Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
Несмотря на свою нагрузку по работе в отделе, вскоре я начал подыскивать для себя дополнительную подработку. Мне удалось заключить договор на перевод книги по акушерству и гинекологии. Это означало убийственный объем дополнительной нагрузки, но обещанный гонорар мог позволить мне осуществить свою мечту по приобретению автомобиля, поэтому я погрузился и в это. Однажды на улице я столкнулся со своим старым товарищем и напарником по лагерю – Эдиком Л. Мы бросились обниматься, как сумасшедшие, прямо посреди улицы, среди прохожих, и вновь и вновь хохотали, вспоминая эпизод с сейфом. Потом Эдик произнес: - Угадай, кто здесь! Феликс! - А, эта сволочь! Он так напоил меня чачей, что я чудом не провел в Джезказгане остаток своей жизни. Он хороший парень. Давай встретимся, - ответил я. - И это еще не все, - продолжил Эдик. – Феликс женился на Гале Заславской. Помнишь ее? Конечно, я ее помнил. В следующие выходные у нас состоялась грандиозная вечеринка, мы пили много вина и вспоминали былые времена. С собой я привел девушку из издательства. Ничего серьезного. Я был намерен жениться, но в то же время я решил отказаться от этой идеи на некоторое время. Частично по той причине, что меня преследовали воспоминания о Гертруде, и частью потому, что я понимал, что в случае, если мне удастся разработать план бегства, то мне лучше быть самому по себе. На нашей вечеринке Феликс сказал: «Алекс, сегодня кое-кто придет, с кем бы мне очень хотелось, чтобы ты встретился. Один из великих членов нашего Профсоюза. Ты когда-нибудь слышал о Георге Тэнно?» Все рассмеялись, услышав это предложение. Георг Тэнно был легендарной личностью. Никто другой из всех, кого бы мы знали, не пережил более чем одной попытки побега. Тэнно совершил целых две феноменальных попытки побега, и был все еще жив, чтобы поведать об этом. Громче всех там смеялся я, поведав собравшимся историю о том, как меня избили до полусмерти по причине моего предполагаемого знакомства с Тэнно. - Ну-ну! – сказал Феликс. – Значит, теперь мы сделаем из тебя честного человека, и познакомим с Георгом Тэнно. Он придет сюда сегодня! Георг Тэнно оказался худощавым, статным мужчиной, с длинным аристократическим носом и выразительными умными глазами, смотрящими на вас с впечатляющим спокойствием и уверенностью. Мне он понравился. Он крепко пожал мне руку и произнес: «Конечно, я узнал вас! Меня заставляли изучать ваши фотографии. Интенсивно и болезненно. В Лефортово, в сорок восьмом и сорок девятом». Мы с Георгом Тэнно вскоре стали близкими друзьями. Георг был командиром на флоте, офицером связи с британцами во время войны, и он часто путешествовал с конвоями, осуществлявшими поставки союзников через Архангельск и Мурманск. Во время своего последнего путешествия обратно он сильно подружился с капитаном британского крейсера, с которым его назначили работать. Этот человек после войны дослужился до вице-адмирала. В 1948-м, вспомнив любовь Георга к определенному сорту британского табака для трубки, этот вице-адмирал послал рождественскую открытку в Москву, вместе с порцией табака. В это же самое время Георг проходил специальную подготовку. У него был превосходный английский, и его намеревались отправить в Соединенные Штаты в качестве разведчика. Но в МГБ решили, что эта рождественская весточка от британского вице-адмирала пахнет конспирацией. Они арестовали как Георга, так и его жену, Натали. Его допрашивали в течение двух лет, в течение которых ему пришлось пережить очень тяжелые испытания. В конце концов, его отправили в Джезказган, а Натали – в отдаленный северный лагерь. Им обоим дали двадцать пять лет за государственную измену. А затем, после того, как его реабилитировали во время хрущевской амнистии для высших военных офицеров, его тут же позвали обратно его бывшие преподаватели из ГРУ – службы военной разведки. Они знали его квалификацию, и они хотели, чтобы он вернулся. Но Георг не желал их больше видеть. Теперь он хотел выбраться из России. Ему совершенно не хотелось заниматься шпионской деятельностью от чьего бы то ни было имени. И для того, чтобы избежать как обратного приема в партию, так и службы в разведке, ему пришлось сымитировать душевнобольного. Он потребовал обследования в психиатрической клинике. Он говорил психиатру, который его обследовал: «Понимаете, в тюрьме я много страдал. Меня пытали. Конечно, я преданный советский гражданин, но как только я вижу сейчас жирную морду какого-нибудь партийного чиновника, мне хочется дать ему пинка. Это ужасно. Я понимаю, что это неправильно, но это выше моих сил. Что-то щелкает у меня в голове, и я… Ой, простите!» В этот момент он ронял на пол спички. Во время беседы Георг нервно крутил две спички между пальцами. Каждую минуту или около того он их ронял. В такой момент он прерывался на полуслове и произносил очень вежливо: «Простите. Конечно, вы понимаете, что мне нужно их подобрать?» Он бросался на пол, подбирал свои спички, и все повторялось снова. Вероятно, это было внушающее представление. После многочисленных проверок Георга признали неподходящим для военной службы, и о нем позабыли. Потом он начал работать в качестве редактора в исследовательском Институте Физической Культуры. Наличие такого хорошего друга, которому можно было довериться, как Георг Тэнно, становилось для меня все более необходимым в начале 1957 года, в то время как напряжение от непредсказуемого поведения моей матери все более нарастало. Георг стал для меня источником стабильности в жизни. Я мог всецело полагаться на него, и с ним мне никогда не было тяжело. Моя мать не страдала. Я имел возможность сделать ее физическое существование очень комфортным, даже несмотря на наш жалкий угол. Большую часть времени ее сознание было ясным – в том, что касалось наших разговоров – и она могла вполне хорошо ухаживать за собой. Но нередко ее потаенные ужасные страхи относительного того, что ее снова заберет КГБ, и ее печальное, горькое наваждение о моей вовлеченности в заговор против нее прорывались на поверхность, и иногда это выражалось достаточно бурно. Дружба с Георгом – это все, за что я мог держаться, чтобы не сойти с ума самому. Наконец, к счастью, этот вопрос разрешился. Однажды во второй половине дня мать заснула, оставив чайник на включенной газовой плите. Чайник выкипел. Мать проснулась от запаха гари: днище чайника расплавилось. Ей овладела мысль о том, что это было частью заговора против нее, и что в этот заговор вовлечены соседи по нашему дому. Мать пошла по дому, устроив скандал. Она обвинила их всех. У одной из тех женщин, мы знали ее, муж был милиционером. И та обратилась к своему мужу. Все они знали историю того, что моя мать раньше находилась в заключении в психбольнице. Тот милиционер вызвал соответствующую службу. Мою мать забрали для осмотра, и назад она уже не вернулась. Ее отправили на постоянную госпитализацию, поставив диагноз «параноидальная шизофрения». И, хотя на протяжении многих дней это тяжело меня угнетало и меня душило от злобы на эту безумную порочную систему, которая довела мою мать до такого состояния, я смог успокоить себя пониманием того, что теперь она в большей безопасности, что ей там хорошо, и что для нас обоих жизнь будет теперь более терпимой, чем была до этого. Я мог навещать мать дважды в неделю, и приносил ей еды (без которой она бы голодала, кстати – вот так это устроено в России). Она вскоре очень полюбилась больничному персоналу, и ей отдали ключи от бельевой комнаты – она с большим удовольствием исполняла порученные ей обязанности, и я думаю, что в определенной степени это поддерживало в ней жизнь. Со мной она была очень радушна, когда я ее посещал, но мне она сказала, что провести ее вокруг пальца не удалось – она прекрасно понимает: так называемый госпиталь является учреждением КГБ, и я, конечно же, сотрудник КГБ, и никакие мои протесты не смогут поколебать в ней этого понимания. Несмотря на все это, мои визиты к ней стали для меня источником, пополнявшим мои душевной силы. Мы говорили о Нью-Йорке и том, как чудесно было бы вернуться, а также об ее дорогой сестре Тесси из Нью-Джерси, а также о моих кузинах – и, таким образом, несмотря на ее безумие, между нами возникла теплая нить взаимной привязанности, поддерживающая нас обоих. Однажды меня попросили поговорить с главным психиатром отделения в этой больнице. Эта женщина усадила меня, и очень мрачно объявила, что моя мать страдает буйной паранойей, отмеченной колоссальными и необъяснимыми бредовыми состояниями. Я ответил, что мне известно, что у нее имеется несколько искаженное представление о некоторых вещах, но я вовсе не считаю, что это настолько ужасно. - О, товарищ, это очень серьезно! Она рассказывала нам истории о жизни в Нью-Йорке, вы представляете? В ярких красках! Она описывает улицы и здания с такой достоверностью, что я ей почти поверила. Редко когда можно встретить такой запущенный случай. Мне очень жаль, что я вынуждена сказать вам о том, что она ушла очень, очень далеко в мир своих фантазий. Я сидел и слушал эти декламации в течение нескольких минут, не подавая врачу ни единого знака. Когда она закончила описывать все те признаки, что убедительно доказывали, по ее мнению, то ужасное состояние, в котором пребывает моя мать, я выдержал паузу около минуты, а затем рассказал ей правду о своем происхождении, и о том, почему моя мать оказалась в том состоянии, в котором она была. Я был достаточно раздражен, и мне хотелось поставить ее в неловкое положение. Однако врачи не извиняются – особенно если их подловил кто-то со стороны. Она меня выпроводила, пребывая в сильном замешательстве, но при этом продолжая бубнить о том, что я должен понять, что моя мать нуждается в строгом наблюдении и серьезном уходе, и что мне важно регулярно ее навещать, и так далее. Как будто мне требовалось это говорить. В своей маленькой комнатке мне было одиноко. Я занимал себя работой, а также разговорами с Георгом Тэнно относительно планов побега. На работе моего начальника впечатлило мое усердие, а начальников по партийной линии это впечатлило даже более того, чем я бы желал. В один из дней ко мне пришел секретарь парткома нашего издательства по фамилии Кудряшов. После небольшой беседы о том, как хорошо у меня идут дела с развитием нового отдела, он перешел к цели своего визита. - Пришло время для вас, товарищ, взять на себя определенную общественную работу – и у меня есть для вас такое задание, на добровольных началах, с которым, как я уверен, вы справитесь очень хорошо. Я опасался, что рано или поздно этот момент настанет. От каждого в этой стране ожидают участия в неком объеме так называемой «добровольной» общественной работы. Где-то она связана с политикой, а где-то – нет. Мое задание было исключительно политическим. Кудряшов хотел сделать меня агитатором! Это означало, что во время выборов я должен был оформлять лозунгами и флагами дома в своем районе, напоминать людям, что они должны идти и голосовать, отмечать все имена в списках, размещать предвыборную агитацию – и, в целом, содействовать процессу принудительного голосования. - Послушайте, товарищ, - сказал я, - я был бы рад содействовать вам во всем этом, но у меня очень слабое здоровье, понимаете. У меня слабое сердце, скачет давление, а также есть много других болячек, оставшихся со времен тюремного заключения. Все, что мне по силам – это протянуть на своем рабочем месте до конца дня. Я не представляю, как я могу взять на себя какие-то дополнительные обязанности. Кудряшов был очень откровенен. - Я думаю, товарищ, - продолжил он, - что вы не понимаете. Хотя это задание является, конечно же, исключительно добровольным, от него нельзя отказаться. Это было решено для вас на треугольнике. «Треугольником» именуется правящий политический триумвират, присутствующий в каждом советском агентстве и чиновничьем учреждении, а также на любом заводе, в магазине, в больнице и так далее. Состоит этот треугольник из начальника учреждения (или директора завода), местного главы профсоюза и партийного секретаря. Эта троица имела практически абсолютную политическую власть в стенах издательства, и я понимал, что мне придется смириться с этим, если только я не хочу поставить под вопрос свою должность. Выборы, к счастью, проходили только раз в год. Поэтому, как только подошло время весенней кампании, я был на улице – с записной книжкой, отмечая голосующих! Я ненавидел это. В особенности я ненавидел сам день голосования. На каждом избирательном участке, что размещались в школах и библиотеках, были установлены громкоговорители. Я должен был встать рано утром и принуждать всех тех, кто был у меня в списках, придти на участки до полудня. Это делалось для того, чтобы досрочно объявить стране о результатах голосования. Но, так как нужное голосование было гарантировано в любом случае (всего было два кандидата, и требовалось голосовать за них обоих), настоящей целью досрочного голосования было предоставить чиновникам возможность хорошо повеселиться в оставшуюся часть своего выходного дня. На избирательных участках столы сдвигались в длинные ряды, а над ними висели таблички с большими буквами, от А до Я. Вам нужно было встать в очередь к букве по фамилии, потом расписаться в нумерованном бюллетене и заполнить его перед официальным лицом. Согласно конституции, в Советском Союзе разрешено отмечать на бюллетене, что вы – против этого кандидата, и на участках даже имеется закрытая занавеской будка, куда вы можете пройти, если хотите воспользоваться своим правом на тайное голосование. Но никто не осмеливается сделать такой шаг – просто последующее за этим порицание крайне неприятно. На следующий день после выборов я сильно разволновался по поводу своего участия в этом. По американским законам, как я вспомнил из своей работы в консульстве, американский гражданин, голосующий на иностранных выборах, рискует потерять свое американское гражданство. Я мог бы спорить, что мое участие было вынужденным, но все равно меня это волновало. Я обсудил этот вопрос с Георгом Тэнно. - Эл, о чем же ты думал – голосовать за этих ублюдков? – Георг взорвался. – Почему ты, черт побери, не сделал то, что сделал я? Просто заявляешь, что тебя не будет в городе в день голосования, говоришь, что собираешься голосовать в Загорске или Истре, куда ты ездишь навещать своего отца, или еще где-нибудь! - Но я знаю, что ты этот выходной провел в городе. - Конечно, - Георг смеялся надо мной. – Конечно, так и было, но я вначале подал заявление. Я сказал, что собираюсь поехать к своим родственникам в Таллинн. И остался здесь. Они никогда не проверяют! В конечном итоге я так и стал делать, хотя мне приходилось исполнять обязанности агитатора на протяжении двух лет перед тем, как с меня сняли эту обязанность. Однажды поздно вечером, несколько месяцев спустя после того, как мою мать госпитализировали, я работал над переводом книги по акушерству и гинекологии – и в это время в дверь моей комнаты постучали. Гостей у меня почти не было, и я предположил, что это сосед, которому нужна какая-то помощь. Я открыл дверь и остановился в оцепенении, увидев знакомое с лагеря лицо, дополненное еще и униформой МВД: Лавренов, начальник лагерного госпиталя. Я был не очень рад его видеть, но он распахнул руки для объятий и шагнул в комнату перед тем, как я успел и слово вымолвить. Он обескуражил меня крепкими объятиями: «Дорогой, старина! - восклицал он снова и снова. - Как чудесно, что я, наконец, тебя отыскал! Я искал и искал тебя. Ты даже не представляешь, как это здорово, тебя видеть. Думаю, вряд ли у тебя тут найдется что-нибудь выпить, дома?» Так случилось, что у меня была бутылка вина, дожидавшаяся следующего заседания нашего «профсоюза». Но я решил, что стоит, возможно, воспользоваться ей, чтобы утихомирить Лавренова и избавиться от него. Эта сволочь огорчилась, увидев, что это не водка. Он принял от меня наполненный стакан и разочарованно смотрел, как я наливаю стакан себе. Он развалился на стуле, ослабил свой галстук, выпил свой стакан и снова подал его мне. Я снова его наполнил. Он выпил половину. Потом вздохнул и вытер рот тыльной стороной кисти. Снова тяжелый вздох. - Да, да, - произнес он печально. - В чем дело? – спросил я. - Дорогой друг, - начал он, - ты даже не поверишь, до чего этот мир несправедлив. Я просто спокойно смотрел на него, не обратив внимания на его слова. Он сам не представлял себе той иронии, которая в них прозвучала. - Послушай, - продолжил он, - послушай, что со мной произошло. Это ужасно. После всех этих лет моей службы, они меня просто вышвырнули из МВД! - Нет! – воскликнул я, стараясь, чтобы в голосе прозвучало негодование и симпатия. Я просто надеялся на то, что он закончит с бутылкой и вывалится вон. Я налил ему из своего стакана. Он принял это с отсутствующим взглядом и опрокинул стакан в себя. - И не только это. Они еще и выгнали меня из партии, разве это не ужасно? Они сказали, это потому, что я слишком много пью. Я люблю выпить. Кто не любит? Но это не причина, чтобы вот так вот наказывать человека. Знаешь, почему я думаю, они это сделали? Он снова протянул мне стакан. Бутылка была пуста. Лавренов разочарованно двинул бровью. - Это все, что у тебя есть? Я кивнул. - Так почему они тебя выгнали? – спросил я. - Ну, я тебе скажу правду, потому что ты поймешь ее. Никто другой мне не верит! Это из-за того, что я всегда так много делал, чтобы помочь политическим заключенным. Вот почему! Они решили, что я был слишком мягок с вами, ребята. Сволочи. У тебя нет дома водки, а? У меня было немного, но я не мог позволить себе, чтобы Лавренов к ней притронулся. В любом случае, он был из того рода пьяниц, которых хорошо разбирает от половины бутылки вина, а он опустошил уже почти всю бутылку, поэтому я поднялся, чтобы указать ему на дверь. Он не пошевелился. - Теперь мне придется вернуться домой, в Белоруссию, понимаешь. Буду работать обычным фельдшером, это все, что я могу делать. Я уезжаю завтра. Идти некуда. Комнату свою я потерял, все потерял. По пьяни он прослезился. Потом хмуро оглядел комнату. Я просто стоял там, где стоял. - Послушай, старина, - произнес он через некоторое время. – Мне негде спать. У тебя здесь есть еще одна кровать. Пожалуйста, могу я переночевать у тебя? Утром я уйду. Мне подумалось – ну, хорошо, я от него, наконец, избавлюсь. К тому же он, все-таки, обходился со мной неплохо в лагере, и делал мне поблажки. - Конечно, - ответил я. Он снял свои сапоги, накрылся пиджаком, в качестве одеяла, и через пять минут уже храпел. Полночи я не мог уснуть из-за его храпа, и утром у меня не было сил сопротивляться, когда он попросил у меня 600 рублей, чтобы помочь ему добраться до Белоруссии. Он обещал, что вышлет их мне обратно, как только получит свою первую зарплату, но, конечно, я понимал, что ни денег, ни Лавренова я больше не увижу. Так и случилось. Однако мне позвонил снова тот Александров из КГБ. Он сказал, что у американского посольства есть для меня другая денежная сумма, и мы договорились, чтобы вместе сходить туда и забрать ее. Александров был со мной очень любезен, и когда мы вышли из посольства с суммой в 270 долларов – в долларах, как он и советовал – он отвел меня в специальный валютный магазин, где можно было купить все виды импортных товаров, хорошего качества и по очень низкой цене. Вместе мы посмотрели предлагаемые модели холодильников, и я выбрал большую автоматическую модель, которую можно было купить сразу же, на месте, и за которую я заплатил 140 американских долларов. Я сказал Александрову, что записался в свое время в очередь на получение обычного холодильника. «Ну, теперь он вам не понадобится, - сказал Александров. – Когда подойдет ваша очередь, не могли бы вы мне позвонить? Мне бы холодильник очень пригодился». Было ужасно странно делать что-то полезное для офицера КГБ, но в то же время Александров мне понравился, и я не мог этому противиться. Я согласился передать ему свою очередь на холодильник, когда она подойдет. В 1958 году отделение периодики переехало с улицы Петровка в огромное здание Министерства Здравоохранения в Рахмановском переулке, и вскоре после нашего обустройства там ко мне опять пожаловал Кудряшов. «Что ему теперь, черт подери, от меня нужно?» – подумал я. Как оказалось, он хотел, чтобы я вступил в партию! В глазах советского гражданина такое предложение, конечно, было бы воспринято как огромная честь. Для меня же это являлось непристойным оскорблением, но я едва ли мог высказать ему это. Я гадал, как же мне отказаться, и при этом не быть подвергнутым за это третированию. Я сказал ему: - Товарищ секретарь, вы позабыли, что я восемь лет провел в лагере в качестве врага народа. Меня так и не реабилитировали. Я освобожден условно. Просто немыслимо, чтобы такая великая честь была оказана кому-то вроде меня! - Чепуха, чепуха, дорогой товарищ! – загудел Кудряшов. – Полная чепуха. Это вовсе не препятствие. В сталинское время было совершено немало серьезных ошибок. Многие невинные люди по ошибке были посажены в тюрьмы. Вы не должны даже и думать об этом. Я с радостью походатайствую за ваше членство. И с удовольствием найду второго ходатая, поверьте, вы того стоите, дорогой товарищ. Найти второго для меня не составит труда, будьте уверены в этом. Что скажете? Разве вам не приятно быть приглашенным? - Я ошеломлен, - ответил я ему вполне искренне. – Для меня это очень неожиданно, товарищ секретарь. Думаю, что вы понимаете, что мне нужно несколько дней, чтобы обдумать все это. - Конечно, конечно! – радостно ответил Кудряшов. – Я зайду к вам в начале следующей недели. Когда он снова пришел, я изобразил на лице горестную маску и сказал ему: «Послушайте. Я изучал литературу, чтобы подготовиться к принятию этой великой чести. И я пришел к выводу, что мне пока не хватает должной политической зрелости для того, чтобы пополнить почетные ряды Коммунистической Партии. Поэтому с огромным сожалением я вынужден отклонить ваше предложение. Ему было просто нечего на это ответить. В Советском Союзе все является частью некой кампании. Вскоре началась кампания по набору дружинников, или помощников полиции, которые бы «добровольно» патрулировали улицы три вечера в месяц. В качестве стимула им было обещано по три оплачиваемых выходных, но я послал все это к черту. Из психиатрической клиники мне удалось получить справку о том, что моя мать является душевнобольной, и я – единственный человек, который ей помогает. Это позволило мне избавиться от разнарядки по записи в дружинники. Два вечера в неделю я проводил с матерью, другие вечера – со своими друзьями, либо за работой над своими переводами. Под обещание о выплате мне гонорара за перевод книги по гинекологии я смог одолжить достаточно крупную сумму денег, а также у меня оставались накопления от других подработок, и все это вместе составляло сумму, равную примерно четырем тысячам долларов – достаточную для покупки подержанного «Опель Олимпия» с пробегом 56000 километров на одометре. Стоимость бензина составляла всего около тридцати центов за литр, и теперь по выходным я мог ездить в Истру, чтобы с отцовской помощью содержать машину в должном состоянии. К сожалению, я был вынужден вскоре продать этот автомобиль, так как срок выплаты одолженной суммы наступил раньше, чем мне перечислили деньги за книгу, но позже я приобрел очень хорошую «Победу» с пробегом – примерно за пять с половиной тысяч долларов – и с тех пор до конца моего пребывания в Москве у меня всегда была машина. Автомобиль, как мне думалось, я мог бы использовать и для своего побега. Я знал, что границы охраняются очень серьезно – но для того, чтобы добраться до морского побережья или до границы, захватив с собой все необходимое для выживания или все то, что потребуется для пересечения этой границы, безусловно, требовался автомобиль. Побег, по большей части, был главной темой моих разговоров с Георгом Тэнно во время наших встреч. Когда же мы, время от времени, встречались с остальными членами нашего «профсоюза», то всегда поднимали два обязательных тоста. Первый тост был «за тех, кто в море» - этот старый моряцкий тост отныне посвящался тем, кто все еще находился в тюрьмах и лагерях. Второй тост был адресован советским правителям – «чтоб они сдохли, как собаки». Иногда мы с печалью вспоминали тех наших друзей, кого оставили там навсегда. Но сознанию человека необходим отдых от таких воспоминаний, и по большей части мы говорили о забавных или удачных эпизодах из нашей лагерной жизни. Печальным фактом являлось еще и в то, что для некоторых из выживших просто не существовало других тем для разговоров. То, что было для них худшим временем в жизни, трансформировалось по иронии судьбы в лучшее время – самое значимое время. Будущего для них не было; чтобы увидеть смысл в своей жизни, им требовалось обратиться назад – в то ужасное время, когда все лучшее в них было затребовано для того, чтобы выжить – и теперь сил у них не осталось. По всему Советскому Союзу живут тысячи, а, может быть, миллионы тех, для кого работа и обычные дни – просто промежутки между такими вот встречами, когда можно собраться и предаться воспоминаниям вместе со старыми друзьями по лагерям Тайшета, Кенгира, Колымы или Джезказгана, или любого другого из тысяч существовавших сталинских лагерей рабского труда. Как мне, так и Георгу Тэнно было печально наблюдать за такими людьми. Мы были настроены на то, чтобы не попасться в эту ловушку. Мы сопереживали таким людям, но для нас будущее существовало, и в этом будущем была цель – выбраться из России. Мы брали совместные отгулы и отправлялись в долгие поездки, изучая маршруты, которые бы кратчайшим образом привели нас к границе, где в минимальной степени присутствовал бы пограничный контроль – задача которого заключается в том, чтобы не дать советским гражданам, желающим выбраться из страны, такой возможности. Однажды мы даже купили акваланг и приладили специальный клапан для компрессора, работающего от двигателя моего автомобиля. Согласно нашей задумке, мы собирались на выходные отправиться на Черноморское побережье неподалеку от Новороссийска, надеть акваланг, погрузиться ночью, перехватить отходящий из порта иностранный корабль, забраться на борт и попросить убежища. Нам пришлось отказаться от этой затеи, когда один из моряков, друзей Георга, рассказал ему, что во всех таких местах устроены специальные устройства для предотвращения именно таких вот попыток. Судя по всему, мы вовсе не отличались оригинальностью в своем плане и были далеко не единственными из тех, кто хотел таким вот образом выбраться из страны. Одна из рабочих поездок Тэнно в Эстонию повлекла за собой цепь событий, которые на некоторое время, как тогда казалось, положили конец моим планам побега – и, в том числе, моей свободе. Мне позвонил глава следственного комитета МВД. Потом меня пригласили «на небольшую беседу» в их центральном штабе в Москве. По поводу «небольшой беседы» с их стороны у меня не было иллюзий: «Ну что ж, все повторяется», - сказал я себе, и попробовал вернуться в то эмоциональное состояние старого матерого волка, что было со мной в конце лагерного заключения. Я купил десяток сигаретных пачек и кучу спичек, набив ими свои карманы. Потом позвонил всем своим друзьям по «профсоюзу», до которых смог дозвониться, и предупредил, что все это может быть началом новой кампании против бывших политических заключенных. В моем прошлом таких кампаний было множество, и в лагере я встречал самых разных «повторников» - жертв подобных кампаний. В девять утра, с хмурым выражением лица и злой внутри, я появился на пороге их главного управления. Меня сразу же начали спрашивать о Георге Тэнно – куда мы ездили вместе, что мы замышляли, почему мы ездили на автомобиле. Все это выглядело скверно. «Может, они поставили у нас жучки?» – промелькнула у меня мысль. Я сохранял свое хладнокровие и рассказывал только правду (хотя, конечно, не всю правду). Георг ездил на встречу атлетов в Таллинне, что на берегу Финского залива, в октябре. Когда меня спросили, знаю ли я что-то о его недавних поездках в Таллинн, я перепутал даты по какой-то причине, и сказал: «Конечно. В середине сентября. На атлетическую встречу». Эффект от моих слов в комнате был внезапным: по ней словно пробежал электрический ток. Следователи в радостном возбуждении принялись о чем-то шептаться между собой. Я попросился в туалет. Кажется, ко мне они на время потеряли интерес. По дороге из туалета охранник перепутал комнаты и открыл дверь в другую комнату для допросов. Я успел заглянуть внутрь. Там сидела Натали Тэнно. Вид у нее был изможденный. Через два дня меня выпустили оттуда – конечно, без каких-либо объяснений причины, по которой я там находился все это время. Прошла почти неделя до того момента, как я снова увиделся с Георгом. Вот в чем было дело. Как оказалось, в середине сентября в Таллинне произошло крупное ограбление банка. Три человека подъехали к банку в середине дня, застрелили охранника и всех других свидетелей, которые были при этом, и убрались восвояси, прихватив более двух миллионов новых рублей. Одного из грабителей поймали. Он понимал, очевидно, что пока остальные на свободе, его будут держать живым, и поэтому он сочинил достаточно правдоподобную историю. Ранее он сидел в одном лагере с Тэнно, и, зная его репутацию, он рассказал следователям, что именно Тэнно спланировал все это ограбление и являлся главарем банды. Следующим вечером, когда Тэнно с женой возвратились домой из театра, в темной квартире их поджидало шестеро вооруженных сотрудников органов. Тэнно на самолете отправили в Таллинн для очной ставки с грабителем, а потом перевезли обратно в Москву для допросов. Но алиби у Георга оказалось железное. Его поездка была в октябре, а не в сентябре, как я заявил по ошибке (Натали допустила ту же промашку, кстати), и все сотрудники Георга поклялись, что в день ограбления он находился на работе, как и весь предшествующий этому месяц. В конце концов, милиционеры извинились перед Георгом, хотя передо мной или Натали никто извиняться не стал. В течение всего этого времени я замечал за собой слежку на улице. Позднее, когда дома у меня появился телефон, он прослушивался – внешнее вмешательство можно было расслышать. Со здоровьем у меня было множество проблем, доставшихся мне со времен Сухановки и лагеря – поэтому, когда я пытался избежать дополнительных нагрузок по работе, жалуясь на плохое здоровье, все это не было выдумкой. На меня мог внезапно найти приступ рвоты из-за скачка кровяного давления. В животе случались частые и глубокие спазмы. Сломанная челюсть нередко ужасно болела. Когда мне казалось, что слежка за мной никогда не закончится, мое давление могло подскочить до 200 и выше. И на протяжении всех этих нелегких времен Георг служил мне неизменной моральной опорой, и я всегда мог на него всецело положиться. Однажды, это было в начале шестидесятых, Георг сказал мне, что недавно говорил с одним своим другом, из бывших заключенных, который написал повесть о лагерной жизни. Он передал мне подпольную самиздатовскую копию этой книги. История самого Георга была отчасти представлена в этой книге персонажем по имени «командир Буйновский». Этот же персонаж воплотил в себе историю другого реального человека, встреченного мной в лагере, морского офицера по имени Борис Бурковский1 – впоследствии он стал командиром исторического революционного крейсера «Аврора», ставшего плавучим музеем в Ленинграде. Во время Ялтинской конференции Бурковский служил в качестве офицера связи, и, к своему несчастью, станцевал там с Катлин Харриман (Kathleen Harriman), дочерью американского посла в Москве. Я говорю «к несчастью», потому что именно за это «преступление» позже, в 1948 году, его обвинили в государственной измене и приговорили к двадцати пяти годам лагерей. Мы с Бурковским в лагере частенько играли вместе в настольный теннис. Я прочел эту повесть с большим интересом и нашел эту книгу очень хорошей и очень точной – относительно того, как в ней описывалась лагерная жизнь. Потом Тэнно сказал мне, что автор хотел бы расспросить меня о моем тюремном опыте – для следующей книги, которую он готовит. Это было немного рискованно, и поэтому мы придумали код, основанный на результатах футбольных матчей. И вот, в один из дней, Георг позвонил мне, и, упомянув в обычном приятельском разговоре счет футбольного матча, дал мне знать время, когда мне следовало прийти к нему на квартиру для встречи с этим писателем. Я пришел ровно в семь вечера, как и оговаривалось. Поднялся по ступенькам и постучал в дверь. Георг представил меня хмурому, гладко выбритому человеку с задумчивым взором, стоявшему в прихожей со старой кожаной армейской сумкой на ремне через плечо. Одет он был в старую армейскую гимнастерку. Георг церемониально произнес: «Познакомься, пожалуйста – Александр Солженицын». Мы пожали друг другу руки. По прошествии двух наших встреч я провел с Солженицыным несколько часов. Так как ему никогда, сколько бы он не искал, не приходилось встречаться с человеком, выжившим после Сухановки, он чрезвычайно интересовался моим опытом – чтобы понять, как я смог там выжить. Его также очень впечатлили мои рассказы о психической камере 111 в Лефортово и о моих техниках самоорганизации во время длинных периодов одиночного заключения1. Позже я узнал от Георга о том, что Солженицын пытается свести воедино некий монументальный труд, посвященный тюремной системе, в книге, названной им «Архипелаг ГУЛАГ». А той книгой, где история Георга Тэнно была скомбинирована с историей Бурковского была, конечно же, повесть «Один день Ивана Денисовича». Избежав повинности по патрулированию улиц в качестве «дружинника», я понимал, что буду в дальнейшем первой мишенью для Кудряшова. И, конечно же, в один из дней он снова объявился и заявил, что меня назначили в качестве добровольца возглавить добровольческую команду пожарных, состоящую из пятерых сотрудников нашего отдела, и что за это мне полагается дополнительный выходной. Я нашел это вполне сносным; здесь не было никакой политики, и было обширное поле для туфты. Я писал длинные отчеты о том, как мы оставались на дополнительные часы по вечерам, проверяя огнетушители, безопасность газовых плит, пути эвакуации и так далее. Я писал восхитительные доклады об учениях по пожарной безопасности, никогда в реальности не проводившихся. И, конечно же, я проводил огромную работу по «агитации» среди моих сотрудников – исключительно с целью того, чтобы моя репутация как добросовестного пожарного была отмечена вниманием на «треугольнике». Возглавлял я эту пожарную команду до конца своего пребывания в Москве. Кудряшова же поймали на откатах, которые он брал от авторов, и он вынужден был «уйти на пенсию». Все это время вопрос о моем военном билете и о том, что я явлюсь военнообязанным, не выходил у меня из головы. Обещание, что меня обследуют и исключат из списка военнообязанных, так и не было выполнено, но так как со стороны военкомата ничего не было слышно, я решил, что поднимать этот вопрос с моей стороны сейчас не стоит, и просто позабыл об этом. Но в 1962 или 1963 году всех мужчин обязали получить новые военные билеты – в этот раз они представляли собой небольшую книжечку с несколькими страницами – больше работы для бюрократии. Я хорошо запомнил урок от Георга Тэнно – и, когда пошел получать свой новый военный билет (также было необходимо заполнить анкету, информация из которой должна была быть включена в новую книжечку), я обратился к дежурному майору, поведав ему встревоженным голосом о том, что мне очень нужно поговорить с ним с глазу на глаз. Тот предложил мне сесть и сказал, что готов меня выслушать. Я вынул две спички и начал нервно вертеть их между пальцами. Я произнес: - Послушайте, товарищ майор. Я очень болен. Меня нужно обследовать. Я уже служил… Ой! Простите. Вы, конечно, понимаете, что мне нужно их поднять. Я бросился на колени на пол, сгреб свои спички, снова уселся и с невозмутимым видом продолжил: - Я уже служил. Девять лет. В американских войсках в Корее. Потом я провел восемь лет в рядах… Ой! Извините! Снова на пол. Потом обратно на стул. - На чем я закончил? Да. Восемь лет я служил в рядах КГБ. И это еще не все, дорогой товарищ майор, далеко еще не все! У меня есть диплом. Я закончил школу акушерства и гинекологии при посольстве Соединенных Штатов, где обучался в 1943-48 гг. Теперь вы, конечно, понимаете, что я просто не могу служить! Майор выглядел сильно обеспокоенным. Он произнес успокоительно: - Хмм, смотрите, вот стакан воды. Пожалуйста, успокойтесь. Мне нужно… Я оборвал его: - Извините! Вы, конечно, понимаете, что мне нужно их подобрать! Я подобрал спички. - Итак, что вы говорили, товарищ майор? - Хмм, да. Мне нужно поговорить с начальством, одну минутку. Меня отвели к начальнику. Я повторил всю эту абсурдную, сумасшедшую историю, и снова проделал все свое представление со спичками. Начальник смотрел на меня сочувственно, но озабоченно. Он сказал: - Смотрите, товарищ. Я, и правда, уверен, что вам не о чем волноваться. Я уверен, что на следующей медкомиссии вас исключат. Пожалуйста, успокойтесь. Они быстро меня отослали. Несколько дней спустя моя книжечка - мой новый военный билет - пришла ко мне по почте. На странице «бывшая подготовка» значилось, что А.М. Довгун-Должин является «рядовым, не прошедшим военную подготовку», а под заголовком «гражданская специальность» было написано: «окончил акушерскую школу, посольство США, 1943-48 гг». Никакого упоминания о девяти годах в Корее или восьми годах в рядах КГБ. Но эта книжечка стала настоящим хитом на собраниях нашего Профсоюза. Когда на такую встречу приходил кто-то из новеньких, кто-нибудь обязательно говорил: «Алекс, покажи ему свой военный билет!» Эта книжечка всегда вызывала бурю веселья. Позже в том же году подошла моя очередь на комнату, на которую я подал заявление в то время, как только начал работать в издательстве. Мне потребовалось ждать этого момента всего-навсего шесть лет. И теперь мне официально полагалось две комнаты – комната моей матери, где я был прописан, и еще одна. Тем, кто знаком с уловками московской бюрократической системы, понятно, что я теперь мог обменять эти две комнаты на маленькую квартиру, примерно четыре на пять метров, со своей собственной маленькой ванной, туалетом и кухней. В Америке мы называем это малогабаритной квартирой1. В Москве это рассматривалось как роскошь. Это была квартира в девятиэтажном блочном доме на северо-восточной окраине Москвы, на Сиреневом бульваре, у конечной станции метро под названием «Щелковская». Мои окна выходили в маленький внутренний дворик. Также оттуда была видна улица, на которой глава московского городского Совета планировал высадить километры сирени – перед тем, как его схватили с поличным за взятки, которые он брал за выделение комнат и квартир для людей. На кухне у меня была плита с двумя комфорками и маленькой духовкой. Мне удалось втиснуть туда свой большой, купленный за валюту холодильник. Теперь у меня также имелась собственная ванная и туалет, чему я был по-настоящему рад. Ездить до своей работы в центре Москвы на машине мне приходилось теперь далеко, но я предпочитал машину долгой поездке в метро, потому что к этому времени я разузнал, как заправлять полный бак всего за один рубль. Водители грузовиков всех мастей обычно отчитывались за большее число поездок, чем они на самом деле совершали, в результате получая за это больше денег. Они подкручивали километраж на своих грузовиках при помощи спички. Но затем им требовалось избавиться от излишков топлива. Миллионы литров бензина просто сливались в канализацию где-нибудь на окраинах Москвы. Удивительно, что город просто не взорвался. Но многие водители – такие же, как я – договаривались с шоферами о регулярных встречах, покупая целый бак топлива за рубль. Это примерно семь центов за литр – и все были довольны. И снова «туфта». Самым большим риском для владельца автомобиля в Москве было то, что у вашего автомобиля могли украсть колеса. В связи с этим в городе расцвела целая полуподпольная частная индустрия, занимавшаяся изготовлением защитных приспособлений для машин, с оборотом в миллионы рублей. Они делали наборы болтов для колес с гладкими, круглыми головками, к которым бы не подошел ни один ключ, кроме специального ключа, вставляемого во внутреннее отверстие болта и изготовленного исключительно для ваших болтов. Воры ответили на это тем, что начали использовать большие трубные ключи с крепким зажимом, способным захватить круглый болт. Тогда частная индустрия стала производить болты с внешним вращающимся воротником, который просто прокручивался, если вы накладывали на него трубный ключ. Воры принялись открывать центральный колпак ступицы и снимать концевую гайку полуоси – чтобы стащить все колесо, тормозной барабан и т.д. Частная индустрия ответила тем, что стала производить пластины, закрывающие всю ступицу, держащиеся на болтах с внешними вращающимися воротничками. И так война продолжалась. Однажды, годы спустя после того, как я переехал в эту свою квартиру, я получил по почте выцветшую открытку. На ней была моя собственная роспись. Эта было то самое заявление на холодильник одиннадцатилетней давности. Я вспомнил про Александрова и позвонил по его рабочему телефону. - Помните того американца, которого вы сопровождали в посольство США? Короткая пауза, а затем добродушный смех. - Конечно, помню! Вы Довгун-Должин? - Это я. Вам все еще нужен холодильник? - Какой холодильник? Подождите-ка! Вы имеете в виду, что, наконец, получили свою карточку? - Верно! - Я сейчас пошлю к вам курьера. Таким вот образом тот маленький должок был возвращен. В отделе публикаций теперь под моим руководством имелось значительное хозяйство. Там работало шесть человек на постоянной основе – помощники редактора, литературные редактора, корректоры и машинистки. По договору я привлекал для работы еще двадцать восемь переводчиков. Когда нужно было сделать определенную работу, которая выбивалась из графика, я отдавал ее знакомому, но загруженному работой переводчику, выполнял ее сам и получал за это сверхурочные выплаты. Я смог легко погрузиться в повседневную жизнь московского бюрократа – в том, что касается практического, но не эмоционального или духовного аспекта такой жизни. Я открыл для себя, что «туфта» для человека в Советском Союзе является такой же частью обычной повседневной жизни, как и для жизни заключенного в лагере. Никто не смог бы выжить, не обманывая систему; потому все и всегда прибегают к «туфте». В России многие люди ведут двойной образ жизни с целью приспособиться к существованию в условиях того чрезвычайно жесткого контроля и регулирования, с помощью которого правительство пытается управлять своим обществом. Мне приходилось периодически отправляться на курсы политического просвещения. Каждые два или три месяца приходил кто-то из вышестоящего учреждения с расписанием «дней политического просвещения» на следующий квартал и заявлял: «Вот, это ваше расписание; мы знаем, вы добровольно согласились на это» - хотя я вовсе не соглашался! «Вы будете изучать вот эти главы из работ Ленина, или вот эти речи генерального секретаря Брежнева» - и т.д, и т.п. Никто не хотел ходить на эти занятия, но никто и не хотел подвергаться остракизму, который следует в случае отказа. На каждом из таких курсов от нас требовалось написать по десять страниц анализа к той или иной изучаемой главе или политической идее. И здесь опять на помощь приходила «туфта». Мы все обманывали. Мы писали эти отчеты, просто переписывая несколько страниц текста из Ленина или Брежнева, изменяя слова - так, чтобы тексты выходили написанными обычным русским языком – вместо всего того неудобоваримого, плохо читаемого идеологизированного дерьма, что был в оригинале. Хотя, все это не имело особого значения. Те отчеты, что мы писали, никто не читал; это могли быть хоть страницы из Достоевского или Петра Великого – администрации было все равно. Все, что они от нас требовали – это столько-то страниц текста, написанного своей рукой. Когда нас собирали для «обсуждения», нам нужно было просто зачитать вслух определенные страницы того текста, что мы изучали – и потом, если собрание вел какой-нибудь молодой и идейный партиец, действительно верящий в эту систему, вам просто нужно было в течение часа слушать все это чтение и его сухой анализ, пытаясь при этом не заснуть. К счастью, наши собрания на протяжении нескольких лет вел очень понимающий деятель. Он обычно объявлял: «А сегодня, товарищи, мы будем изучать с вами следующие четырнадцать страниц. Но так как я знаю, что вы все хорошо начитаны и политически образованы, мы просто пройдемся с вами по заголовкам и нескольким наиболее значимым параграфам, а затем вы будете свободны, чтобы в оставшееся время более подробно ознакомиться с материалом». Мы проходились по четырнадцати страницам в течение нескольких минут, и затем он отпускал нас пораньше. Среди нас была также одна старая и упертая женщина, член партии, которая хотела зачитывать вслух главу целиком, когда подходила ее очередь. Слова иностранного происхождения она не могла произнести; она была почти безграмотна, но при этом отличалась жутким энтузиазмом. Нашему ведущему приходилось ее увещевать: «Достаточно, товарищ, очень хорошо, действительно, очень хорошо. Но вы понимаете, мы здесь все очень подкованные, наши товарищи читали эти работы много раз. Они почти знают их наизусть, и я думаю, что мы можем на этом остановиться!» Все это было рутиной. Каждый чиновник боится потерять свое место. Если он не будет соблюдать правила, кто-нибудь доложит об этом. Партийный секретарь или кто-либо из надзорного партийного органа должен докладывать о том, что партийной идеологической работой охвачено 100 процентов сотрудников (добровольно). Конечно, это невозможная цифра для добровольного посещения, но в то же время везде именно так. «Туфта». Вот и все. Вся жизнь в этой системе – это «туфта». В лагере, когда заключенный умирал от тифа или какого-то иного заболевания, которое уже двадцать лет как «искоренено» в Советском Союзе, нас обязывали записывать в качестве причины смерти некое сердечное заболевание, или еще какое-нибудь неинфекционное заболевание. Все эти инфекционные заболевания, убившие так много людей, десятилетиями никак не фигурировали в отчетах в Советском Союзе. Многие педиатры и фельдшеры рассказывали мне позднее, что такая практика была обыденной и для гражданской медицины. В те времена, если некий честный и наивный врач докладывал о вспышке холеры, например, ему следовал нагоняй от вышестоящего медицинского учреждения и приказывалось изменить свой отчет, потому что «разве ты не знаешь, что у нас больше нет таких эпидемических заболеваний?» В 1964 году я встретил свою жену Ирину. Мы поженились в 1965, и в том же году родился наш сын Андрей. Георг Тэнно был с нами при всех значимых событиях нашей жизни, как печальных, так и радостных. Ирина вскоре, так же как и я, полюбила его и восхищалась им. Он все еще планировал свои феноменальные побеги. Летом 1968 года он отправился в Эстонию, чтобы забрать два пистолета у друзей из тамошнего подполья. До Эстонии он так и не доехал. По дороге он внезапно и серьезно заболел. На самолете его отправили обратно в Москву. Через своих друзей в министерстве я организовал ему осмотр у лучших специалистов. Они провели операцию в ходе обследования. У него обнаружился фиброзный рак с множественными метастазами. Он умер в течение месяца. Ему было пятьдесят шесть. Все мои лучшие друзья умерли. Но, по крайней мере, теперь у меня была Ирина и замечательный сын. И еще был один человек, которому предстояло сыграть свою роль в последнем значительном поворотном моменте моей жизни – моя сестра Стелла. Мы переписывались со времени моего освобождения – это была переписка из той серии, где можно было безопасно сказать «со мной все хорошо, как ты», и ничего более. Чего я не знал – так это того, что Стелла медленно и неуклонно призывала всех, до кого она могла достучаться, выслушать ее, убеждая в том, что ее брат, сотрудник иностранного представительства Соединенных Штатов, жив, существует и насильно удерживается в Москве, а также что пришло время для американского правительства уже что-нибудь сделать по этому поводу. Это время тогда еще не подошло, но оно приближалось. |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |