Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
| Глава 26 В конце концов, это оказалось легким и совсем несложным. Для Зои, с ее открытой и щедрой душой, не составило особого труда уговорить двух своих соседок побыть на карауле, в то время как мы занимались любовью у нее на квартире. Вероятно, большинство женщин в здании знали об этом, но никто нам и слова не сказал. Кровать Зои ужасно скрипела, и нам пришлось бросить матрас на пол – но это было неважно. Мы оба хорошо осознавали, что происходит. Это совсем не было влюбленностью – просто мы распознали друг в друге сильную взаимную физическую страсть, а также некую гармонию в нашем стремлении к тому, чтобы делить друг с другом удовольствие от этой страсти. Все это не осложнялось какими-либо душевными порывами. Никаких глубоких вздохов или еще чего-то – просто физическое наслаждение и радость от проявления нежности. В наших судьбах уже так давно не было хотя бы немного этой драгоценной нежности. Вскоре Зоя подружилась с женщиной-охранником, а я раздобыл некоторый запас больничного спирта, что смог утаить от Лавренова, который теперь, в качестве моего начальника, должен быть присматривать за двумя госпиталями. Я передавал Зое маленькие медицинские бутылочки каждые несколько дней, а она отдавала их той женщине из охраны, что закрывала глаза на отсутствие Зои в зоне по ночам. В течение некоторого времени мы проводили вместе почти каждую ночь. Мы уходили подальше от жилых строений, находили стопку мешков в сарае с инструментами, или брали с собой телогрейки, чтобы расстелить их где-нибудь. Раз или два мы смело ушли на несколько километров в степь и предались любви прямо под невероятными звездами пустыни. Я чувствовал некоторую неловкость в том, что касалось Гертруды. В то же время я был молод и настроен достаточно романтично для того, чтобы полностью разделять для себя те возвышенные и исключительно духовные отношения, что связывали меня с ней, и легкие, плотские и не осложненные ничем иным встречи с Зоей. Зоя и я – мы были честны друг с другом. Мы знали, для чего мы нужны друг другу, и находили это совершенно приемлемым. Мы искали наслаждение в телах друг друга и не пытались строить предположений о каком-либо совместном будущем. Мы бы никогда не смогли жить вместе, и мы осознавали это вполне. С Гертрудой же, однако, мы начинали все чаще и больше говорить о том, как нам найти способ быть вместе «после». Я предавался бесконечным фантазиям относительно того, чтобы взять ее в Америку, увидеть с ней Великие озера и Ниагарский водопад, а также Гранд Каньон, и, конечно же, побродить вместе по улицам Нью-Йорка, который теперь казался таким далеким. Ни в одной из этих фантазий не присутствовал секс. Для меня Гертруда была воплощением чистоты в человеке, и находилась где-то вне секса. Я знал, что когда, в один из дней, мы выберемся отсюда вместе, и у нас будет свободная жизнь в свободной стране, то мы поженимся, и у нас будут дети – но в этих мыслях не было ничего от Зои; все это находилось на другой планете. Мы говорили друг с другом все больше каждый раз, как встречались. Гертруда стала более живой в общении со мной, и в этом общении появилась теплота, но мы только держали друг друга за руки, не больше. В Кенгире для женщин-медиков был устроен семинар, куда пригласили доктора Копылову. Ко мне пришел Лавренов и объявил, что мне придется взять на себя женскую клинику на несколько дней. Женщины настолько изголодались по мужскому прикосновению, что во время моего там пребывания посещаемость клиники утроилась. Многие из них хотели, чтобы я послушал у них грудь. Я никогда раньше не работал, как медик, с женщинами, и меня это все ужасно смущало, но я никогда не выгонял их и не насмехался над ними, даже тогда, когда было понятно, что причина обращения ко мне – исключительно недостаток внимания. Бог знает, что это было действительно им необходимо. Я прописывал им пару капель чего-либо – или немного аспирина, или валерианы, которая хорошо успокаивает – и говорил им придти в следующий раз. Интересно, что в своем состоянии повышенной сексуальной возбудимости и сексуального аппетита я ни разу не почувствовал намерения воспользоваться этими бедными женщинами, и я ни разу не сделал этого. Самое большое замешательство я испытал тогда, когда у меня на приеме появилась Галя Заславская. У нее была почечная инфекция, и ей требовались инъекции пенициллина. Ирина оставила для меня ее историю болезни для изучения. Галя пришла в клинику и отказалась снять свои штаны для инъекции. Я пытался ее уговорить, но в результате мне пришлось накричать на нее, приказав хотя бы приспустить край своего нижнего белья, чтобы я мог сделать укол в верхнюю часть бедра. Ей требовалось делать укол каждые три или четыре часа, и каждый раз она противилась тому, чтобы спустить свои брюки. Над этим эпизодом мы также впоследствии немало хохотали, годы спустя, в Москве, когда Галя Заславская и ее муж стали особо доверенными членами из кружка нашего «профсоюза». Когда бы у меня не объявлялся Лавренов, он либо уже был навеселе, либо ему требовалось напиться. К этому времени мы были друг с другом на дружеской ноге, но наши разговоры становились все менее и менее частыми. Если он не заходил, то от него я не получал никаких вестей, и, судя по всему, тех записок, что я ему слал, он также не получал. Когда же он заходил, то с трудом вспоминал, о чем мы говорили ранее, и в особенности он был забывчив относительно моих просьб, связанных со снабжением медицинскими препаратами. Благодаря своей бывшей практике с Адаричем и Ациньшем, я уделял значительное внимание терапевтическому эффекту инъекций различного рода. Но шприцов не хватало, и, несмотря на то, что я был очень аккуратен, всегда определенное их количество пропадало – какие-то ломались, какие-то крали. А Лавренов никогда не помнил о том, что мне требуются шприцы. В один из дней я решил, раз я был «свободен», отправиться в город Джезказган самостоятельно, чтобы посмотреть, можно ли купить в местной аптеке шприцы. У меня имелось некоторое количество собственных денег, которые все равно не на что было потратить, и я решил устроить собственные запасы, надежно закрыв их от посторонних. На следующей встрече с Лавреновым я поднял этот вопрос, он дыхнул на меня перегаром и дал свое разрешение. Я разузнал, что машина скорой помощи в один из дней совершит круговую поездку, выехав из нашего поселка в город, потом отправившись в другие лагеря, и затем вернется обратно, проехав мимо Никольского затемно тем же вечером. Я попросил водителя подвести меня до города, и тот согласился. Он высадил меня в районе рынка, и мы договорились, что встретимся на этом же месте вечером в пять часов. Рынок в Джезказгане представлял собой подобие большого двора, окруженного пыльными желтыми двухэтажными каменными домами. В центре несколькими рядами тянулись столы с навесами на столбах, под которыми размещался выложенный товар. Казахские женщины бродили между прилавками, раскладывая куски сырой ягнятины, сушеное мясо и лепешки. Когда им требовалось сходить по малой нужде, они просто присаживались на корточки на улице – поэтому на улицах городка стоял сильный запах человеческой мочи. Я приметил аптеку наискосок через площадь и направился к ней. Было позднее утро. Жара стояла выше 30 градусов, и вокруг почти никого не было. Только подойдя к аптеке, я сразу наткнулся на трех своих знакомых: Феликса Запорожца1, Георгия Жорина, и еще одного, которого я лечил в зоне, но имени его не помнил. Они очень тепло меня поприветствовали – их недавно освободили, сроки у них кончились, но оставался период ссылки, который они должны были отбыть в Джезказгане, где работали на разных стройках в качестве вольнонаемных. - Привет, Док! Куда направляешься? - В аптеку, надо купить немного шприцов, - ответил я. - А, к черту шприцы, пойдем, выпьем и отметим! Сколько не виделись! И т.д., и т.д. Да – правда, мы долго не виделись, хоть эти ребята и не были моими особенно близкими друзьями. Но вот я был здесь, снова на свободе, и идея выпить звучала очень заманчиво. Что-то внутри меня говорило: «Помни прошлый раз!» - но я был уверен, что смогу удержать контроль над собой, и поэтому сказал: «Конечно, пойдем, выпьем». - Тогда, значит – в аптеку! – провозгласил Жорин. Я не понял этого. - Нет, - сказал я. – Я согласен. Давай лучше выпьем. - Правильно, - ответил Жорин. – В городе водки нет, поэтому нам придется пить духи. От этой мысли на этой удушающей жаре в желудке у меня сделалось нехорошо. Я вспомнил, как те, кто напивался духами, уходили в туалет, и после них все здание пронизывал отвратительный запах испражнений, смешанный с ароматом духов. - Нет, это не для меня, спасибо! – ответил я. - Да ладно, Док! – произнес Феликс Запорожец. – Мы отнесем это домой и размешаем кое с чем, ты даже не почувствуешь запаха духов. Эй, ну ты же наш приятель! Пойдем! К счастью, в аптеке духов не оказалось, по причине нехватки в городе водки. Я испытал облегчение, когда мы вышли наружу. В кармане я придерживал рубли, на случай, если нам где-нибудь попадется водка. И в этот момент Жорин сказал: «Эй, смотри-ка, кто опять в деле!» Речь шла о грузине, торговавшим морсом. Моих друзей он, судя по его приветствию, знал очень хорошо. Морс – это такой подслащенный клюквенный напиток. «Морс!» - провозгласили парни, и направились через площадь к маленькому прилавку. У грузина были густые черные брови и крючковатый нос, свешивавшийся почти до подбородка. Он встретил нас очень радостно. Налив большие кружки морса, он затем произнес: «Ну, братья, не хотите ли теперь напитка под номером один? Конечно, у меня лучший морс в мире, но если вы хотите его немного подкрепить, у меня есть также отличная чача». Чача – это грузинский самогон. Я его раньше никогда не пил. Мы все сказали чаче «да». Грузин поднырнул под прилавок и произвел на свет бутыль почти прозрачной желтовато-молочной субстанции. Он щедро разлил ее по всем кружкам из-под морса. Вкус был ужасен. Меня чуть не стошнило. - Не самая лучшая чача в мире, - продолжил грузин, вытирая руки о свой белый передник. - Но точно лучшая из тех, что вы сможете где-либо найти. Вот, еще немного. Мы выпили еще. Я обрел некоторый контроль над своим желудком. Грузин настороженно поглядывал по обеим сторонам улицы каждый раз, как подливал нам свое пойло – но нас ничто не тревожило. Снова и снова Жорин просил грузина просто дать нам пару бутылок, чтобы взять их с собой к нему на квартиру. Грузин каждый раз разражался причитаниями о том, насколько это для него опасно – продать нам целую бутылку чачи – его за это заберут, и т.д., и т.п. Но мы были настойчивы. В конце концов, мы заплатили за его бутылку в три раза дороже обычной цены такого нелегального пойла. Затем мы направились в квартиру Георгия Жорина, где радостно и от души напились. Внезапно я вспомнил про пять часов. Ребята помогли мне вернуться обратно на базарную площадь. Я был хорошо навеселе, и свалился на землю прямо перед машиной скорой помощи. К счастью, у машины оказались хорошие тормоза. Я вернул себя в вертикальное положение и обратился к водителю: «Едем назад?» У водителя на лице играла усмешка – думаю, выглядел я довольно забавно. Но он ответил: «Конечно. Запрыгивай». В тот момент, когда я захлопнул заднюю дверь машины, в которой, кроме водителя, никого не было, он нажал на газ и помчался с невероятной скоростью. Мне пришлось вцепиться в носилки и висеть на них, пока машину швыряло из стороны в сторону по этим мерзким дорогам. Шторки на окнах были опущены, и я не видел ничего снаружи. Я был уверен, что буду чувствовать себя мерзко к концу поездки, и не мог понять, почему она длится так долго. Затем – после, как мне казалось, часа поездки, хотя на самом деле она заняла, по всей видимости, менее сорока минут – мы остановились, и водитель провозгласил: «Приехали. Все – на выход». Я практически выкатился из задней дверцы и плюхнулся в пыль, чувствуя себя ужасно. Потом я услышал, как машина уезжает. Потом я понял, что это была совсем не пыль, в чем я лежал – это была асфальтированная дорога. В Никольском, как я помнил, асфальтированных дорог не было – только пыль. Некоторое время я бродил по округе, рассматривал здания и уличные указатели: «Рабочий клуб», Пролетарская улица, улица Коммунистического труда. Все улицы – асфальтированные. Приятный город. Наконец, я увидел табличку: «Городской рынок». Сукин сын привез меня обратно на то же самое место. Я пошел на рынок. Нет, рынок другой. Какое-то другое место. Где я, черт побери? Эта мысль заставила меня протрезветь. Мимо проходил человек. - Извините, товарищ, не могли бы вы сказать мне, где я? - Прямо тут, - ответил он грубо, продолжая идти своей дорогой. Я последовал следом. - Какой это город? - Тот же самый. По его выражению было видно, что я вызываю у него отвращение. Наконец, я узнал, что нахожусь в Кенгире. До Джезказгана было 27 километров, а Никольский находился где-то между ними. Темнело. В девять должна была быть перекличка. Они отметят меня отсутствующим, и моему пропуску придет конец. Опять на дороге, иду вперед так быстро, как только могу. Идти всю ночь, если придется – и притвориться невинно спящим на рассвете. Может, мне это сойдет с рук. Мимо проезжает колонна грузовиков. Ослепительный свет фар. Поднимаю руку, прошу подбросить. Грузовик останавливается. «Залезай», - кричат мне. Я залезаю. Потом бросаю взгляд на человека. Сразу трезвею: полковник МВД. Его знаки различия читаются в свете от панели приборов. Водитель включает передачу, и колонна отправляется дальше. «Откуда ты?» - спрашивает полковник дружелюбно. Я сделал фатальную ошибку. Конечно, мне следовало обратиться к нему «товарищ», но лагерная привычка, выработанная за много лет, взяла свое. Я сказал: - Гражданин полковник, я живу здесь, в Кенгире. Направляюсь в Джезказган навестить друзей. Полковник поджал губы и взглянул на меня с хитринкой в глазу. Затем он постучал по крыше кабины. Едущий снаружи солдат заглянул в окошко. Полковник сказал ему что-то, а потом что-то – шоферу. Мне не было слышно. Через несколько минут грузовик остановился перед высокими воротами с вышками по сторонам. - Ты заключенный, - произнес полковник. – Я всегда могу вас узнать. Охранникам он приказал кинуть меня в камеру до утра, когда он придет на меня посмотреть. Они меня продержали там весь следующий день. Я умирал от ожидания. В животе у меня все сводило. Наконец, полковник послал за мной. Оказалось, что он был начальником по безопасности всего Карагандинского района, включая Джезказган, Кенгир и многое другое. Я сорвал настоящий джек-пот! Я сказал: «Да, я заключенный. Я работаю врачом в поселке Никольский. У меня не было шприцев, и я поехал в Джезказган. Я собирался купить шприцы на свои собственные деньги. Там я встретил старых лагерных приятелей. Они меня напоили какой-то дрянью. Я бы к ней не притронулся, если бы знал заранее. От нее мне стало нехорошо. Я никогда так не напивался. Мне очень стыдно. И я очень беспокоюсь за своих пациентов». И много еще подобных красивых слов. Возможно, это сработало в какой-то мере. Полковник сказал мне, что был уверен в том, что я планирую совершить побег через Кенгир, служивший большим железнодорожным узлом. Но теперь он собирался обвинить меня только в пьянстве, и это означало, что на моем пропуске ставится крест. Он вытащил пропуск из маленькой папки, которую составили на меня. - Пожалуйста, не зачеркивайте его! - Именно это я и сделаю, - ответил он. Он поставил два жирных креста чернильной ручкой поперек моей фотографии и всего остального. На обратной стороне он написал: «Лишить любых пропусков навсегда». Это было чем-то вроде смертного приговора. Когда я вернулся в лагерь, то вначале мне удалось уладить дела с охранником, не досчитавшимся меня на перекличке. Я сказал ему, что Лавренов разрешил мне покинуть территорию, и что я был у пациента в другом лагере, и так далее. Удивительно, но мне это сошло с рук. Но я знал, что если они когда-нибудь спросят о том пропуске и увидят, что на нем написано, меня ждут крупные неприятности – поэтому на следующий день я его сжег. Как я узнал впоследствии, я был объявлен в розыск, и задавались вопросы, но Лавренов, который, вероятно, не был уверен в том, что за разрешение он мне в свое время давал, вступился за меня. И, если бы не юбилей Октябрьской революции, то со мной бы, вероятно, все было бы нормально – потому что все то время, что я был в Никольском, никто ни разу не спрашивал у меня этот пропуск. В среде лагерной администрации присутствовала нервозность относительно того, что празднование октябрьской годовщины может стать спусковым крючком для мятежа или восстания, и за неделю перед праздниками нас всех отправили обратно в Зону, где нам пришлось жить в перенаселенных бараках. Конечно, когда пришло время отправляться обратно в Никольский, мне нечего было предъявить в качестве пропуска. Я думал, что мне и это сойдет с рук. Но Волошин – лагерный «кум», однажды уже поймавший меня, когда я напился – лично допросил меня. Он был уверен в том, что я продал свой пропуск, или отдал его кому-то другому. Им было известно, что два дня я отсутствовал, и что Лавренов не дал хода этой информации. «Ты знаешь, - сказал Волошин, - что в отношении тебя есть открытое дело. Мы всегда можем обвинить тебя в попытке побега. Единственный способ, которым ты можешь себя защитить – это говорить правду». У меня имелись свои представления о том, как эти сволочи относятся к правде. И о том, как они обращаются с теми, кого они вынудили давать признательные показания. Но я не видел другого выхода. Я рассказал ему о чаче, не приводя имен. И добавил: «Смотрите, я все это время не бродил где-то по округе. Я был в вашей же тюрьме, в Кенгире. Наведите справки». Он проверил. После этого его настрой в отношении меня смягчился – единственным пунктом преткновения оставалось то, что я не мог произвести на свет свой пропуск. Я не сказал ему о том, что пропуск был отменен начальником по безопасности, и я надеялся, что он никогда этого не обнаружит. Но он просто сказал: «Заключенный, больше пропусков не будет». И я больше так и не попал в Никольский. Хуже всего было то, что я не мог видеться с Гертрудой и не имел возможности заниматься любовью с Зоей. Я писал им обеим при каждой возможности. Я посылал письма вместе с водителями грузовиков – Зоя писала мне часто, ее письма были наполнены теплом и страстью, воспоминаниями о ночах под звездами, и она писала, как скучает по мне, и так далее. Гертруда писала печальные письма о том, что еще пройдет долгое время перед тем, как она когда-либо увидит свободу, и о своем намерении найти способ покинуть эту страну. Иногда в этих письмах появлялись смутные отсылки к будущему, в котором был и я. Эти слова дарили мне огромную надежду. Когда я писал Зое, мои письма начинались так: «Моя дорогая, любимая Зоя». К Гертруде начало всегда было таким: «Моя дорогая, драгоценная Гертруда». Меня отправили обратно в ДОЗ. Теперь я был намного более компетентным и осторожным, и вскоре приступил к работе на токарном станке с пятью скоростями, вытачивая на нем детали с определенной степенью точности. Работа была не так уж плоха, но опять я был вынужден маршировать в конвое с охранниками и собаками, и мне пришлось собраться с силами вновь, чтобы постоянно напоминать себе о том, что у меня есть повод, чтобы с оптимизмом смотреть в свое будущее. К этому времени ввели систему оплаты. Шла осень 1954 года. У нас у всех появилось немного денег. При условии, что вы старательно откладывали, по несколько рублей в месяц, можно было позволить себе купить немного конфет, или сигарет в пачках, или зубную пасту и прочие мелкие излишества подобного рода. С воли мы могли получать маргарин и другие продукты, и по большей части со здоровьем у меня все было великолепно. Один мой литовский товарищ, у которого имелся пропуск, подружился с тремя учительницами в Джезказгане, одна из которых преподавала английский язык. Он уговорил меня начать переписываться с ней, чтобы помочь ей с английским и поднять мое настроение. Таким образом, теперь я переписывался с тремя различными женщинами. Мой литовский друг добился у них расположения, принося им дрова. Каждый день он обвязывал деревяшки стальной проволокой и оставлял связку висеть на двери их квартир, и через некоторое время они преодолели свой страх относительно разговоров с заключенным и вполне подружились с ним. Мои письма к учительнице английского, звали ее Елена, были написаны наполовину по-русски, а наполовину – на простом английском уровня начальных классов: это все, что она могла осилить. Несмотря на всю свою простоту, эта переписка стала для меня еще одним из тех инструментов, что помогли мне пройти через то время - которое, как я надеялся и о чем молился, становилось для меня теперь все короче. Все больше признаков говорило о переменах. Теперь заключенные уделяли внимание своей одежде. Мужчины разрезали изнутри швы своих штанов на концах, соединяли врезкой ткань под углом – и, таким образом, на пятнадцать лет раньше, чем мода на брюки-клеш появилась в Америке, мы щеголяли в Джезказгане в расклешенных штанах. То же касалось и обуви. У заключенных появилось время и силы для того, чтобы делать вещи для себя, и они мастерили высокие ботинки на кожаной подошве, с цветным орнаментом по бокам – теперь такая мода распространилась на весь лагерь. Через некоторое время Лавренов позвал меня вернуться в госпиталь, и, хотя Волошин так и не остыл в достаточной степени для того, чтобы выдать мне пропуск за пределы лагеря, я вернулся к своей старой работе в качестве фельдшера. Оказаться снова в госпитале мне было радостно. Теперь случаи запущенных инфекций, как других заболеваний, связанных с чрезвычайным изнеможением и недостатком питания, значительно снизились – как и уровень смертности. У нас по-прежнему было много пациентов-сердечников, и агонию их смерти наблюдать для меня было иногда тяжелее, чем когда-либо ранее. Я становился, в определенной степени, все более нетерпеливым, циничным и эгоистичным. Я прослышал о том, что собираются ввести систему так называемых «зачетов». Согласно этой системе, каждый день, проведенный на тяжелой работе, засчитывался за два, которые вычитались из срока заключения. И, если у вас хватало духу пойти в медные шахты, то за каждый проведенный рабочий день там списывалось по три дня. Меня все более одолевало желание побыстрее выбраться на волю. По какой-то причине я был уверен, что Гертруда выйдет раньше меня, и я подумал, что если освобожусь намного позже, то никогда не увижу ее снова. Я обдумывал это в течение долгого времени, а затем подал заявление на работу в медных шахтах. Адарич сказал мне, что я сошел с ума – но я то знал, что если и есть кто-то, кто способен на такую туфту, что для него и дни в шахте станут вполне сносными, то этим кем-то был я. Я уже все повидал – так мне думалось. Но даже если и нет, все равно – мне настолько сильно хотелось выбраться из лагеря, что я был готов даже к тому, что мне предстоит выполнять тяжелую работу. Этот период не стал богатым на воспоминания. Я впрягся в свою работу – просто закрывал глаза и заставлял себя идти по этому пути. Меня определили в сборочную бригаду, занимавшуюся сборкой электрических тяговых машин. Часть работы мы выполняли наверху, и часть – под землей. Наверху мы распаковывали детали и проверяли их. Потом мы грузили их на подъемник. Внизу, в шахте, нам требовалось их разгрузить и затем приступать к сборке. Я нашел эту работу сносной, но затем в один из дней двух моих напарников раздавило упавшей глыбой породы. Один из них погиб, второй лишился обеих ног. После этого у меня появился сильный страх от пребывания под землей, которого раньше никогда не было. Я находился поблизости от тех ребят, когда все произошло, и в моей памяти осталась картина того, как целый участок, где произошел обвал, стал темно-красным от крови. Тогда я решил, что мне лучше найти способ снова начать отлынивать от работы, и чем скорее, тем лучше – а если я его не найду, то попрошу Лавренова забрать меня обратно в госпиталь, и я просто забуду об этих дополнительно списываемых днях. В Джезказгане появилось множество женщин. Некоторые из них искали своих мужей. Иногда в конвое мы проходили мимо нескольких женщин на улицах Желдор поселка, а иногда и при выходе с территории шахты. Они оглядывали нас очень встревожено, а мы смотрели на них с большим любопытством. Иногда, это случалось редко, раздавался крик: «Алексей, Алексей!» Кто-то узнал своего мужа. И затем налаживалась связь через отправку весточек, а если тот мужчина работал в таком месте, как Желдор поселок, где с охраной было не так строго, то бывшие заключенные помогали этой женщине пройти внутрь, чтобы найти потаенное место, где они вдвоем могли встречаться и строить планы на будущее, которое, как мы все были уверены, становилось для нас все ближе. Ходили слухи, что из Москвы собирается приехать специальная комиссия для пересмотра всех наших приговоров, и, возможно, многие будут освобождены. Провозгласили очередную амнистию. Тысячи и тысячи военнопленных – русские, которых пленили немцы, и которых потом отправили в заключение по возвращении домой, теперь были амнистированы и реабилитированы. Вероятно, моя знакомая доктор Ирина отбыла на волю с этой группой. Лагеря стали выглядеть серьезно обезлюдевшими. Я опасался, что Гертруду тоже выпустили вместе с этой группой, потому что письма от нее внезапно перестали приходить. Но друзья сообщили мне, что она погрузилась в депрессию и ни с кем не разговаривает, и поэтому перестала писать мне. Параша – тюремный телеграф, которому обычно стоило доверять – принесла новости о том, что долгожданная комиссия из Москвы приступила к своей работе. Никто не мог сказать, когда эта комиссия доберется до Джезказгана, но новости были следующими: тысячи заключенных освобождались ежедневно. Так как в Советском Союзе на начало пятидесятых имелось порядка семнадцати миллионов политических заключенных, то до того времени, как волна освобождения докатится до нас, как мы предположили, пройдет некоторое время – но эта новость не была плохой. Плохой новостью было то, что не освобождали исключительно тех, кто не был осужден через суд, а был приговорен комиссией или трибуналом, или через иную особую процедуру. Гертруда была осуждена комиссией – суда у нее не было. Как передавали друзья, она решила, что останется в лагере на все оставшееся из ее двадцатипятилетнего срока время, и поэтому погрузилась в депрессию. Я пытался приободрить ее в своих письмах. Но мне было сложно подобрать слова. Ведь я сам был осужден через особую процедуру. |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |