Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
| Глава 25 Нас, по одному, проводили через коридор в стене, мимо будки охранников. У будки было окошко, с проемом, как в банке: окошко с задвижкой. Оттуда выдавались все необходимые документы, сверенные с нашей «молитвой». Снаружи нас ждали грузовики. У всех в нашей группе было приподнятое настроение. Но по мере того, как время шло, а мы все ждали и ждали без движения, среди нас начали проявляться неуверенность и сомнения. Заключенные в архипелаге ГУЛАГ привыкли к лжи и разочарованиям. Вскоре уже десятки людей в нашей группе принялись обсуждать самые мрачные сплетни: нас в действительности вывозят из лагеря, чтобы расстрелять; нас направляют в Сибирь; нас отправляют в еще даже более ужасный лагерь, чем Джезказган. Другие, с более холодной головой, напоминали о фотографиях и пропусках, а также о сообщениях «параши», где говорилось про Никольский проект – что он запущен, и возьмет на работы тысячи заключенных. Меня раздражало это ожидание, но оно меня не тревожило. Об этом новом проекте, несколько недель тому, мне рассказал в свое время сантехник по имени Марголиньш, когда он лежал у нас в госпитале, недолго. И сейчас он сидел тут же, рядом со мной, в грузовике. Я рассчитывал, что он покажет мне кое-что о своем деле перед тем, как я буду вынужден признать, что опыта у меня в этом нет никакого. Так или иначе, но тот факт, что он был здесь, подкреплял мою уверенность в том, что мы действительно направляемся в Николький, и все идет хорошо. Наконец, грузовики заполнились людьми. Двое охранников водрузили стоячую платформу между нами и кабиной. У них не было автоматов! Это был чудесный знак, предвещавший нам удачную судьбу. Грузовики тронулись. Некоторые украинцы принялись распевать веселые народные песни. Я пододвинулся к Марголиньшу и сказал ему, что рассчитываю на него. «Ни о чем не беспокойся, Док, - ответил он с воодушевлением. – Я покажу тебе все, что я знаю. И если у нас будет возможность выбирать себе напарников, почему бы не сказать, что мы всегда работали вместе? Так у тебя никогда не возникнет никаких сложностей». Марголиньш был худым, веселым парнем; я решил, что работать с ним будет хорошо, и сразу же согласился на его предложение. Примерно через полчаса мы прибыли в поселок Никольский. Он представлял собой мешанину из наполовину достроенных домов. Кучи камня, кирпича и бревен, машины с мешками с цементом, множество рабочих, идущих в разных направлениях. Мы проехали сточную канаву, и тут раздались восторженные крики со стороны сотен рабочих, орудующих лопатами и кирками: все они были женщинами! Вскоре мы поняли, что по большей части на проекте работают именно женщины. Восторженный гул пробежал по грузовику. Вскоре мы остановились около высокого забора с колючей проволокой – там было четыре смотровые вышки, но без капитальной стены. С внутренней стороны находилось несколько двухэтажных блочных домов. Через какое-то время это все должно было стать частью обычного города, который мы и прибыли строить – и, как оказалось, те дома, которые нам предназначено было строить, были и теми домами, в которых нам предписывалось жить. Но квартиры внутри периметра из колючей проволоки не были предназначены для нас. К нашему удивлению, нас направили через дорогу, к другой группе таких же домов, вокруг которых не было никакого забора. Я спросил одного из охранников, для чего предназначалась колючая проволока. Он засмеялся. «Женский лагерь, - ответил он. – Женщины работают тут вместе с мужчинами. Но мы не позволим им шляться по ночам с такими, как вы, сволочами по округе. Они остаются на ночь там». Это короткое известие пробежало по нашей группе, словно разряд тока. Мгновенно начали множиться планы о том, как сделать подкоп под стеной, перебраться через проволоку, найти легальный способ пробраться внутрь и выбраться невредимым обратно. Одной перспективы работать бок о бок с женщинами было достаточно, чтобы на всех этих худых, изможденных и в обычных обстоятельствах ничего не выражающих лицах появились широкие ухмылки, и люди принялись оживленно болтать между собой, словно дети. Я был таким же: у меня уже была возможность попробовать это на вкус, и этот вкус был опьяняющим. Тем временем нас всех распредели по четверо в комнату, поселив в уже достроенных домах. С собой у нас были наши собственные матрасы и подушки, а в комнатах имелись металлические кровати. Все выглядело лучше и лучше. Я держался вдвоем с Марголиньшем, и нас расселили в доме вместе с другими сантехниками – с целой бригадой сантехников, вероятно, половина из которых имела примерно мой уровень квалификации. В каждом из двухэтажных домов имелось по восемь квартир. Утром нам выдали наши рабочие задания. Двум сантехникам полагалось монтировать трубопровод с холодной водой в восьми квартирах одного дома за семь дней. Для меня это не означало ничего, но Марголиньш был шокирован. «Как они предполагают, что мы это сделаем?» - произнес он с сильным латышским акцентом. Но, очевидно, у нас не было времени на то, чтобы сидеть и рассуждать по этому поводу. Нам нужно было либо выполнять норму, либо изобрести некую хитроумною туфту, и на тот момент мы просто принялись за работу, отмеряя длину труб, изгибая их на грубом ручном станке, устроенном на нашем уличном верстаке, отрезая трубы нужной длины, накручивая на них резьбу, надевая переходники и заматывая их уплотнительной фиброй, и так далее… К концу первого дня мы едва начали делать первую квартиру, и при этом уже не держались на ногах от усталости. С первыми лучами солнца мы уже были на ногах. Мы были убеждены, что единственным способом удержаться на этой «вольной» работе было выполнять норму, или довольно близко к ней подойти. Позавтракали мы еще в то время, когда на улице было холодно. В чае, который заварил Марголиньш, можно было пустить в плавание гвоздь. Марголиньш выпил так много этого чая, что, к тому времени, как мы отправились на работу, он был чрезвычайно возбужден и ужасно жизнерадостен. «Подожди, и мы это ухватим! Мы это ухватим! Мы никогда не сможем делать по восемь квартир в неделю, но мы подойдем очень близко!» Но к концу первой недели мы завершили только две квартиры из восьми в нашем первом доме, и мы были сильно утомлены, чтобы продолжать. Очевидно, что никакого дня для отдыха не предполагалось. Я начал подумывать, не задействовать ли нам американские техники по выпуску продукции в своей работе – такие, как я использовал при работе с замками. Теперь у меня не было доступа к повышенным дозам глюкозы, а мой рацион составляла обычная лагерная норма, и я живо представил себе снова такую ситуацию, в которой меня опять будет шатать от дуновения ветра, как на сварочной площадке – если только мы не изобретем некий способ, который поможет нам увеличить нашу производительность. Я предложил Марголиньшу измерить сразу пять домов – сорок квартир – а потом сделать отрезки труб, промаркировав их, чтобы затем приступить к сборке. Я был уверен, что таким образом мы сможем значительно увеличить свою производительность. И, хотя все это было для Марголиньша в диковинку, он просто налил себе еще одну чашку этого густого чая и произнес: «Поехали». Мы так и не подошли довольно близко или даже просто близко к норме, по которой весь дом должен был быть сдан в течение одной недели – как и никто другой во всей бригаде сантехников. Но нам ужалось значительно продвинуться вперед по сравнению с теми 25% от нормы, которых мы достигли в первую нашу неделю. Мы были настолько утомлены, что наши первоначальные восторги по поводу наличия женщин просто улетучились. Марголиньш часто упоминал в разговоре о женщинах в первые несколько дней. Он повторял: «Вот подожди! Вот подожди, когда выпадут первые нерабочие дни. Мы идем немного выше нормы. Вот подожди!» Но вскоре он перестал говорить обо всех тех удивительных вещах, которые бы он сделал со всеми теми удивительными женщинами, которых бы он нашел. Я часто вспоминал Зою, и очень тосковал по тому влекущему чувству, которое возникло между нами, но на этом этапе я был настолько постоянно утомленным, что знал – если нам и доведется встретиться как-нибудь и каким-то образом найти кровать, чтобы лечь в нее вместе, я просто тут же засну. В конечном итоге мы пришли к понимаю, Марголиньш и я, что это – самое большее, на что мы способны в своей работе. Мы знали, что идем впереди по сравнению с другими бригадами, благодаря нашей системе – несмотря на то, что те приходили по вечерам и докладывали, что они закончили столько-то квартир, а мы не могли доложить ни об одной, потому что проводили все дни в работе по обрезанию и изгибанию труб, подготавливаясь к финальной сборке, когда бы все пять домов были готовы за раз. И мы стали относиться к этой работе легче - это требовалось для выживания. Однажды я обнаружил, что среди множества моих измерений есть те, которые ни с чем не сообразуются. «Хорошо, - сказал Марголиньш, - ты это делал, иди обратно и замерь снова». Меня расстроил этот момент, так как мы уже приноровились работать довольно быстро – в том, что касалось резки, изгибания труб и даже предварительной сборки. Но в то же время я был рад уйти, так как это давало возможность отдохнуть немного от физической работы. Когда я подошел к нужному зданию, усталые и худые женщины, что возили на тачках штукатурку через дверной проем, отказалась впускать меня внутрь. Они сказали, что я смогу войти туда, как они закончат свою работу. Я протестовал и кричал, что их дом все равно не будет сдан, пока мы не установим там водопровод. Одна из женщин махнула рукой в сторону строительной бытовки: «Иди к бригадиру. Если получишь разрешение, тогда мы тебя не задержим». Я пошел к бытовке. Изнутри до меня донесся высокий женский голос – этот голос жестким и не терпящим возращений тоном раздавал задания женщинам-строителям. Казалось, что там был мужчина, но с очень высоким голосом. Я заглянул вовнутрь. Там находилась женщина – мощная, с широким лицом и светлыми волосами, лет тридцати-пяти. Она раздавала свои приказания так, словно бы делала это всю свою жизнь. «Так, что тебе нужно?» - без лишних церемоний сказала она мне, когда я вошел. Она сидела на стуле, сильно откинувшись назад, сам стул покачивался на двух задних ножках. Ноги у нее лежали на столе. Это выглядело особенно странным, так как все женщины, в том числе и бригадиры, носили короткие юбки поверх длинных штанов, и юбка этой женщины сильно задралась вокруг ее бедер. - Я сантехник, и мне нужно проникнуть в ваш дом, чтобы измерить его, - сказал я. - Ну что ж, сейчас внутрь ты не попадешь! – ответила она. Голос у нее был сильный и звучный, и очень привлекательный. - Почему нет? – спросил я. Но я произнес это не так сердито, как мог бы. Вся эта сцена и эта необычная женщина показались мне очень интересными – не с точки зрения сексуальности, просто я встретил интересного, полного жизни человека. И я не спешил заканчивать этот разговор. Не торопилась с этим и она, как выяснилось позже. «Потому что сейчас перерыв на обед. Возьми свою еду и приходи посидеть со мной, расскажешь, откуда ты». Разговор у нас вышел очень интересный. Звали ее Галя Заславская. Когда советская армия продвигалась по оккупированной нацистами той части Украины, где был ее дом, ее насильно эвакуировали в Вену, вместе со многими другими молодыми украинцами. Там их заставили работать на заводах, обслуживая немецкую военную машину. В этот период она хорошо освоила немецкий разговорный язык, и у нее появилось много подруг среди других австрийских работниц. После окончания войны она осталась жить в Вене со своими подругами. У нее была хорошая работа, и комфортная жизнь, но в то же время она скучала по дому. В 1948 году она начала переписываться со своей матерью, которая осталась на Украине. Мать умоляла ее вернуться. Она писала, что поговорила с официальными лицами, и те убедили ее в том, что ни о чем, относительно ее возращения домой, волноваться не стоит. Галя вернулась. Ее арестовали и обвинили в предательстве. Причина? Она позволила нацистам насильно отправить себя в Австрию. Ей дали двадцать пять лет. Она была очарована тем фактом, что я был американцем. «Я слышала, что тут есть девушка, в Никольском, которая влюблена в американца-заключенного. Ты об этом что-то знаешь?» - спросила она. Однажды перед этим до меня доходили слухи о неком американском полковнике, захваченном в Корее, который тоже должен был находиться где-то в Джезказгане, но я так и не смог его разыскать. - У тебя есть какие-то подробности? – спросил я. - Нет, - ответила Галя. – Посмотрим, может быть, смогу что-то узнать. Боже мой, я только что вспомнила! У нас же здесь тоже есть американка. Она так хорошо говорит по-русски, что я полностью забываю иногда, что она американка! Галя вскочила со своего стула. Меня эта новость настолько ошарашила, что я едва мог сдвинуться с места. Около минуты я судорожно пытался сообразить, не может ли это быть моя сестра Стелла, даже несмотря на то, что она должна была бы находиться в безопасности в Англии. «Пойдем, пойдем, - скомандовала Галя Заславская. – Пойдем, ты ее увидишь! Она тоже из Нью-Йорка, как и ты!» Я выбежал наружу вслед за Галей. Мы пробирались через завалы из досок, битых кирпичей и прочего строительного мусора, обычно имеющегося на стройплощадке, и, наконец, подошли к группе женщин, которые сидели в кружке рядом с мешками с цементом и курили. Галя выкрикнула: - Эй, ты! Встречай своего товарища, соотечественника! Худая, темноволосая девушка осторожно поднялась и подошла ко мне, протянув руку. Ее английский был безупречен. - Здравствуйте, - произнесла она, - меня зовут Норма Шикман. Я из Бруклина, Нью-Йорк. Меня охватило странное чувство. Раньше мне казалось, что любая американская женщина мгновенно меня очарует, но по отношению к Норме Шикман я ничего не почувствовал, кроме того, что мне было радостно поговорить о своем доме с кем-то, кто тоже был оттуда родом. Она преподавала английский в Москве, и ее арестовали за шпионаж. Ее история напоминала мою: отца, технического специалиста, пригласили в Москву по контракту, а затем забрали в армию. Мы с Нормой хорошо подружились и часто стали видеться друг с другом – как в лагере, так и позднее, уже в Москве, но ничего большего из этого не возникло. Я спросил ее, знает ли она что-либо про другого американца, который тоже должен был находиться в этом районе, и про ту девушку из Никольского, но она ничего не смогла на это ответить. Мы пожали друг другу руки, как если бы были мужчинами-приятелями, и я отправился на замеры своего дома. Я был уверен, что мы еще встретимся, а она обещала разузнать все, что можно, про другого американца в лагере. Несколько недель спустя всем стало ясно, что наш подход к возведению водопровода был более эффективным. Начались разговоры о том, чтобы назначить Марголиньша бригадиром среди сантехников и распространить нашу систему на все остальные бригады. Я стал смотреть на все эти наши нормы более спокойно. В середине дня я устраивал себе перерыв, чтобы побродить по Никольскому, присматриваясь вокруг, встречаясь с людьми. Время от времени я брал с собой свою пайку хлеба и отправлялся к Гале Заславской, чтобы пообедать вместе. Однажды она сказала мне: - Знаешь, Алекс, ты тут пользуешься большим авторитетом. У нас в библиотеке есть женщина, поэт, и она мечтает встретиться с тобой. - Ты шутишь? Я даже не знал, что у нас тут есть библиотека. - Да, есть. Зовут ее Руфь… Несколько дней спустя, когда в женском лагере произошли некоторые неполадки с водопроводом и мне выдали пропуск для прохода за забор, чтобы починить трубы, под свои рабочие штаны я надел пару хороших брюк и захватил с собой обед. Как только протечка трубы была устранена, я спросил, где находится библиотека, и затем направился прямо в то здание, на которое мне указали. Руфь я нашел внутри, в отдельно расположенном крыле здания, отданным под крошечную библиотеку. Она встретила меня очень радушно, сказав, что слышала о том, что я был начитан и у меня имеется много чего интересного рассказать об Америке. Мне все это очень польстило, и я даже не догадался спросить ее о том, от кого она все это услышала. Я предположил, что это была Галя Заславская. - Вы не сделаете мне одолжение, чтобы вместе пообедать? - спросила Руфь. Очень формально. - Конечно, мне будет очень приятно, - ответил я. Мы прошли к ней в комнату, смежную с библиотекой. Комнатка была крошечной, но в ней разместилась маленькая плитка, и Руфь поставила на нее воду для чая. У меня было озорное настроение в тот момент, и я произнес: - Вы не возражаете, если я сниму штаны? Следом я принялся расстегивать пуговицы. Бедная Руфь. Я тут же пожалел о том, что сказал, так как она мгновенно побледнела, и губы ее задрожали. Позже она призналась мне, что подумала, что сейчас над ней совершат насилие. Я еле удерживался от того, чтобы не захохотать, с одной стороны, а с другой стороны чувствовал себя сконфуженным. - Я имел в виду, что просто хочу их снять, чтобы мне было удобнее. Эти слова возымели еще худший эффект. Я решил просто продолжать. Ее глаза расширились от ужаса в тот момент, когда мои рабочие штаны начали спускаться на пол. Потом она увидела чистые штаны под ними. Некоторое время мы оба не могли говорить от смеха. Я извинился за свою шутку. - Вы понимаете, столько случаев насилия вокруг, - объяснила она. – Я не уверена, что смешать вместе мужчин и женщин было хорошей идеей. Некоторые из этих мужчин, они как дикие звери. - Даже не понимаю, как у кого-то находятся на что-то эдакое силы, - ответил я. - Ну, вы-то на вид вполне здоровы! - воскликнула Руфь, и тут же снова густо покраснела, а ее губы опять задрожали. – Я не это имела в виду, - продолжила она, извиняясь. Так оно и было. Как оказалось, она страдала от жуткого одиночества, тоскуя по американскому полковнику Уолтерсу, с которым встречалась несколько месяцев в Москве перед тем, как ее арестовали за связь с этим полковником. Позже я узнал, что сотрудники КГБ во время допросов унижали ее, заставляя в самых подробных деталях описывать все свои сексуальные контакты с полковником Уолтерсом, с которым я как-то мельком встречался. Этот полковник и был причиной, по которой Руфь хотела меня видеть – так как я тоже был из Америки. Между мной и Руфью не было никакого флирта. Наши взаимоотношения были в то время и позже исключительно платоническими, и значительная часть наших разговоров касалась ее возлюбленного полковника. Мы стали хорошими друзьями. Руфь звала меня почаще заходить за книгами, и я так и делал, когда у меня находились силы и настроение, чтобы снова что-нибудь почитать. Позже, годы спустя, когда мы встречались в Москве в обществе членов нашего «профсоюза», наши с Руфью воспоминания о том, как я снимал штаны в ее комнате в Никольском, заставляли стены в квартире дрожать от всеобщего смеха. Когда мы с Марголиньшем принялись за установку наших подготовленных частей водопровода, то во втором доме столкнулись с бригадой электриков. Мне всегда нравилось наблюдать за работой того, кто действительно знает в своем деле толк – и тут я был очарован одной из женщин с гибкой и изящной фигурой, которая управлялась с проволокой, с кусачками и с плоскогубцами с необыкновенной скоростью и ловкостью. Из-под кепки у нее пробивался пучок светлых волос. Она на мгновение остановилась и сняла рукавицы, чтобы вытереть пот со лба – меня ужаснули отметины на внешних сторонах ее ладоней: они были в шрамах, как я предположил, от ударов током. Должно быть, она почувствовала, что кто-то наблюдает за ней сзади, потому что повернулась ко мне на короткое мгновение – и в это мгновение я увидел удивительное по красоте лицо; она бросила в мою сторону холодный, отчужденный и явно оценивающий взгляд. Глаза у нее были темные, тогда они показались мне карими, так как брови над ними были, как ни странно, темно-коричневого оттенка, несмотря на волосы цвета светлого меда. Позже я обнаружил, что глаза у нее были темными, но темно-голубыми, почти черными. Больше таких глаз я не встречал нигде. Ее взгляд остановился на мне на какое-то мгновение, потом ее брови приподнялись, словно бы говоря – «Чего тебе? Проваливай!» - и она снова принялась за свою работу. Я был приворожен. Мне было необходимо узнать, кто эта девушка. Мне показалось, что ей не более двадцати одного или двадцати двух лет. Губы у нее были полные и чувственные, а посередине подбородка – маленькая ямочка. Обычно я действую всегда очень целенаправленно и открыто, но в этот раз я чувствовал, что сначала надо произвести некоторую разведку. Я направился к Гале Заславской. Галя рассмеялась. «Ты совсем не первый про нее спрашиваешь. Эта девушка – из Латвии, зовут ее Гертруда. Половина мужчин в лагере в нее влюблены, хотя и не обмолвились с ней ни словом. Но и тебе, друг мой, лучше бы об этом забыть. Они с ней не говорили, потому что она не дает никому приблизиться к себе. Ее зовут недотрогой, и она холодна, как лед». Я не мог в это поверить. Я решил специально поработать в том здании подольше, находя причины, чтобы пройти мимо того места, где работала она, или чтобы установить трубу там, где она делала проводку. Я старался делать свою работу с усердием и ловкостью, когда она была в одной со мной комнате, и ни разу не попытался заговорить с ней. В один из дней, когда я стоял на коробке, пытаясь прикрутить соединение трубы у себя над головой, орудуя при этом двумя тяжелыми разводными ключами одновременно, один из них выскользнул у меня из руки. Я стоял на одной ноге, придерживая трубу, и если бы спустился вниз за ключом, то все бы выронил. Так я балансировал на одной ноге, пытаясь сообразить, что делать, когда Гертруда оставила свою работу и подбежала ко мне, протянув мне ключ. Я поблагодарил ее, в достаточно отчужденной манере, и продолжил свою работу. Когда пришел обеденный час, мы сели на полу вместе и принялись есть свой хлеб, в молчании. Я старался не смотреть на нее, совсем не поднимать на нее взгляда, несмотря на то, что вид этих темных глаз у меня в голове заставлял ее идти кругом в попытках избегать этих самых глаз. Внезапно она произнесла чистым, мягким голосом: «Откуда ты?» Мое внутреннее напряжение разом спало, и я ответил, не думая: «Москва». «Нет, я слышала, как ты говорил со своим напарником, - продолжила она. – У тебя небольшой английский акцент, не так ли?» Я сказал ей, что я американец, из Нью-Йорка. Она посмотрела на меня задумчиво, и сказала, что всегда мечтала жить в стране, где человек сам может определять свою судьбу. Не обязательно в Америке, уточнила она – на самом деле, она мечтала о своей родине, в том положении, что предшествовало советской оккупации. Или о Франции, или Англии. Мы тут же погрузились в политические дискуссии. Гертруда и правда была очень холодна. Я осознавал, что если между нами и суждено будет завязаться некой дружбе, то на этот момент такая дружба должна будет ограничиться уровнем тех разговоров, с которых мы и начали. Ее очень вдохновляла мысль о том, чтобы уехать из Советского Союза. Ее родителей арестовали, так как они были кем-то вроде диссидентов, и Гертруду, которой тогда было всего четырнадцать, также арестовали вместе с ними. Она сказала, что ей всего восемнадцать. Я был очарован. Она сняла свой рабочий халат на время обеда – в маленькой комнате было довольно тепло – и я увидел, насколько изысканной была ее фигура. Я понимал, что не могу удержать себя, чтобы не влюбиться без памяти, и в то же самое время мне нужно было проявлять сдержанность. «Тебе нужно понять, что я очень цинично сужу о людях, - произнесла она с холодной печалью в голосе. – Многие мужчины пытались со мной подружиться, и я им доверяла, пока не нашла, что все, чего они хотели – это переспать со мной. Тот же опыт был у меня и с женщинами. Знаю, что все говорят, что я очень холодная; да, это так. Мне причинили немало боли в моей жизни, и теперь я решила быть очень осторожной». И, тем не менее, со временем, если я не искал ее компании в обеденный перерыв, то она искала меня. Мы начали говорить, довольно туманно, о будущем, в котором мы оба будем вне Советского Союза, в некой стране, где каждый может сам строить свою жизнь. В этих разговорах присутствовали только очень слабые намеки, как с моей, так и с ее стороны, о том, что это будущее, возможно, мы сможем построить вместе. Но было совершенно ясно, что в лагере наши отношения могут быть только исключительно духовными. И эта духовная привязанность между нами стала очень сильной. Но в то же время передо мной вставала сложная дилемма. По мере того, как я становился все сильнее и был все менее изможден, сексуальное влечение внутри моего двадцативосьмилетнего организма, находящегося в окружении множества привлекательных женщин, все возрастало, и достигло уже своего пика. И, в то же самое время, я не хотел никого, кроме Гертруды. На день или два я был избавлен от поисков решения своей дилеммы в результате нового счастливого стечения обстоятельств. Однажды вечером, вернувшись в свою комнату, я застал там ожидающего меня Лавренова. - Как дела? – спросил он меня. - Очень хорошо, гражданин начальник. Как у вас? - Ну, есть кое-какие проблемы. Поэтому я и пришел тебя проведать. Нет ли у тебя тут чего-нибудь выпить? - Сожалею, гражданин начальник, у нас ничего нет. - Ну, неважно. Я пришел сказать, что у нас так много случаев небольших травм, простуд, инфекций и так далее здесь, в Никольском, что нам приходится использовать слишком много транспорта, чтобы привозить всех этих людей в госпиталь. От женского лагеря в Кенгире сюда направили фельдшера, чтобы обслуживать женскую часть. И вот я хочу назначить тебя присматривать за мужской частью. Ты согласен? Согласен ли я? Это означало меньше утомления, более интересную работу, намного больше свободы, чтобы передвигаться по округе. К тому же, я полюбил медицину, и, на самом деле, наслаждался своей ролью в качестве «доктора». Лавренов сделал все распоряжения. Несколько дней я был занят тем, что обустраивал свою маленькую клинику прямо в квартире и заготавливал для нее все необходимое. На третий день я сделал перерыв и отправился на поиски Гертруды, чтобы рассказать ей о моем счастливом назначении. Никто не знал, где она была. Так получилось, что мне потребовалось пройти внутрь женской закрытой части в тот день, поэтому я прихватил свой хлеб и отправился в библиотеку. Руфь пригласила меня в свою маленькую комнатку и поставила чайник. В глазах у нее играл какой-то хитрый огонек. Она достала две только что сваренные картофелины, свежий помидор и зеленую луковицу. Как она с усмешкой объяснила мне, это все принес ей некоторый любитель чтения. Руфь приготовила для нас из этих простых ингредиентов настоящее угощение. Наконец, я спросил у нее, чему она так улыбается. - Я то уж думала, что ты никогда не спросишь, - ответила она почти кокетливо. – Видишь ли, я узнала, кто тот другой американец заключенный, и что это за девушка, что в него влюблена. Я почти пролил свой чай. - Кто! - закричал я. - Заключенный американец – бывший сотрудник посольства Соединенных Штатов в Москве, - триумфально заявила она. - Руфь, ради Бога, кто это? Хватит меня мучить. Как ты все это узнала? - Я узнала это от девушки, которая в него влюблена. Она не видела его с последнего концерта культбригады. Ее зовут Зоя Тумилович! – на этих словах Руфь закатилась от смеха. Зоя! Я знал, что если найду Зою, а также некий способ сблизиться с ней, моя дилемма будет решена. Гертруда может быть моим будущим, но мои потребности в настоящем проявляют себя слишком остро. Руфь объяснила мне, где Зоя работает, и я сразу же отправился на ее поиски. Наконец, я встретил ее на улице. Проявить свои чувства демонстративно там было невозможно, но Зоя знала, как показать то, что она чувствует, через свой взгляд. Наша встреча продолжалась всего мгновение, все кругом смотрели на нас, но в этот момент все обещания были сделаны, ни говоря ни слова, и теперь нужно было только найти момент для уединения. Когда я вернулся в свою клинику, там меня ожидал Лавренов. В комнату были внесены шесть кроватей, чтобы соорудить маленький изолятор, и Лавренов проверял мои медицинские запасы. У меня было в достатке простых медикаментов, а также некоторые сердечные препараты, множество шприцов, шины и бандажи, йод и аспирин, а также глюкоза для внутривенного вливания. Лавренов предложил мне перенести мою кровать в приемную комнату, чтобы всегда находиться поблизости от пациентов, когда они у меня будут лежать в изоляторе. Также он прислал мне в помощь санитара, который уже усердно все мыл и чистил. - Думаю, тебе надо бы познакомиться с фельдшером из женской части, - сказал Лавренов. – В случае острой необходимости, когда не будет возможности ждать Адарича или еще кого-то с зоны, ты бы мог звать ее. Она работает всего в нескольких минутах ходьбы отсюда. Я сказал ей подойти к тебе сегодня, во второй половине дня. Следи за ней. Она с норовом. Во время войны она работала на немцев. Не знаю, так это или нет, но говорят, что она проводила для них некоторые эксперименты на заключенных. Будь осторожен. Я обещал, что буду. Около трех часов дня дверь отворилась, и в мою маленькую клинику вошла броская темноволосая женщина с ярко-красными губами и сверкающим взглядом. - Меня зовут Ирина Копылова, - заявила она. – Так как мы теперь будем коллегами, я решила, что нам следовало бы узнать друг друга. Можешь сделать чай? Мне пришлось извиниться – кроме горелки у меня пока ничего не было. - Неважно, - ответила она, и произвела на свет из своей сумки небольшую бутыль чистого спирта, немного белого хлеба, а также маленькие баночки с маслом и вареньем. Потом она намазала хлеб на масло, размешала ложку варенья в небольшом количестве воды и добавила в нее хорошую дозу спирта. - Давай! – скомандовала она, разливая розоватую смесь по двум медицинским стаканчикам. – Мы же всегда сообразим, когда хотим, не так ли? оворят, что в ьких минутах ходьбы отсюда. Я сказал ей придти к тебе сегодня, во второй половине дня. ляд. людей в го Мы выпили за здоровье друг друга. Ирина пригласила меня присесть, в то время как сама она ходила взад-вперед по клинике, не отрывая от меня своих глаз. - Я слышала, что ты американец. - Да, это правда. - Хорошо. Долгая пауза. Она взяла стул и пододвинула его вплотную к моему, усевшись так, что ее колени касались моих. - Думаю, что мы с тобой станем очень хорошими коллегами, Алекс, - произнесла она. – Буду с нетерпением ждать, когда мы сможем очень близко поработать вместе. Не зная, что ответить, я просто поднял свой стакан, отдал ей салют и выпил до дна. Она тотчас же наполнила его снова. - Пользуясь своим положением, я могу добывать пропуска для тех, кому нужно попасть внутрь женской зоны, - сказала она. – И у меня там есть очень приватные уголки. Возможно, ты захочешь как-нибудь туда наведаться, чтобы сделать ответный визит? Я ответил, что очень бы этого хотел. Эта женщина заставляла меня ужасно нервничать, и в то же время ее откровенные сексуальные намерения меня очень возбуждали. Также я подумал, что пропуск в женскую зону поможет мне решить проблему свиданий с Зоей, а это стоило того, чтобы использовать мои шансы с доктором Копыловой. Несколько дней мне удавалось пользоваться пропуском, который пришел ко мне в тот же день нашего с ней разговора, уклоняясь от встречи с похожей на тигрицу женщиной-врачом. Мне удалось попасть в здание, где жила Зоя, под предлогом поиска некого пациента. Я был облачен в свой лабораторный халат, со стетоскопом на груди. Мое появление произвело всеобщее возбуждение. Каждая женщина, что попадалась мне на пути, восклицала: «О, доктор, вы не могли бы послушать мою грудь?» И так далее. Вошла Зоя, и мы провели немного чудесного времени наедине, яростно обнимая и целуя друг друга – так жадно, что, кажется, были готовы взорваться. «Мой дорогой Александр! – произнесла она, затаив дыхание. – Я пытаюсь договориться с одной из своих соседок по комнате. Подожди пару дней, мой хороший! Мы найдем способ!» И потом я вынужден был ускользнуть. Марголиньш пришел проведать меня. Теперь он официально был назначен бригадиром водопроводчиков, но у него были новости и поважнее, как он заявил мне. - Ну? – спросил я. - Не здесь! Не здесь! Мы находились в изоляторе, вместе с тремя или четырьмя пациентами, которые лежали у меня в кроватях с горячкой и с кишечными расстройствами. Марголиньш поманил меня пальцем пройти с ним в смотровую комнату. Мы прошли туда, прикрыв за собой дверь. - У меня есть женщина! Он провозгласил это так, словно бы речь шла об объявлении войны, очень яростно. Я поздравил его с этим достижением и спросил, кто это. - Санитарка у твоей знакомой, женщины-врача! – продолжил он возглашать в апокалипсической манере. Кажется, что сочетание возможностей проникнуть в святая-святых, врачебную часть, и осуществить в то же самое время исполнение своих сексуальных желаний настолько вскружило ему голову, что это стало для него событием космического масштаба. - Женщина-врач приглашает нас всех на вечеринку! – прогудел он, не обращая внимания на тот факт, что дверь, которую он так предусмотрительно закрыл, была сделана из тонкой фанеры. - Завтра в полдень! Она выдала мне пропуск для проведения работ в ее здании! Доктор! Доктор! Это будет рай! Я знаю, знаю! Я же говорил тебе – только подожди! Только подожди! И, пританцовывая, он покинул клинику. Во второй половине дня я получил записку от Ирины, в которой подтверждалось ее приглашение. Все мы собрались у нее в клинике ровно в полдень. Марголиньш раздобыл где-то темный, в полоску, пиджак, на два размера меньше своего размера, который он застигнул на все пуговицы – так, что живот у него был туго стянут в обхвате. Санитарка оказалась такой же рослой, как и Марголиньш, но намного шире его. Она вся раскраснелась, и на лице у нее застыла торжественная, смущенная улыбка; она почти ничего не произнесла. Усы у Марголиньша были плотно закручены и торчали прямо, как карандаши. Ирина распоряжалась, словно в армии. Она сказала каждому из нас, где ему сесть, затем намазала масло на хлеб, положила сверху кусочки копченой сосиски, и приказала съесть - голосом, не терпящим возражений. Потом она наполнила четыре стакана розовой смесью варенья и спирта с водой – хотя я сомневаюсь, что в моем стакане было хоть немного воды. Каждый раз, когда она приближалась ко мне, ее дыхание становилось тяжелым. При этом она всякий раз касаясь меня – или проводя своей рукой по моей, или прислоняясь своей грудью к моей руке, наклоняясь, чтобы наполнить мой стакан. Я шел на эту встречу с намерением ее выдержать и уйти, поддавшись в результате не более чем на некий флирт. Но все эти провокации и повторяющиеся порции розовой жидкости, которую она подливала мне в стакан, сокрушили мою первоначальную решимость. Я помню, что после этого торопливого угощения, во время которого Марголиньш хищно поглощал свой хлеб с мясом, сжимая рукой талию разрумянившейся нескладной санитарки, Ирина внезапно скомандовала ей, чтобы она удалилась с Марголиньшем в другую комнату, а также чтобы она удостоверилась, что все пациенты оповещены о том, что клиника закрыта до дальнейшего распоряжения. В тот момент, когда дверь за ними закрылась, мы с жаром кинулись друг к другу в объятия. Для меня прошло уже почти семь лет – даже не знаю, сколько это было для нее. Какое-либо благоразумие и чувство щепетильности уступили место яростному желанию осуществления простой физической необходимости. Она не стала тратить времени на то, чтобы раздеться; мы жадно целовали друг друга в губы в то время, как ее руки спустились вниз, нашли и расстегнули мою одежду. В следующий момент она толкнула меня на стул и бросилась на меня сверху. Спустя несколько минут все было закончено. Бессмысленно, но необходимо, подумал я – здесь чувство стыда и удовлетворения смешались друг с другом. Взяв небольшую паузу, чтобы придти в себя, Ирина поднялась из своего положения верхом, оставив меня на стуле, быстро подчистилась, поправила прическу, посмотрелась в зеркало, наградила меня некой одобрительной улыбкой – как если бы я исполнил небольшое, но важное поручение должным образом – убедилась, что моя одежда была в порядке, и открыла дверь. Затем она вышла со мной в другую комнату, а Марголиньшу с его санитаркой указала пройти внутрь. Глаза у Марголиньша были влажными и светились от счастья, а улыбка растянулась так же широко, как и его усы. Дверь закрылась. Из-за нее раздались стоны, звуки некой возни, а потом все надолго затихло. Затем послышались приглушенные голоса – ее голос звучал немного капризно, его же тон, как мне показалось, был извиняющимся. Но слов мы расслышать не могли. Время шло. Ирина начала ерзать на своем месте. В ящике своего стола она нашла немного табака и приказала мне свернуть сигаретку. Мы оба закурили, долгими затяжками, медленно выпуская дым, и ждали. К входной двери подошла женщина: - Доктор Копылова, у меня… - Закрой дверь. Клиника закрыта еще на полчаса! – резко оборвала ее Ирина. Женщина ушла. Наконец, внутренняя дверь открылась. Из нее показался Марголиньш со своей подругой – оба выглядели несчастными. Они не смотрели ни друг на друга, ни на нас с Ириной. Марголиньш быстро собрал свои инструменты, отвесил нелепый поклон своей подруге и выбежал прочь. Мы с Ириной обменялись понимающими профессиональными взглядами. Санитарка бросилась в слезы и исчезла в комнате для осмотра. Я повесил стетоскоп на шею, мы обменялись с Ириной рукопожатием, я поблагодарил ее заплетающимся языком, и направился гордой, насколько я мог это изобразить, походкой обратно к себе в комнату для осмотра – добравшись до нее, я указал санитару закрыть дверь, сославшись на то, что мне нужно провести некий эксперимент. Затем я растянулся на своей маленькой кушетке и предался двухчасовому крепкому сну. Марголиньш был в клинике через полчаса после начала вечерних часов приема пациентов. Я был удивлен, что это заняло у него так долго. - Доктор, доктор! Это был не рай. Это был ад. Думаю, что я покончу самоубийством, если ты мне не поможешь. Что мне делать? Я улыбнулся ему. К этому времени для меня это было известной проблемой, про которую я прочел все, что только смог, и которую обговаривал с Адаричем во многих случаях. Нечто вроде импотенции по причине романтической задержки. Столько заключенных жаловались на это явление после своего освобождения и первого опыта с женщиной, что я, откровенно говоря, опасался за свою рабочую квалификацию – и, возможно, меня спасло лишь розоватое снадобье CH3CH2OH по рецепту доктора Ирины. Виктор спустя несколько месяцев после освобождения встретил женщину, которую очень полюбил и женился на ней, но их первая ночь была ужасна. У него, как и у Марголиньша, возникли мысли о самоубийстве, когда он пришел ко мне тогда. Марголиньшу я прописал все то же лечение: шесть капель настойки стрихнина на стакан воды, с условием, что он придет за еще одной порцией перед ожидаемым сексуальным контактом. Более важной частью терапии была хорошая доза ободрения, а также объяснение того, как повышенное ожидание и нетерпение могут разрушить все в первый же раз. От меня требовалось также внушить ему четкое понимание того, что положение человека в качестве заключенного в течение такого долгого времени служит безусловным его оправданием, и что этот опыт вовсе не означает, что его мужская сила утрачена навсегда. Марголиньш вернулся за второй порцией стрихнина спустя несколько дней. Больше она ему не понадобилась – и каждый раз, когда я встречал его с тех пор, он улыбался, напевая себе под нос некую латышскую песню. Розовощекую санитарку я также встречал несколько раз, и она выглядела также вполне удовлетворенной. Мои взаимоотношения с доктором Ириной Копыловой были, после той нашей встречи, исключительно профессиональными и немного отчужденными, хотя и не были мне неприятными. Она подыскала себе русского бывшего армейского сержанта, которому нравилось исполнять приказы, а я вернулся к поискам возможностей, которые бы позволяли мне проводить побольше времени с Зоей, с нетерпением ожидающей нашего свидания. |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |