. Все обследование, что я прошел, заключалось в регулярных измерениях давления. Главный психиатр на мой вопрос о том, что за чертовщина тут происходит, просто ответила, что «треугольник» попросил ее продержать меня под наблюдением некоторое время. Мою работу мне доставляли в госпиталь. По большей части он был заполнен диссидентами, а не душевнобольными – теми наивными людьми, кто, к примеру, жаловался на коррумпированный «треугольник». Я начал догадываться, куда это все ведет. Дискредитировать меня через нахождение в психиатрической лечебнице. Когда я вернулся на работу три недели спустя, я напомнил Маевскому, что я выполнил его условия, и что он обещал мне мою характеристику. Но ставить мне палки в колеса со своей стороны он на этом не прекратил. - Я выдам характеристику немедленно, - сказал он. – Все, что вам нужно сделать теперь, это привести вашу жену для собеседования с треугольником. - Зачем? – потребовал я от него объяснений. – Она здесь не работает. Вам нет до нее никакого дела. И вы не можете что-либо требовать от нее! Маевский был очень холоден. - Вам нужна ваша характеристика или нет? - Вы даете слово, - ответил я, - что после этого собеседования выдадите мне характеристику? - Да, даю. Мы пришли в пять на следующий день. Я поговорил перед этим с Ириной. Она очень вспыльчива, и я знал, что она жаждет увидеть этих мерзавцев, чтобы бросить им в лицо их же собственное дерьмо, поэтому я предупредил, чтобы она постаралась быть с ними сдержанной. «От этого может зависеть все. Ты должна держать себя в руках, Ирина. Ты обязана». Она глухо и коротко рассмеялась – она так смеется тогда, когда очень зла. Ее прекрасные серые глаза смотрели из-под темных ресниц очень сосредоточенно. «Не волнуйся!» - сказала она. И она была великолепна. Я был с ней во время собеседования. В начале они пытались выяснить причины, по которым я хотел уехать в Соединенные Штаты. «Зачем вы спрашиваете меня? Запросите министерство иностранных дел, и они ответят вам все, что вам полагается знать», - отвечал я, понимая, что у них нет полномочий, чтобы делать такого рода обращения. Они отвязались от меня, и обратились к Ирине. У членов треугольника все вопросы были заготовлены на листках бумаги. По напряжению мышц в уголках рта Ирины я понимал, что она сдерживается изо всех сил, и что огонь вот-вот готов вырваться наружу, но она не предоставила им такого удовольствия. Когда атмосфера накалилась, и с их стороны посыпались многочисленные вопросы, подразумевающие, что ее желание поехать в такое ужасное место, как Америка, связано с отсутствием стабильности в ее жизни, и когда послышались предположения о том, что ее замечательный советский мальчик закончит гангстером и, вероятно, застрелится – она просто опустила голову и смотрела в пол, отчаянно пытаясь взять свои эмоции под контроль. Они сказали ей, что с ее стороны было предательством не пытаться отговорить меня от этой затеи с отъездом. Она отвечала им односложно. Они заявили, что миллионы были потрачены на ее образование, и сейчас она, по-сути, крадет эти миллионы у СССР, собираясь уехать в Соединенные Штаты. Она снова опустила голову. Когда я пытался сказать за нее, меня обрывали. Все это продолжалось долгие три часа, и, когда мы, наконец, вышли на улицу, Ирина произнесла: «Если ты мне не купишь прямо сейчас бутылку вина, я сойду с ума». Мы выпили две. А затем, спустя удивительно короткий промежуток времени, они выдали мне просто превосходную характеристику. Чудесную характеристику! Меня называли в ней замечательным работником, преданным своему делу шефом пожарной команды, первоклассным переводчиком и редактором, усердным тружеником в своем коллективе, хорошим руководителем. И – да, конечно. «Неоднократно проходил госпитализацию в клиниках для душевнобольных. Не рекомендован к выезду за пределы Советского Союза». Все это было выслано в ОВИР – визовое бюро. Ту характеристику я ни разу не видел. Но в министерстве у меня были хорошие друзья, которые ее видели. Вероятно, мне нужно было молчать, но я не смог. Я разыскал чиновника, который, как я считал, был ответственным за написание характеристики, и встретился с ним лицо к лицу. - Почему вы солгали! - вопросил я. – Почему вы написали, что я неоднократно проходил госпитализацию в клиниках для душевнобольных. Он отозвал меня в сторонку. - Послушайте, какое это для вас имеет значение, один раз или несколько. Мы так сформулировали, чтобы просто обезопаситься! Я обратился в ОВИР. Отказ последовал незамедлительно. «Просто не существует такой вероятности, чтобы Соединенные Штаты выдали вам разрешение на въезд, поэтому, забудьте», - ответили мне. К этому моменту я представлял собой смесь из ярости и холодного расчета. Иногда, после очередного отказа или очередного примера наглости со стороны высокопоставленных лиц, как в случае с клиникой для душевнобольных, давление у меня буквально зашкаливало – выходя за пределы измерительной шкалы. В другое время я был настроен философски, принимая как данность, что все это потребует времени, будучи уверенным, что с помощью Стеллы все в результате закончится хорошо. Мы с Ириной решили взять отпуск. В августе мы положили вещи в машину, взяли с собой Андрея и отправились к Черному морю. 2 сентября 1971 года. Мы вернулись к себе в квартиру, отдохнувшими, в хорошем расположении духа, снова готовыми к прохождению через всю эту бюрократическую волокиту. В почтовом ящике мы обнаружили чудесное послание. Письмо из посольства Соединенных Штатов Америки в Москве. Они хотели меня видеть – в связи с моим отъездом из Советского Союза. Советское Министерство иностранных дел проинформировало их, что «соответствующие службы не будут препятствовать моему визиту в посольство». Также в письме имелась копия на русском языке, которую мне нужно было показать охране у ворот посольства. Мне это было неизвестно – но к этому времени мой вопрос рассматривался уже на очень высоком уровне. Вскоре я напрямую узнал об этом, что заставило меня поволноваться. Но в то время, как мне и полагалось сделать, я позвонил человеку, подписавшему письмо из посольства, Питеру Свиерсу1, консулу, и назначил встречу. Он сказал мне, что встретит меня у ворот. Хорошо, что он так и сделал. Они не хотели меня впускать. Три сотрудника КГБ в форме милиционеров преградили мне путь. Они отказались смотреть на письмо. Но их старший, определенно, получил предварительно мою фотографию для изучения, потому что он очень внимательно всматривался в мое лицо. - Откуда вы? – наконец, произнес он. - Оттуда, - я показал рукой на посольство. Он повернулся и посмотрел на Свиерса, стоящего внутри. Свиерс кивнул. Затем кгбшник кивнул в мою сторону. «Пропустить», - сказал он. Меня охватило чудесное чувство от пребывания внутри. Воздух был полон надежд. Свиерс оказался чрезвычайно любезным молодым человеком. Прежде, чем я успел что-либо сказать, он извинился, и написал на листке бумаги: «Не говорите здесь. Жучки. Безопасно только в кабинете посла». Он приступил к формальностям по оформлению паспорта. Затем, когда рутинная бумажная работа была завершена, мы отправились в кабинет к послу Биму2, где между нами состоялся длинный дружеский разговор. Когда я вышел оттуда, на руках у меня был документ «для предъявления по месту требования», удостоверяющий, что Соединенные Штаты готовятся выпустить въездные визы для меня и моей семьи. Этот лист бумаги был для меня словно слиток чистого золота. Вскоре после этого до меня дошли известия о том, что мой случай рассматривается на самом высшем уровне. Произошло это таким образом, что меня бросило в холодный пот. Зазвонил телефон. Это была Стелла, из Вены! Я почувствовал, как мое давление зашкалило. Я знал, что мой телефон прослушивается, и теперь, когда мы были так близки к успеху, я не мог предположить, зачем Стелла подвергает малейшему риску весь тот процесс, который, наконец, пришел в движение – пусть это движение и было медленным. Но Стелла прекрасно знала, что делает. Посол Хьюмз разговаривал с ней об этом. Она сказала, очень отчетливо, произнося слова по-русски: - Алекс, дорогой, я хочу, чтобы ты знал – твой вопрос сейчас рассматривается на самом высшем уровне, двумя сторонами! Я почти выронил телефон. Как она может делать такое со мной? Я закричал: - Стелла, Стелла! Что ты говоришь! - Тебе не о чем волноваться, - отвечала она спокойно. – Секретарь Роджерс провел личные переговоры относительно тебя с мистером Громыко3. Ты понимаешь это? Я не мог ответить. С широко раскрытым ртом я уставился на Ирину, стоявшую в противоположном углу нашей маленькой квартиры. Внезапно я отчетливо понял, что делает Стелла. - Алекс, Алекс? – звала она меня. - Я слушаю, Стелла. Клянусь, я слушаю! - Хорошо, тогда я снова это повторю. Государственный секретарь Роджерс, государственный секретарь Соединенных Штатов… - Да, да! Я слышу тебя! - Лично обсудил твой вопрос с мистером ГРО-МЫ-КО! Повисла пауза. - Также он провел переговоры о тебе с послом Добрыниным1. По его мнению, все эти переговоры дают ему хорошее основание считать, что результат будет положительным. Это понятно, дорогой? Это было отлично понятно, чудесно понятно. Если у кого-то из сотрудников КГБ, прослушивающих мой телефон, теперь появились бы какие-то сомнения, то они бы отныне никогда ничего не сделали, не сверившись очень тщательно с мнением на самом верху. Стелла бы никогда мне не сказала ничего подобного, если бы все это не было правдой. И когда сотрудники КГБ, следящие за мной, получат подтверждение всего этого, они будут с этого момента чрезвычайно со мной осторожны. Сердце выпрыгивало у меня из груди. Я чувствовал головокружение. Я едва мог говорить с Ириной. Мы взяли Андрея и отправились на долгую прогулку. Когда я был уверен, что любой возможный хвост остался далеко позади, я рассказал ей, что, по моему мнению, происходило. Ее глаза вспыхнули серым огнем. Когда я вновь обратился за нашей визой, то теперь ОВИР потребовал каждого из нас внести депозит в размере 10 процентов от общей суммы в 800 новых рублей. В течение недели по почте пришла карточка – там говорилось, что визы были готовы. Письмо из американского посольства и переговоры на высшем уровне, судя по всему, уладили дело. Я мысленно поблагодарил Вильяма П. Роджерса – это была почти что молитва. Но издевательства надо мной вовсе не подошли к концу. Они продолжились вплоть до самого конца. Например: для получения временных советских паспортов, которые нам необходимо было иметь в дополнение к нашим визам, нам требовалось сдать все свои документы и получить свидетельство о том, что они сданы. Когда я отправился сдавать свой военный билет («Рядовой, не прошел подготовку. Окончил акушерскую школу» и т.д.), мне сказали, что выдать мне справку они не могут, пока я не покажу им свой паспорт. - Но я не получу паспорта до тех пор, пока не принесу доказательство, что сдал военный билет! - Извините, товарищ. Таковы правила. - Дайте мне поговорить с майором. Вышел майор. Я пригласил его, очень уверенно, пройти в сторону, где мы сможем поговорить конфиденциально. Я сказал: «Майор, я думаю, вы понимаете. Я направляюсь за рубеж, в Соединенные Штаты, на самом деле, на, хмм…» Я оглянулся украдкой, чтобы убедиться, что никто не слушает. «Хмм… По очень важному делу. Думаю, вы меня понимаете?» Майор тут же откликнулся на мой заговорщицкий тон. Ему это льстило. Он понизил голос и произнес: «Конечно, товарищ. Что мы можем для вас сделать?» Я сказал: «Ну, вот этот человек сказал мне, что не может выдать мне справку за возврат военного билета. И я не очень понимаю, как смогу объяснить в Министерстве Иностранных Дел, что военные чинят препятствия на пути данной миссии. Это может закончиться… Ну, я уверен, что вы понимаете необходимость держать все это… хмм… Вы понимаете?» Майор был чудесен. «Ни о чем не волнуйтесь, товарищ. Я распишусь за ваш билет под свою личную ответственность». И он так и сделал. Когда я отправился в посольство Соединенных Штатов с советскими паспортами, чтобы официально подтвердить нашу готовность к выезду, «милиционеры» из КГБ у ворот попытались отвести меня в сторону и запереть в своей будке – и они бы так и сделали, если бы Свиерс не накричал на них и не вцепился одному из них в рукав. Они были ужасно напуганы этой сценой. Тем временем в Вене – что мне было, конечно, совершенно неизвестно – терпение у Стеллы практически закончилось. Она просто не могла поверить в то, что после вмешательства Роджерса возможны еще какие-то задержки. Она разработала хитроумный план моего «похищения» и собиралась приехать в Москву, одеть меня и членов моей семьи в современную американскую одежду, чтобы мы выглядели, как американцы, и затем отвезти к посольству, где бы она показала свой паспорт и потребовала приема. И затем – в случае, если бы нам препятствовали – на противоположной стороне улицы стоял бы фотокорреспондент, готовый сделать фотографии свалки, или нашего ареста, или всего, что бы ни происходило, а рядом бы находились трое корреспондентов ведущих западных изданий, готовые придать огласке всю эту историю – в том случае, если бы нас немедленно не освободили. Если бы нас пропустили внутрь, то мы бы немедленно попросили убежища. Это был дерзкий, сумасшедший, чудесный план – полностью в стиле Стеллы. Но когда она предупредила посла Хьюмза, что готовится к тому, чтобы «действовать самостоятельно», он упросил ее не «саботировать то, что уже проводится», и, наконец, убедил ее в том, что развязка уже очень близка. Так и было. Я отвел свою семью в посольство в начале декабря, чтобы получить свой американский паспорт. На самом деле, его держали в посольстве для меня до самого конца в целях безопасности. Питер Свиерс провел нас к кассе, чтобы купить билеты до Вены – мы должны были лететь туда авиакомпанией Air Austria – а также билеты из Австрии на рейс Pan Am до Нью-Йорка. Рейс Air Austria был выбран по той причине, что ранее было слишком много случаев, когда кто-то с выездной визой отправлялся рейсом «Аэрофлота», и самолет затем делал внеплановую посадку в Ленинграде, а потом будущего возможного эмигранта уже никогда не видели. Минуло 13 декабря – прошло двадцать три года с тех пор, как я отправился на ту короткую прогулку вдоль по улице Горького, и часы на здании центрального телеграфа в моей памяти навсегда остановились на десяти минутах второго. Сон для меня был почти невозможен. Мы уже поцеловали на прощание всех своих друзей – круговорот лиц, море обещаний. Отдали холодильник; книги, письма и фотографии – матери Ирины; отдали мою гитару, на которой я не играл так много лет. И, наконец, квартира на Сиреневом бульваре была освобождена от всего, что было связано со мной, и ее дверь закрылась в последний раз. 21-е декабря 1971 года. Питер Свиерс отвез нас в аэропорт. Но цепкие ублюдки и тут еще не перестали чинить нам препятствия. Сотрудник КГБ на паспортном контроле взглянул на наши визы. - Нет, они не в порядке, - твердо заявил он, и указал нам на небольшую комнатку для допросов в аэропорту. – Вам придется пройти сюда, - заявил он тоном, не терпящим возражений. – Пустяки, я уверен. Всего пять минут. Не волнуйтесь. Не волнуйтесь! Я уже слышал это раньше. Меня почти парализовало. Я в панике посмотрел на Свиерса. Свиерс прекрасно знал, что делать. Он перепрыгнул через ограждение, словно олимпийский атлет, и принялся кричать на кгбшника. - Что не так с этими документами! – кричал он. – Я представитель правительства Соединенных Штатов, и я требую, чтобы вы ответили мне, ЧТО ВЫ СЧИТАЕТЕ НЕ ТАК С ЭТИМИ ДОКУМЕНТАМИ! - Пожалуйста, пожалуйста! – кгбшник упрашивал громким шепотом. – Пожалуйста, говорите тише! - Я НЕ БУДУ ГОВОРИТЬ ТИШЕ, ПОКА ВЫ НЕ ОБЪЯСНИТЕ! Кгбшник покраснел от испуга. - Взгляните, взгляните, - прошептал он, запинаясь, - у нее виза не такая, как у него. - Конечно, они разные! – ревел Свиерс, только немногим менее раздраженно. – Она – советская гражданка, а он – американец. Конечно, у них разные документы. Читайте их! Кгбшник был совершенно запуган. «Конечно, конечно, - произнес он мягко. – Да, конечно, конечно». И махнул нам проходить. Я с трудом что-то видел. После всех пережитых ужасов, после всего этого долгого времени в тот момент, кажется, моя судьба более всего висела на волоске. Все было словно в тумане. Размытые приятные и доброжелательные лица девушек, двигающиеся вокруг нас в самолете, предлагающие еду, напитки и кофе, бегло говорящие по-русски и по-английски, с немецким акцентом. Размытая взлетная полоса, уходящая прочь. Размытые крыши домов. Удаляющаяся земля. Дороги, ведущие прочь от Москвы. Те самые дороги, по которым я так долго «шел» в коридорах Лефортово, в камере Сухановки – дороги к свободе, теперь размытые, слишком далекие, чтобы четко их распознать, дороги к свободе – покрытые белым снегом, окруженные темными массивами лесов, и непривычный гул и вой реактивных двигателей, и добрые руки, приносящие напитки и кофе, и Ирина – слезы в ее глазах, тихонько напевающая что-то про себя, чтобы приободриться, в надежде, что после всего произошедшего самолет все же не рухнет. Международный аэропорт Швехат1, Вена. Стелла, ее муж. Слезы и смех. Море улыбающихся, теплых, странных лиц. Сильная, гостеприимная рука Джона П. Хьюмза. Широкая улыбка. Теплый прием. Рождество на свободе, с моей неутомимой сестрой, в Вене, в городе музыки. Удивительная, неисчерпаемая любезность посла Хьюмза, который даже оплатил наше пребывание в Вене и Нью-Йорке – до нашего обустройства – и лично распорядился заменить наши билеты в туристическом классе на первый класс. Дипломат, не согласившийся с тем, что я – «один из многих». Человек, благодаря которому все это свершилось. А потом настал тот восхитительный день в январе, когда мы взошли на борт Боинга 707, американского самолета, несущего на своем фюзеляже большой синий глобус с надписью Pan Am2, который я никогда прежде не видел. На носу самолета выведено краской его имя: «Большие Надежды». Океан под нами. Океан, по дну которого я шагал в своем воображении, прокладывая себе путь в сторону своего дома, в Америку. Как давно это было? Где я в точности был в то время, когда в своем воображении оставил испанское побережье, и вошел в море, и ушел под волны, продолжая шагать на запад? Сколько еще сегодня шагов? Пять тысяч триста? Сколько это в километрах? Заставляй себя думать, Алекс! Произведи вычисления. Pardon me, boy, is that the Chattanooga Choo-Choo?1 Ирина внезапно сжимает мне руку и показывает вдаль. Там, на горизонте, из облаков, вырастают знакомые очертания города – самые знакомые из тех, что есть в моей памяти, хотя прошло уже тридцать восемь лет с тех пор, как они пропали из вида за бортом корабля, названия которого я не могу припомнить. Международный аэропорт Джона Фицджеральда Кеннеди. Кругом все говорят по-английски! А вот все мои двоюродные сестры. Тесси, любимая сестра моей матери! Я вижу их лица размытыми. Перед тем, как мы сядем в машину, я оглянусь назад, и посмотрю на небо, в сторону востока. Там тоже остались лица. Дорогие мне лица. Если бы они могли разделить со мной все это… Георг Тэнно, прежде всего. Мать. Отец. Павел Воронкин и Виктор С, и Галя, и Адарич, и добрый «Нерусский». Зоя Тумилович. Аркадий. Гертруда. Арвид Ациньш. Который сказал мне в последний раз, когда я его видел: «Что бы ты не делал, напиши о нас. Расскажи миру о нас. Люди должны знать». Я обещал, что сделаю это. Конец. 1 Michael Dolgun 1 Bedell Smith. |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |