Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
| Глава 27 С самого начала мне было запрещено отправлять или получать почту. Внезапно, без объяснений, 20 августа 1955 года я получил письмо от своей матери. Оно было очень простым. Написано письмо было слабой и дрожащей рукой, что навело меня на мысль о том, что она была больна. Но в письме мать писала, что с ней все в порядке, и что в МВД ей выдали мой адрес, и что она хотела узнать, как мое здоровье. Это было почти все. Я быстро запросил у Эпштейна, фотографа, ту другую копию моей фотографии на пропуск и отослал ее матери с коротким письмом, которое должно было удовлетворить цензора. В нем я написал, что со здоровьем у меня хорошо, что мне было очень радостно получить от нее весточку, и что если она может прислать мне продуктовую посылку, я бы с удовольствием полакомился угощением. Обычное для любого другого заключенного в лагере письмо. Прошло не так много времени, и посылка пришла. Судя по всему, ее прислала из Америки Стелла, а моя мать переправила ее ко мне. В посылке было кофе «Максвелл»! В вакуумной жестяной банке. Я не помнил запаха настоящего кофе со времени того праздника, когда мы нашли мешки с кофейными зернами за бараками несколькими годами ранее. Аромат был оглушающим, и он навевал на меня ностальгию. В посылке были еще масло и бекон в консервированном виде – тоже настоящие драгоценности – так как жиры все еще сложно было найти. А еще там была целая упаковка сигарет «Честерфилд». Большая часть сигарет досталось охраннику, обыскивавшему посылку на предмет контрабанды. Я был близок к тому, чтобы потерять и все остальное, так как вошел в раж, сражаясь с ним из-за сигарет, но вскоре я остыл и осознал, что все имеет свою цену. Он позволил мне сохранить две пачки из десяти. Сигаретами я поделился с Павлом Воронкиным, поселившимся в нашем бараке и ставшим для меня близким другом. Во время одного из наших смешанных концертов в рамках культбригады я повстречался с притягательной юной девушкой из Харбина – города, в котором Павел жил в детстве. Ее отцом был русский специалист в Китае, как и у Павла. Я рассказал ей о Павле, они стали переписываться и влюбились в друг друга, при том что не виделись друг с другом ни разу. Потом, несколько месяцев спустя, им удалось встретиться, и их связало по-настоящему серьезное чувство. Они условились, что поженятся, если только им удастся когда-либо выбраться из лагеря на волю живыми. Павел виделся с Юлей всего дважды перед тем, как она была освобождена в одну из первых амнистий. Но они продолжали интенсивную переписку. Юля оставалась в этом районе и была намерена дожидаться его. Ее письма были длинными, теплыми, и приходили часто. Многие из этих писем проносили в зону вольнонаемные рабочие из Желдор поселка, в сапоге. Ее письма позволяли Павлу на самом деле выжить в этот период, так как он начал думать, как и моя возлюбленная Гертруда, что ему никогда не суждено освободиться. Павел также был осужден решением особой комиссии. Я добился разрешения о переводе в Желдор поселок. В моем рабочем задании значились тяжелые работы, поэтому мне полагались двухдневные «зачеты». На самом деле я с легкостью устроил для себя вольготную жизнь благодаря полной «туфте», как и ранее. Вокруг бродила масса будоражащих слухов о свободе, и я находил для себя проведение времени в безделье достаточно терпимым. Я убедил себя в том, что отказ от освобождения осужденных, приговоренных комиссиями, не имеет абсолютно никакого смысла, и это положение скоро исправят. Хотя, конечно, глубоко внутри меня жил страх, который я подавлял, как только мог – страх того, что я, возможно, неправ. Осень и начало зимы 1955 года остались в памяти серыми и рутинными, за исключением пары случаев грандиозных снежных бурь с сильнейшими снегопадами. Впервые нам было позволено отметить наступление Нового года небольшим праздником. Волошин, который все еще отказывался смягчиться и выдать мне пропуск, был довольно дружелюбен, в своей неприятной манере, когда я встречался с ним в зоне. Теперь он частенько по ней прогуливался, пытаясь реабилитироваться в глазах заключенных. Ходило множество историй о самоубийствах среди лагерной администрации по всему Союзу, в особенности среди офицеров КГБ. Та тяжелая и циничная маска, которую они всегда надевали на себя перед нами во время допросов, не могла укрыть их от осознания того факта, что в основе всей их жизни лежали ежедневные мерзкие бесчинства, творимые в отношении своих сограждан – мужчин и женщин. И теперь перспектива того, что миллионы этих прошедших через надругательства тел будут бродить по улицам Советского Союза, принесла к ним в дом некое ощущение понимания реальности. Вероятно, большинство из них убило себя из-за страха. Но я надеюсь – точнее, мне даже хочется в это верить – что некоторые из них сделали это из-за отвращения к себе. По нашему региону череда самоубийств прокатилась в январе 1956 года, когда та самая Комиссия прибыла в Кенгир. В течение суток нам стало известно, что они пересматривали приговоры за две-три минуты, и все это было практически исключительно формальностью. В первый же день было объявлено об освобождении более чем сотни человек. Теперь мы поняли, зачем строился весь этот городок – Никольский. Многим из освобожденных было некуда ехать. Их жены или мужья, дети или родители либо умерли в тюрьмах, либо были расстреляны, либо пропали без вести. Многим из освобожденных все еще нужно было отбывать срок ссылки. Также имелась насущная необходимость сохранить шахты в Джезказгане в рабочем состоянии, а рабочих планировалось набрать в основном за счет бывших заключенных. Никольский должен был стать для них домом. Вскоре по «параше» до нас дошли детали того, как работала комиссия в Кенгире. Она состояла из четырех человек. Один из них был представителем центрального комитета коммунистической партии; один – представителем генерального прокурора, генерала Руденко, которым и была подписана санкция на мой арест изначально; еще там был высокопоставленный КГБ-шник и человек, представляющий политических заключенных. Каждый день приходили потрясающие новости об освобождении еще сотен людей в Кенгире. Радостное возбуждение в нашем лагере достигло небывалого подъема. Дисциплина стала очень посредственной, даже в шахтах. Даже самые тупые, грубые и жестокие охранники стали пытаться вести себя подобно человеческим существам. У многих из них это не выходило без того, чтобы не выглядеть при этом глупо или по-детски – они никогда не знали, как можно вести себя по-человечески со взрослыми людьми. К концу февраля атмосфера в лагере была наэлектризована. Сначала один, а потом и второй лагерь в Кенгире были опустошены и объявлены закрытыми. Тех немногих заключенных, что не были освобождены, переводили в соседний лагерь, в то время как комиссия продолжала свою работу. Потом к нам пришли судьбоносные новости: комиссия прибудет в Джезказган 1 марта. Появились списки. В первый день стоящих в очередь к зданию администрации людей с взволнованными, тревожными лицами окружил почти весь оставшийся лагерь – кто-то шутил, кто-то желал удачи, а кто-то просто беззвучно смотрел. Вести пришли в течение часа, когда первые освобожденные вернулись в лагерь. Человек поднимался по ступеням в комнату, где заседала комиссия. Дверь за ним закрывалась. Через пару минут он выходил, пошатываясь, словно пьяный, и ухмыляясь; кто-то прыгал от радости, кто-то был бледен и ошеломлен. Некоторые ложились на свои нары. Некоторые сидели, будучи в трансе. Немногие принимались по-деловому методично собирать свои пожитки, потом обходили друзей, жали руки, а потом направлялись к воротам – и были свободны, вот так вот просто. Первым группам освобожденных требовалось подождать несколько дней – в течение этого времени оформлялись их паспорта, железнодорожные билеты и справки об освобождении. На третий день стало понятно, что многие из них не имели ни малейшего представления о том, как существовать вне лагерных стен. Многие погибали от алкоголя, а также от несчастных случаев в результате пьянки, или потому, что люди просто выходили на дорогу перед грузовиками – по всей видимости, не видя их, при этом будучи совершенно трезвыми. Всех выходящих на свободу предупреждали о том, что им следует вести себя осторожно, но многие из них просто не были способны слышать что-либо вообще. Причиной была неожиданность происшедшего, сопряженная с беспокойством. В один момент вы - заключенный. В следующий момент вы можете стать свободным, но вы не осмеливаетесь надеяться на это, потому что жизнь и судьба уже нанесли вам столько ударов, что вы привыкли к разочарованию. Затем, когда вы заходите вовнутрь, вас просят прочесть свою «молитву», потом задают вопрос относительно особых обстоятельств вашего дела, и представитель прокурора отвечает, что их нет, и дальше вам объявляют, что вы свободны и реабилитированы – и в этот момент вы совершенно к этому не готовы. Вам не нужно было врать или спорить, доказывая что-то, или вообще что-либо делать – нужно было просто постоять там и выслушать некий ритуал, который к этому времени был сокращен по времени менее чем до одной минуты, если в деле не фигурировали особые обстоятельства. Слишком многое нужно было осознать. Комиссия работала в течение пятидесяти минут, потом выходила перекурить, а потом возвращалась назад. В течение часа они обедали, и потом приступали снова. В один из дней они выпустили рекордное количество заключенных – три сотни. Первый лагерь опустел и был закрыт. Сотню или около того из тех, кого еще не вызывали, перевели из соседнего КТР, и ворота между лагерями, открытые вот уже больше года, снова были закрыты. Имя Павла Воронкина появилось в списках очень скоро. «В» - третья буква русского алфавита, она такая же, как английская буква B. Когда Воронкин вышел, он выглядел разбитым. Он знал, что это может случиться, но мы все подбадривали его, заставляя смотреть в будущее с оптимизмом. Он открыто разрыдался, он был сломан. Из его слов выходило, что по причине того, что он был осужден особой комиссией, его дело должно было быть пересмотрено через некоторое неопределенное время в будущем. Я почувствовал холодок внизу живота от его слов. Я был практически уверен в том, что меня ожидает то же самое. И я оказался прав. Я вошел в здание администрации. Я стоял перед комиссией с сердцем, которое колотилось так сильно, что, казалось, от его стука сейчас вылетят окна. Четверо за столом выглядели очень усталыми. Один из них был при полном обмундировании – это был генерал Тодоров, и он представлял политических заключенных. Он сам отсидел семь лет, и теперь был полностью реабилитирован. Тодоров произнес усталым голосом, после того, как я прочел свою «молитву»: «Мы не можем пересмотреть ваше дело, Должин. У нас нет ничего, кроме листка бумаги с вашим обвинением. Нам нужно послать запрос в Москву в КГБ на ваше полное дело. Это займет от одного до двух месяцев, и мы пригласим вас обратно. Это все. Теперь вам нужно идти. Пригласите следующего». Вот и все. Через несколько недель они переехали в женский лагерь Джезказгана. Я как-то успокоился внутри себя – не помню, каким образом. Думаю, мне помогала музыка по вечерам, много музыки. Мы с Павлом проводили долгое время за игрой в шахматы, бродили по наполовину опустевшему лагерю, рассматривали имена, даты и стихи, нацарапанные или написанные на стенах пустых бараков, подбирали ложки, тетрадки, книги или другие разные вещи, оставленные тысячами тех, кто в нетерпении только и ждал того момента, когда можно будет вырваться из лагеря немедленно после объявления об освобождении. Нам пришлось вернуться на работы. В Желдор поселке я встретил много старых знакомых лиц, только теперь они были свободными мужчинами и женщинами. Я получил короткую теплую записку от Зои: «Прощай. Буду вспоминать о тебе. Обнимаю, Зоя». Ну что ж, это было хорошо. Я был рад за нее. От Гертруды не было известий. Адарич ушел, его выпустили в первый же день. Ушел Каск. Ставший почти родным «не русский черт», «Нерусский», человек с огромным сердцем, подошел ко мне, просто и не говоря ни слова обнял, а затем распрямил свои усы, спину и вышел из ворот с котомкой за плечами – высокий, быстрый и счастливый. Ушел Зюзин, со своей замечательной гитарой и практичным складом ума. Ушел Эпштейн – больше никаких фотографий. Кубланов и Фельдман. Кузнецов, волновавшийся по поводу ложек. Дорогой Эдик, которого больше никогда не заварят в сейфе. Аксенов, чье лицо стерлось из моей памяти. Не осталось также Григория, акробата, и музыканта Степанова. Все старые друзья ушли, кроме Павла Воронкина, с которым мы становились все более близкими друзьями, и поклялись, что останемся таковыми до конца своих дней. Павлу часто приходили письма от Юли. Нередко я захватывал их с собой, уходя из Желдор поселка. Я получил еще одно письмо от своей матери. Рука у нее дрожала так сильно, что письмо сложно было читать, а из написанного невозможно было вообще чего-либо понять. Некоторых заключенных на определенное время оставили в лагере – до того момента, когда им определят новое место для проживания. Чтобы сократить количество случайных смертей, администрация ввела определенный порядок для вновь освобожденных. С течением времени каждый из них либо получал работу и жилье в Джезказгане или Никольском, либо место в поезде, отправляясь домой. Вскоре во всем лагере осталось всего несколько сотен заключенных. Мы прослышали о том, что город Джезказган и Никольский подверглись настоящему набегу со стороны профессиональных преступников, пользующихся неприспособленностью вновь прибывших к жизни на воле, знавших о ней так мало. «Не промышляют ли там и мои старые знакомые, урки, из племени, возглавляемого Валентином Интеллигентом?» - подумалось мне. Старый лагерь КТР по соседству с нами, лагерь под номером один, бывший закрытым, открылся снова. В нем разместили целый железнодорожный состав молодых комсомольцев – как мы узнали, это были добровольцы, отправившиеся по призыву Хрущева осваивать целинные земли. Они прибыли для строительства нового города – Никольского. Который уже был построен нами. Каждый вечер до нас доносились песни и подвыпившие голоса. Они орали на протяжении всей ночи, до самых ранних предрассветных часов. Вскоре в «Правде Джезказгана», местной газете, появились парадные статьи о том, как комсомольские бригады с энтузиазмом возводят «с чистого листа» новый город Джезказган, возводят в чистом поле, где ничего не было раньше – и так далее. Мы горько усмехались по этому поводу. Павлу сложно было развеселиться. Он был склонен верить в то, что комиссия лгала ему, чтобы отправить восвояси – когда ему было сказано, что его дело будет отправлено вскоре на пересмотр. Проходила неделя за неделей, новостей не было, и даже теплые письма от Юли не снимали тяжести у него с сердца. Он потерял аппетит, стал очень худым и слабым. Со мной он говорил редко. Я, как мог, старался разговорить его на темы нашего будущего. Они вместе с Юлей решили обосноваться в Ташкенте, и время от времени мне удавалось пробудить в нем огонек надежды, когда я просил его рассказать побольше о том, что за жизнь они там планируют. Но обычно он был мрачен и молчалив. Однажды я вернулся с работы и обнаружил, что он стоит посреди зоны и выглядит очень странно. Я испугался, подумав, что он неожиданно сошел с ума. Его голова дрожала, он подзывал меня жестами руки, рот у него то открывался, то закрывался – по всей видимости, он пытался мне что-то сказать, но у него ничего не выходило. Я побежал к нему так быстро, как только мог. «Что случилось, Павел? Ты не болен? Тебе нужно лекарство? Нам нужно пойти в госпиталь?» Он отрицательно помотал головой и попытался выговорить слово. Наконец, хотя голоса у него не было, только шепот, я расслышал слово «телеграмма», которое он силился произнести. «Какая телеграмма?» - спросил я. Теперь ему удалось прохрипеть мне в ответ: - Телеграмма. Из Москвы. - Что в ней? - Телеграмма из Москвы! – Казалось, что он не в себе. Я взглянул ему в зрачки. Они были расширены, но не слишком сильно. Он помотал в изумлении своей головой, а потом упал на меня, сжав в объятиях настолько сильно, что я едва мог вздохнуть. Потом он снова обрел голос. Голос был очень хриплым. Он произнес: - Алекс, это так чудесно, я не знаю, что и сказать. Меня полностью реабилитировали. Ни записи, ничего. Я совершенно свободный человек. Свободный человек! Решение было принято еще до того, как комиссия прибыла сюда. По бюрократическим причинам что-то сбилось. Я был свободным человеком вот уже три месяца как, только никто не вспомнил, чтобы сказать мне об этом! Мы уставились один на другого. Я почувствовал, как мой рот расплывается в улыбке. Внезапно мы оба принялись хохотать. Павел Воронкин хохотал и скакал вокруг, как ребенок. Его худое лицо раскраснелось и сияло, после многих недель смертной бледности. Мы побежали к бараку. Я помог ему собрать свои вещи. «Юля где-то в Джезказгане! - говорил он. – Я буду с ней этой ночью, Алекс! Понимаешь ли ты, что это значит?» Я кивал. Я старался не показать, что для меня значило то, что мой последний друг в лагере покидает меня. Но Павел прочел мои мысли. «Ты будешь следующим, Алекс! Ты увидишь. Ты будешь следующим, и потом мы все станем свободны. Они не смогут держать тебя здесь больше». Павел Воронкин скрылся за воротами, а я медленно побрел в сторону сильно сократившегося числа обитателей бараков, среди которых не было больше никого, кого бы я достаточно хорошо знал или кто был бы мне дорог. Вскоре нас, шестьдесят или семьдесят оставшихся в старом лагере человек, погрузили в грузовики и перевезли через холм в другой лагерь. Когда я слез с платформы грузовика, меня поджидал Лавренов. Выглядел он хорошо, но в его дыхании ощущался запах перегара, а было всего около десяти часов утра. Лавренов сказал мне, что теперь он работает в другом лагере неподалеку от Джезказгана, в Крестовом. Он сказал, что я – единственный оставшийся медицинский работник с опытом во всем этом районе, и предложил мне принять должность главного врача в госпитале. Настроение у меня в то время было слишком мрачным, чтобы это предложение меня хоть как-то обрадовало. Но я знал, что это именно то, что мне нужно, что поможет мне прожить столько, сколько еще потребуется, в этом новом одиноком существовании. Новый лагерь был заполнен оставшимися заключенными, собранными со всех других джезказганских лагерей. Поначалу там было почти двенадцать тысяч человек, но они освобождались большими партиями, и через неделю или две моя работа стала не особо тяжелой. В один из дней человек, которого я узнал – он был из Никольского, но я не был знаком с ним – пришел в госпиталь, чтобы меня увидеть. В это время лежачих пациентов у меня было немного. Лагерь опять уменьшился всего до нескольких сотен. Я просто сидел и с отвращением смотрел на замусоренный и пустой двор. Человек, судя по его виду, нервничал, но больным он не казался. - Что вам нужно? – спросил я его. Он был смущен, и некоторое время смотрел в землю. Наконец, он произнес: - Меня попросили придти, чтобы увидеть вас. - Кто попросил? – спросил я. - Из женского отделения, в Никольском. Мне сказали, что вы – близкий друг Гертруды, возможно, единственный ее друг. Внезапно меня охватила паника. Я почувствовал холод. Мне захотелось вышвырнуть этого человека вон, закричать на него: «Я не хочу слышать то, что ты пришел сказать мне!» Вместо этого я просто молча уставился на него. Он долго облизывал свои губы перед тем, как снова заговорить. Наконец, он произнес: - Она была сильно удручена, вы знаете. Она выкладывалась на работе. И… Думаю, я упросил его закончить своим взглядом. - Вчера она работала наверху, на высоковольтной линии. Подсоединяя ее к основной. Она просто сняла перчатки. Все видели – она очень спокойно и намеренно просунула руки в распределительный короб, и взялась за два контакта. Я просто смотрел перед собой. Мои глаза были сухими. Моя жизнь была иссушена. - Там было шесть тысяч вольт, понимаете. Все случилось мгновенно. Должно быть, она ничего не почувствовала. Он подождал некоторое время. Думаю, он был очень хорошим человеком. Когда он увидел, что я не могу говорить, то тихо встал и пошел к двери. - Мне очень жаль, Доктор. Когда он ушел, я продолжал сидеть, смотря в пустое небо цвета меди. Становилось все темнее, а я все сидел и смотрел. В комнате никого не было. Не было никого в лагере, никого за пределами лагеря, никого в целом Советском Союзе и никого на всем белом свете. Теперь я знаю это чувство - полного, совершенного одиночества. По утру я увидел приближающийся рассвет, и я знал, что ничего не выросло и не родилось на земле в эту ночь. |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |