Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
| Глава 28 Шел июль месяц, но жары я почти не замечал. У меня осталось мало воспоминаний о днях как о днях. Они не были отмечены общением с людьми. Эти дни были пустыми и стоили того, чтобы их забыть. Я испытывал отвращение. Теперь я знал, что меня никогда не освободят. Я знал, что однажды, в один из дней, я снова соберусь и найду тот способ существования, что поможет мне пройти через оставшиеся годы в лагере, но сейчас я просто позволил себе погрузиться в это состояние отвращения ко всему окружающему и испытывать жалость к себе. Почти все свое свободное время я спал. До меня донеслись вести о том, что комиссия прибыла обратно. С каждым днем вокруг было все меньше и меньше заключенных. Однажды утром меня разбудил, грубо растолкав, охранник, едва мне знакомый. - Это ты Должин, сукин ты сын? – зло кричал он на меня. - Ну, - ответил я очень угрюмо. – Я Дол-гин. Что тебе, черт побери, надо? - Мне надо из тебя душу вытрясти, если ты не поумнеешь. Ты все еще заключенный, не забывай этого! Встать! Я собирался объяснить ему, что я, безусловно, не забыл, что я заключенный, но он продолжал говорить. - Мы три дня пытались тебя найти! Ты хоть когда-то смотришь на доску объявлений, сукин ты сын? Кругом такой бардак здесь, никто не знает, кто где. Тебя вызывает комиссия. Одевайся и выметайся отсюда на раз-два! Я не спешил. Я знал, что они будут кидать мне отсрочку за отсрочкой, как обычно. Я умылся, сходил в уборную, немного позавтракал и вышел, чтобы убедиться, что мое имя указано на доске. Оно там было. Я услышал, как меня окликает чей-то голос: «Эй, Док!» Это был Вася Каргин. Я предполагал, что он освободился уже давно. Но у него был приговор от специального комитета, как и у меня, хотя я этого не знал. Он не испытывал оптимизма, но был в лучшей форме, чем я. Я спросил его, где он живет. - Да вот здесь, в зоне. Как ты? Я был настолько погружен в свою хандру, что даже не знал, как оказалось, что здесь были мои кореша, с которыми я мог бы коротать свое время. У здания администрации выстроилось около сотни мужчин. Все знали о том, что пересмотр дела проходит строго по одному шаблону. Занимало это порядка пяти минут. Если вас намеревались освободить, то прямо заявляли об этом по окончании разговора. Если нет, они просили вас выйти, чтобы посовещаться, а потом, несколько минут спустя, они посылали охранника, чтобы он передал, что вас пока не освободили. Думаю, эта комиссия не отличалась крепкими нервами, и они просто не могли более выносить того горестного выражения, с которым человек встречал известие о том, что его не освобождают. Я был настроен соответствующим образом – цинично и зло. Я знал, что эти ублюдки все еще рассматривают меня как американского шпиона, несмотря на полное отсутствие доказательств и полностью сфальсифицированные протоколы, состряпанные Чичуриным. Не было и никаких свидетельств того, что со стороны моего правительства предпринимаются какие-либо попытки вытащить меня. Я был полностью оставлен, и я знал, что так будет продолжаться до конца моих дней. Когда меня, наконец, вызвали внутрь, мое лицо приняло то угрюмое выражение, что сделалось когда-то моей фирменной тюремной маской. Я устало произнес свою «молитву». Вперед я почти не смотрел. Голос произнес: - Вы признаете себя виновным по обвинениям в шпионаже и антисоветской пропаганде, которые были выдвинуты против вас? Я вскинул свою голову и оттянул назад уголки рта. Меня по-настоящему взбесило это представление. Я рявкнул: - Неужели вы поверите заключенному, изобличенному врагу народа, а не сотрудникам МГБ, которые составили эти протоколы? О чем вы спрашиваете меня? Конечно, я виновен! Такое поведение граничило с безумием, и я действительно в каком-то смысле обезумел, хотя, безусловно, я держал себя в руках даже тогда, когда разум меня покидал. Они увидели, в каком волнении я нахожусь. Кто-то произнес, не без симпатии в голосе: - Должин, выйдите пока, перекурите и успокойтесь. - Ну да, конечно, - произнес я угрюмо. Произошло именно то, чего я и ожидал. Сказать в лицо у них не хватило духу. Слизняки. Я вышел, не говоря ни слова, и кивнул охраннику, который привел меня из лагеря: - Давай, малый, пойдем. Старый матерый зек, идущий обратно в свой единственный настоящий дом. Жесткий. Циничный. Уставший. Но он пройдет через это все, как-то пройдет. И ему даже ничего не будет за то, что он обратился к охраннику «малый». Матерого волка видно всем. Не шали с матерым. Я скоро стану «Отшельником из Джезказгана». Все уйдут, кроме меня. Мы прошли примерно две сотни метров, когда я расслышал, что кто-то меня зовет. Я обернулся. Заместитель председателя этой комиссии вприпрыжку бежал наискось, крича мне и махая рукой. Он был на костылях, вместо второй ноги была деревяшка, и потому двигался он довольно медленно, но так быстро, как только мог, и яростно махал мне. - Возвращайтесь, возвращайтесь! – кричал мне он. Я обернулся к охраннику и пожал плечами: - Что еще за дерьмо они мне приготовили? Охранник пожал плечами в ответ. Заместитель председателя подошел: - Мы же вам сказали выйти перекурить и вернуться назад. Теперь вы немного пришли в себя? Я уставился на него с подозрением. В какой-то момент я почувствовал, как мое сердце начинает биться более учащенно, и я знал, где-то внутри во мне зародилась робкая надежда. Я подавил ее. Своим голосом Матерого Зека я произнес: - Ну да, ну да. Я в порядке. Я снова предстал перед комиссией – жестким и сосредоточенным. Председатель произнес: - Скажите, куда вы хотели бы поехать? Вопрос ввел меня в замешательство. - Что вы имеете в виду, куда бы я хотел поехать? О чем вы говорите? - Я имею в виду, где бы вы хотели проживать? У вас есть родственники? – мягко ответил председатель. Я произнес, все еще не веря в то, что происходит: - Ну, моя мать живет в Москве. - Вы хотели бы поехать в Москву? Я просто долго смотрел на них. Потом спросил, прерывистым голосом: - А вы пустите меня в Москву? Внезапно я почувствовал себя подавленным, и в то же время чрезвычайно готовым к диалогу. Тон Матерого Зека куда-то тут же улетучился. Председатель произнес: - Да, мы отпустим вас в Москву, но это условное освобождение. Вам требуется прочесть этот документ. И вам нужно его подписать. Документ этот оказался довольно длинным. В нем говорилось о том, что во время моего пребывания в лагере я был натурализован (без моего согласия, разумеется!) в качестве советского гражданина. И что в случае моего отбытия в Москву я должен принять в качестве условия обязательство не предпринимать никаких попыток связаться с посольством США. И что в случае какой-либо моей попытки связаться с посольством или покинуть Советский Союз я буду немедленно помещен в тюрьму закрытого типа, не в лагерь, до конца жизни. Без суда и без возможности обжалования. И что я постоянно буду находиться под наблюдением КГБ. Это вам полностью понятно? Да, сказал я, мне все полностью понятно. Я подписал. - Да, хорошо. Теперь можете идти, - сказал председатель. Заместитель председателя выскочил за дверь и объявил охраннику, что я свободен. Вот и все. Было 13 июля 1956 года. Похитили меня 13 декабря 1948 года. В паспорте, выданном мне позже, стоял штамп от 12 июля – таким образом, все это рассмотрение было не более чем формальностью. Я испытывал шоковое состояние. Я стоял и ждал охранника, чтобы тот отвел меня обратно в лагерь. - Чего тебе надо? – спросил он меня. - Мне надо обратно в лагерь, собрать свои вещи, - ответил я. - Так иди, малый. Я жду здесь, надо посмотреть, будет ли кто-то, кого они не отпустят. Я отошел за здание и присел на горячую землю. Никто не обращал на меня внимания. Теперь к этому уже привыкли. Мысли с бешеной скоростью проносились у меня в голове. Помню, что я курил сигарету за сигаретой. В реальность меня привел голос. Это был Вася Каргин: - Эй! Док! Я свободен! Ты тоже? Я в отупении кивнул ему. - Ну, так, черт возьми! – сказал он. – Черт возьми! Пойдем! Так давай же, пошли! Мы ушли с ним, держась за руки. Понемногу нас стал разбирать смех. Шли мы в сторону Джезказгана, в сторону города. Потом мы стали петь разные песни. Не помню, что пел Вася. Я пел свою любимую – Give me land lots of land Under starry skies above! Don't fence me in!1 (Дай мне простор, много простора под звездными небесами, Не запирай меня в клетке!) Я перевел ее Васе. Потом мы порылись в своих карманах и обнаружили, что у каждого из нас было несколько рублей. - Давай купим бутылку водки! - Давай купим две бутылки водки! Любители выпить из лагеря хвастались, что они могут осушить бутылку целиком. Мы договорились с Васей, что попробуем это сделать. Мы купили две бутылки. Кроме водки единственным, что было в магазине, были банки дорогих сардин. К черту их – решили мы. Потом мы нашли уединенное местечко позади стройки, подобрали старую кружку, помыли ее в городе где-то под краном и устроились с водкой между нами. В качестве стакана мы использовали эту кружку. Сначала наливал и пил Вася – наливал и пил, пока его поллитра не закончились. Я проделал то же самое. Я вообще ничего не почувствовал. - Давай сходим еще за одной бутылкой, - предложил я. - Давай. Я так пока ничего и не почувствовал, - согласился Вася. Мы сходили в магазин и опустошили еще одну бутылку. Вася поднялся и произнес: - Ну, Док, я в расстройстве. Чувствую себя по-прежнему таким же ошарашенным, как и тогда, когда они мне сказали. А ты как? - Тоже самое, - ответил я. Позже, в тот же вечер, Вася внезапно почувствовал себя пьяным, взобрался через окно в недостроенный дом, провалился через недоделанный пол в канаву, пролежал в ней всю ночь, а утром его пришлось вытаскивать оттуда с помощью веревки. Я же возвратился в лагерь в состоянии ступора, так и не почувствовав опьянения. В лагере я оставался еще неделю, в течение которой мне оформляли дорожные бумаги. По большей части я спал. Мне позволили послать телеграмму матери с датой моего прибытия в Москву. Наконец, я забрал свою гитару, собрал большой мешок шприцев, таблеток и медицинской литературы. Было 20-е июля. Меня ждал поезд. Человек, в обязанности которого входила организация нашей транспортировки до станции, Завьялов, тоже был пьяницей. У охраны по большей части имелись автоматы. Теперь они мне казались далекими и нереальными. Я спросил у Завьялова, зачем им автоматы. - Чтобы держать вас вместе, чтобы вы не выбежали на дорогу перед грузовиком и не убились. Ужасно, Док, сколько рапортов о случайных смертях нам приходится писать. Паршивая у нас работенка. И нам совсем не хочется больше этим заниматься! - Нет тяжелее ноши, чем чувство ответственности. Не так ли, Завьялов? – сказал я ему. Он отнесся к моей реплике вполне серьезно. В документе о моем освобождении говорилось, что я отбывал срок заключения в трудовом лагере с 13 декабря 1948 года по 13 июля 1956 года. Освобожден, особых записей не имеется, Указ номер, и т.д. С обратной стороны значилось: «Направляется в: Москва». Мы сели на поезд. Я узнал множество бывших пациентов. У многих из них было достаточно денег для покупки еды. У меня с собой было совсем мало, всего 14 рублей, но они поделились едой со мной. Поезд катился по пустыне, а мы смотрели из окон на красное заходящее солнце. Потом на небе высыпали звезды. Никто не спал. Вскоре начались песни. Я достал свою гитару. У кого-то была балалайка, у кого-то – аккордеон, а кто-то подыгрывал на самодельной скрипке. Джезказган, Джезказган По твоим бескрайним степям Не проскачет никто, как твой друг Кроме бурь песчаных да вьюг Я смотрел, как звезды катятся вместе с нами вдоль зазубренного горизонта. «Путешествие в неведомое», - подумалось мне. Эта мысль показалась мне важной. Она осталась со мной. Белым землю метель заметет Воет день и ночь напролет Перестук колес отбивал ритм в десять раз быстрее нашей песни. Я пел и наигрывал мелодию этой медленной, печальной песни, но мысли в моей голове проносились с огромной скоростью. Песня была неотесанной и сентиментальной, но она глубоко откликалась в моей душе. Я был здесь, в поезде, заполненном незнакомыми людьми – людьми, которых я знал ближе, вероятно, чем кого-либо на этой земле. Людьми, с кем я разделил тот кошмарный опыт, который никогда не узнает кто-либо из тех, кто не провел годы в таком же, как наш, лагере, находящемся за пределами этой реальности. Если вы с кем-то пережили один и тот же ночной кошмар, то вы хорошо знаете этого человека. Мы здесь все прошли через один и тот же кошмар. Я один в этом страшном краю Эту грустную песню пою1 Теперь уже не совсем один. Трое молодых ребят взяли меня под свое покровительство. Все трое были моими пациентами, хотя я и не знал их достаточно хорошо. Двое были прибалтами, из Эстонии и Литвы. Третий был украинцем. В Москве их ждала пересадка на другие поезда, что отправлялись к ним домой. Они меня хорошо кормили, и мы были вместе все время нашей поездки. Подошло время нашего прибытия в Москву – то время, что я телеграфировал моей матери. Но мы все еще были далеко загородом. Я начал волноваться из-за нее – она будет ждать меня, а поезда нет. Наступил вечер. Вдали показались огни Москвы, когда поезд делал дугу на повороте. Но теперь поезд шел очень медленно. Перед тем, как мы подъехали к окраинам города, он несколько раз останавливался. Когда мы подъехали к центру, небо уже снова начало светлеть. В конце концов, мы опоздали на семнадцать часов. Я сошел с поезда вместе со своими тремя юными друзьями. Все мы были тяжело нагружены. У меня был мой узел с вещами, а также мешок с медицинскими принадлежностями и книгами. Под всей этой тяжестью, в попытке ее дотащить, мне пришлось согнуться вдвое. На мне были одеты моя тонкая, в заплатах, протертая флотская рубашка, а также настолько же изношенные флотские габардиновые брюки: остатки вещей, бывших на мне в тот день, когда меня взяли. Я носил их с гордостью. Я оглянул кишащую людьми платформу в поисках матери, хотя и едва ожидал увидеть ее здесь после всей этой задержки. Сяду на автобус и доеду до ее дома, подумал я. Внезапно я почувствовал руку, тянущую меня за рукав. Я изогнул шею, чтобы заглянуть за свои мешки. Там я увидел высушенное, ужасно старое лицо, слишком старое – лицо, которое я целовал когда-то, и которое вспоминал так часто. У матери в глазах стояли слезы, но она не плакала. Она произнесла: «Мой бедный Алекс. Как же они тебя искалечили!». Я выронил свои вещи и остался стоять. Мы просто смотрели друг на друга какое-то время, и затем она была у меня в объятиях, смеясь и плача одновременно. «Да нет, ты совсем не искалечен! Ты в порядке, правда, мой бедный, бедный Алекс, мой бедный, бедный Алекс!» Моей матери было только пятьдесят семь. Выглядела она на семьдесят пять. С ней вместе была еще одна старая женщина, мать познакомила меня с ней. Эта женщина работала терапевтом, и с ней моя мать делила квартиру на улице Кирова – от вокзала туда можно было дойти пешком. Врач понесла мою гитару, и я смог шагать дальше прямо со своими двумя мешками. Перед дверями квартиры моя мать заставила меня покраснеть. Она сказала: «Алекс, ты сошел с поезда вместе с тремя ребятами. Где они?» Я позабыл о своих спутниках. Я рассказал ей о них, и она настояла на том, чтобы я пошел и разыскал их. Для этого мне потребовалось около часа. К тому времени, как мы все добрались до квартиры, я совсем вымотался, но мать быстро приготовила еды на всех нас. Выглядела она нервной, была забывчива, а ее поведение казалось немного странным. Мне хотелось поскорее избавиться от своих друзей, несмотря на чувство большой признательности за их помощь, потому что я понимал, что с моей матерью что-то не так, и мне хотелось как можно скорее услышать от нее обо всем. Наконец, мои друзья вынуждены были нас покинуть, чтобы пересесть на свои поезда. Подруга моей матери незаметно вышла из комнаты и ушла на прогулку, оставив нас наедине. |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |