Юрий Пахомов Белой ночью у залива удк 882 ббк 84 (2Рос-Рус) п 21
Скачать 3.13 Mb.
|
| Юрий Пахомов Белой ночью у залива УДК 882 ББК 84 (2Рос-Рус) П 21 Вступительная статья В. Рогова Оформление обложки В. Гуда Пахомов Юрий П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. : Эко-Пресс, 2010, 254 с. ISBN 978-5-904301-31-6 В новую книгу писателя Юрия Пахомова вошли рассказы и повесть разных лет. В центре внимания автора – наши современники с их психологическими, моральными и этическими проблемами. Повести и рассказы, вошедшие в книгу, публиковались в отечественных журналах, в США и Германии. ББК 84 (Рос-Рус) О Ю. Пахомов, 2010 Юрий Пахомов (Носов Юрий Николаевич) – автор многих книг, среди которых «К оружью, эскулапы!», «Драконова кровь», «Введенский канал», «После шторма», «В поисках двойника», «Свет отраженный», «Столкновение», «Вечер в Стамбуле» и другие. Отдельные его произведения переведены на языки ближнего и дальнего зарубежья, экранизированы. Юрий Пахомов – член Союза писателей с 1979 года, лауреат Международной и Всероссийских литературных премий. содержание: Путеводные светы (вступительная статья) Тесть приехал Шурик Альпинист Случай с Акуловым Вот и грибы собирать пора Паломник Тени Остров невольников Бродяга На птичьем Осенью в Ля Пинеде Дюны На острове к Бриони на корабле «Маркони» Белой ночью у залива Голландский пейзаж с ветряной мельницей Драконова кровь Ужин на двоих Солнечный ожог В деревне Поздно вечером ближе к ночи Зося Путеводные светы О новой книге Юрий Пахомова В старину восклицали: «Светы вы мои!» или говаривали: Светы в два ряда», имея в виду окна в хоромах или усадебных домах, помещенные друг над другом. В книге рассказов Юрия Пахомова двадцать светов-окон, открытых в мир современной действительности на рубеже двух…. Пожалуй, тысячелетий. Да, незаметно в смуте нашего времени мы переместились из второго тысячелетия в третье, от века социализма на век назад, к капитализму, от сверхвеличия к второразрядности, от равенства, пусть и провозглашенного, к безмерному, безумному неравенству. Нет, писатель не осуждает все необъяснимо случившееся - в общем-то, не его призвание, - а отображает всего лишь то, что и как происходило. И в этом редкость и значимость книги. Рассказ в нынешние нью-таймс (наш язык ужасно американизируется!) - жанр осужденный и, казалось бы, бесперспективный. В самом деле, своего апогея рассказ достиг в конце девятнадцатого - начала двадцатого веков, сохранив долгую и плодотворную инерцию в отечественной литературе аж до девяностых годов 20столетия. Но когда нежданно и предательски победил либерально-буржуазный регресс и восторжествовала западническая форма жизни «деньги-товар-деньги», то рассказ сделался как бы ненужным. Однако творчество несовместимо с бизнесом и не поддается никакому диктату - ни властному, ни, тем более, денежному. Оно может замереть, будто бы исчезнуть, ног никогда и никому не подчинится. В этом его смысл и в этом его вечная истина! Такие вот мысли возникли у меня в процессе чтения рассказов Юрия Пахомова. И опять же о жанре! Следует признать, что рассказ достиг своего величия именно тогда, когда, когда безраздельно царствовали Газета, Журнал и, конечно же, Книга. В общем, когда царствовало Слово, а не видеоряд в телеящике… Тогда настоящий рассказ представлял из себя, если хотите, сжатый роман, причем в своей краткости не теряя ни художественности, ни образности, ни воздействия на читателя, который с легкостью дорисовывал романные сюжеты, домысливал житейские ситуации. Невольно вспоминались рассказы Чехова, Бунина, Куприна, Андреева, Горького и многих других великолепных рассказчиков. Конечно, и незабвенные «Повести Белкина» Пушкина, «Записки охотника» Тургенева, рассказы Толстого, Лескова… Вообще-то, я ни капли не сомневаюсь, что рассказ в литературе - жанр непреходящий, вечный!. Наверное, не стоило делать столь длинное вступление к книге Юрия Пахомова «Белой ночью у залива». Но наболело, а, кроме того, рассказы в книжном варианте по нынешним смутным временам появляются редко. Что же постараюсь объяснить, чем меня задела книга рассказов Юрия Николаевича. Во-первых, тем, что это не фотографии-зарисовки, не байки-картинки, а классически выверенные - по слову и замыслу - слепки с современной действительности. Но что важнее - именно светы, именно окна в мир души и поступков современников. А во-вторых, безукоризненность стиля. И я бы подчеркнул: чеховско-бунинского! Точного по языку, богатого всем спектром красок и психологических импульсов, объясняющих поступки и поведение героев. В-третьих, умением неординарно строить сюжет, и поразительным проникновением в глубины человеческой души. Рассказ «Белой ночью у залива», по-моему, - на все времена. И даже не по мастерству исполнения, не по яркости образов - мичмана Зрачкова и блокадной сироты, первокурсницы Ляки, в которой самонадеянный мариман не узнал своей единственной женщины, своей навсегда любимой жены… За это судьба жестоко над ним посмеялась. Так вот, не по языку, или образности, или трагическому житейскому кругу, а по той духовной ауре, которая возникает на одиннадцати страницах, и еще по тому необъяснимому свечению, которое эти страницы излучают. Я трижды перечитал рассказ, пытаясь постичь его тайну, пока не понял, что упрятана она в заоблачные выси. Рассказ «Вот и грибы собирать пора» о том, как умирают, вернее уходят в мир иной сильные русские люди. В данном случае директор крупного завода Брасулин, начинавший когда-то тут же учеником слесаря… На катере, больной, Брасулин в одиночестве плывет на крошечный пустынный островок… Меня поразил этот рассказ иной тайной. Я думал, перечитывая абзац за абзацем, о том. Что так точно изобразить внутренние переживания героя, его необычно обостренное восприятие внешнего мира, наверное, для этого надо, чтобы сам автор…. Ну что ли, пережил нечто подобное, или наблюдал… Впрочем, не суть важно! Важно то, насколько написанное проникает в сознание читающего. Вот как кончается рассказ: «К вечеру стало совсем тепло, точно остров накрыли стеклянным колпаком, и он прел, исходя запахами нагретой хвои. По стеклянной окружности небосклона скатывалась алая сукровица заката; потом небо на западе потемнело, налилось краснотой, казалось, багровые языки пламени занялись над лесом. Над камышами курился туман, и редкие его ватные хлопья текли над водой, устремляясь в зияющую черноту протоки. Брасулин присел на диван в каюте, глянул в иллюминатор и содрогнулся: никогда он не видел так близко неба, никогда не ощущал так остро его зовущую пустоту…». Пять рассказов посвящены «новым русским» - нет, не бандитам, не тем тупорылым браткам, о которых, кому не лень, сочиняют анекдоты, - а тем, кто благополучно приспособился к нью-таймс, к новой криминальной действительности, по-обывательстки к сверхдостаткам, разъезжая на «Мерседесах», летая по заграницам, играя в казино… Это Леня-Моряк, бывший нахимовец, курсант Высшего Военно-Морского училища, изгнанный оттуда за дурные проступки, но всплывший на поверхность в начале горбачевской перестройки респектабельным джентльменом, крутым бизнесменом, держателем холдинга вместе со своей пройдошистой супругой, торговкой Маргаритой. Автор показывает Леонида Федоровича Березина на сломе успеха, после жестких разборок скрывающегося на испанском побережье в Ля Пинеде. Жизнь кончилась, затравлено и бесцельно, кстати, совершенно не так, как у его ближайшего друга контр-адмирала Ивана Балаховца («Осень в Ля Пинеде»). Это талантливый артист московского театра имени Маяковского Алексей Бобов, заработавший немалые деньги на сомнительных рекламных роликах, но одновременно потерявший себя как актер («Солнечный ожог»). Это бывший афганец, ставший киллером, Андрей Комлев. После очередного заказного убийства, отсиживаясь на Кипре, он отправляется от скуки в Иерусалим ко Гробу Господню («Паломник»). Это престарелый, но бодрый пенсионер Александр Львович Бахрушев, который, несмотря на возраст, восторженно поддержал ельцинский переворот и теперь гордится тем, что его единственный сын Левушка - бизнесмен, по полгода проживающий в США. Весть о гибели Левушки в одном из двух небоскребов в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года застает его врасплох на берегах теплого Адриатического моря…(«На острова Брионии на корабле «Маркони») Достоинство этих рассказов не только в современности, я бы сказал, в своевременности написания. Не только в редкой объективности, точнее, в беспристрастности, а в том, что сейчас именуется толерантностью. Я пониаю: писатель Юрий Николаевич Пахомов по своей первой профессии «морской доктор», а потому в нем неизбывна та убежденная терпимость к абсолютно любому человеку, идущая от постулатов «Клятвы Гиппократа». Но он, как автор, все-таки небезразличен к происходящему и находит философские, библейские метафоры, вплетая их в ткань своих произведений. В рассказе «Осень в Ля Пинеде» герой посещает монастырь бенедиктинцев, где в храме обнаруживает статую черной Девы и видит в этом особый смысл. Это настолько поражает его, насколько мог бы поразить смертельный удар молнии… В рассказе «Солнечный ожог» включена новозаветная притча о воскрешении Лазаря, ставшего в своей второй жизни ревностным последователем Христа, епископом Кипра. Удачливого киллера Комлева из рассказа «Паломник» на пути к Гробу Господню (именно на пути покаяния!) настигает мистический антикиллер, безжалостный, как и он сам. Блаженно счастливого старика Бахрушева, побывавшего в райских кущах на острове Брионии, по возвращении в хорватский городок Ровень, ждет черная весть о гибели сына. Еще вот что я хочу добавить, завершая разговор об этих четырех рассказах: во-первых, удивительно точно построены сюжеты, во-вторых. Изящество изложение неразделимо с запоминающимися образами. В общем, за последние годы подобных рассказов мне читать не приходилось. Далее: по настоящему впечатляющими получились у Юрия Пахомова два коротких рассказа (по две странички каждый): «Шурик Альпинист» - о русском беженце из Душанбе - и «Тени» - о доме престарелых. Таковы же чувственно- убедительные рассказы «Случай с Акуловым» и «Ужин на двоих». Юрий Николаевич Пахомов - писатель известный. И прежде всего как прекрасный рассказчик. Еще в 60 его заметил и выделил Юрий Казаков. Именно он предложил принять Ю. Пахомова в Союз писателей СССР. Замечу, взыскательность Юрия Казакова хорошо известна. Заметил Ю. Пахомова и кинорежиссер Марлен Хуциев. По его рассказу «Тесть приехал», он снял свой знаменитый фильм «Послесловие». Новая книга Юрия Николаевича, состоящая из рассказов разных лет и небольшой исповедальной повести, доказывает, что он до конца остается верен русскому классическому реализму и одному из нелегких жанров в нем - рассказу. Валерий Рогов Тесть приехал Юрию Казакову Приезда тестя Швырков ожидал со смешанным чувством досады и любопытства. В последний раз видел он старика лет шесть или семь назад. Да и прежде встречались урывками. Ни разу, как мужикам подобает, не посидели, не поговорили. Тесть, Вениамин Борисович, был с чудинкой: держался в стороне, молчком, и самой, казалось, выраженной чертой его характера была нерешительность. И говорил, и двигался, и даже улыбался он так, словно хотел сказать - право же, я, по-видимому, что-то не то делаю, но уж вы меня простите великодушно. Он и на самом деле выражался именно в таком роде. Письма Вениамин Борисович писал редко, к себе не знал, в гости не напрашивался. И вдруг - бац, телеграмма: «Выезжаю десятого поезд сто вагон шесть отец». Как снег на голову. А Лера между тем собралась с иностранными туристами в Сибирь - поездка интересная во всех отношениях; да и Швыркову подфартило: получил творческий отпуск для окончания диссертации. И вот на тебе. С Лерой что-то вроде истерики случилось. -Не могу же я теперь отложить поездку. Все оформлено! - кричала она. - Ты подумай, такая поездка... Вот всегда у него не как у людей... Всю жизнь шиворот на выворот! Обычно спокойный, Швырков тоже разъярился. -Ну-у, доченька... Хороша, нечего сказать!- орал он. - В кои-то веки отец собрался, а она - фьють и с приветом. А мне возись здесь со стариком. -А ты пойди и дай телеграмму, чтобы он не приезжал. -А сама? Отец-то твой! Так они препирались битый час. Уставший и озлобленный, Швырков в конце концов махнул рукой. Долго он спорить не мог. Перед отъездом Лера успокоила: -Не бери в голову. Он чудак, но из тихих. Главное, ты с ним особенно не миндальничай. Поживет с недельку и уедет. После ранних заморозков в конце ноября погода вдруг разгулялась. Снег растаял. Машины с шелестом разбрызгивали на мостовую бурую кашицу. По утрам над каналом висел густой туман. В редком березнячке перед домом было по-осеннему гулко и пусто. И в гулкой этой пустоте лаяли собаки. Швырков пошел в магазин за покупками. Он решительно не мог вспомнить, что старик любит. Подумал-подумал и прихватил, на всякий случай, брусок сыра «Чеддер», завернутый в целлофан и похожий на мыло, ветчины и маслин. В конце концов можно открыть что-нибудь из консервов - не возиться же с готовкой. На Казанский вокзал успел только к приходу поезда. Из-за аварии - чей-то заполошный «жигуленок» врезался в хлебовозку - пришлось полчаса проторчать у Восточного моста, да и скользко было - машину раза два заносило. Протискиваясь сквозь толпу, Швырков почувствовал, что волнуется. «Что это я?» - подумал он, удивляясь. Пошел снег. С низкого фиолетового неба медленно падали крупные, похожие на клочки ваты, снежинки, рельсы лоснились. Пахло едким и кислым. И запах этот неприятно тревожил. По трансляции объявили: «Сотый поезд прибывает на седьмую платформу»... Люди заволновались, стали вытягивать шеи, вглядываться в темноту. Показались два расплывающихся в тумане ярко-белых пятна света. Поезд надвигался медленно, обдавая стоящих на перроне стужей. Проплыли четвертый, пятый вагоны. Показался шестой. Швыркова неприятно поразило, что тесть приехал в общем, каком-то замызганном вагоне. И проводница, в короткой до неприличия юбке, была худа, суетлива. Она все сердито оборачивалась и кричала на кого-то. Из вагона долго выбирались тетки с мешками и корзинами. Наконец из желтого вагонного полусвета возник тесть - неузнаваемо худой, высохший, с жалким каким-то ученическим портфельчиком, перевязанным бельевой веревкой. Он остановился в дверях, увидел Швыркова, помахал над головой рукой и восторженно закричал: -Дорогой мой, ах, какое счастье, что ты меня встретил! Они обнялись, старик потерся о лицо Швыркова небритой щекой, отстранился, по-птичьему склонив голову набок, окинул взглядом зятя, пробормотал довольно: «Молодцом, молодцом!» И чувствовалось, что он искренне рад, будто сына родного увидел после долгой разлуки. -Ну, здравствуй, здравствуй, - смутился Швырков, поражаясь худобе тестя. Что-то изменилось в старике, а что именно, определить не мог. -Давай-ка свои вещички... Турист. Старик слабо посопротивлялся, но отдал портфель и спросил, озираясь: -А Лерочка где? -Накладка произошла, - сказал Швырков, глядя в сторону. Никак он не мог решить, как называть тестя: отец или Вениамин Борисович.- Валерия в командировке. С иностранными туристами раскатывает. Когда телеграмма пришла, она уже уехала, - соврал он и оттого еще больше смутился. - Ну, двинули. Я на машине. Старик как-то странно посмотрел на него, вздохнул и пошел не оглядываясь, шлепая по грязи теплыми ботинками. «Черт, не здорово с Леркой-то получилось. Свинство, конечно...» - подумал Швырков и, чтобы скрыть неловкость, с нарочитой небрежностью спросил: - Ну, как ты доехал? - Прекрасно. - Старик снова оживился. - И, знаешь, в прелестной компании... Представь себе, ехал с колхозницами. Наши, станичные... Ну-y! Всю дорогу говорили о каких-то кофточках. - Что у тебя в портфеле... Прямо кирпичи. Книги, что ли? - Нет, айвовое варенье собственного изготовления. Лерочка, когда была маленькая, очень любила айвовое. тебе я привез тарани. Настоящей, вяленой. В столице такой не сыщешь. О-о! Какой небоскреб, - он с восторгом разглядывал высотное здание гостиницы «Ленинградская» с красными огоньками где-то совсем уже в небе.- Клод Моне. Руанский собор!.. Кстати, на чем мы едем? - У меня машина. Я же сказал... Да вот она. - Этот роскошный лимузин? Твой собственный? - старик мелко, дребезжаще рассмеялся. - Помнишь, у Вертинского?.. М-м... «Я видел вас так близко, в пролеты улиц вас умчал авто... в притонах Сан-Франциско лиловый негр вам подавал манто!» Говорил он громко. Размахивал руками. На него оборачивались. «Ай да старичина, - подумал Швырков, - прямо не узнать. Может, выпил? Не похоже...» В машине старик обмяк, ехал с полузакрытыми глазами- в голубом свете набегающих фонарей лицо его казалось мертвенно-бледным, неживым, темные губы скорбно поджаты. - Нездоровится? - спросил Швырков, поглядывая на тестя в зеркальце. - Ничего, - ответил старик, не открывая глаз. - В последнее время, перед отъездом, я упорно занимался французским синтаксисом и до чрезвычайности устал. «Французским синтаксисом, - повторил про себя Швырков и улыбнулся:- Да, да... старик ведь знает пять или шесть языков. Кажется, даже древнегреческий изучил. На кой черт ему этот мертвый язык?» Машина нырнула под мост, и навстречу понеслись дома Тушина. Проплыл ярко освещенный и оттого казавшийся океанским лайнером кинотеатр, отгремел под колесами Восточный мост. -Где мы едем? - вдруг спросил старик. -Тушино... улица Свободы. - Хе, яе... Тушинский вор здесь скрывался. Лжедмитрий... Уныло, уныло. То ли дело наш край. Да-а-а. Дорога, сады, а вдоль дороги, - старик плавно помахал руками, - га-га-га, гуси! «Гениальный старик. Как это я его раньше не разглядел? - весело подумал Швырков. - С ним не соскучишься. Га-га-га, гуси... Ну, хохмач». Пока Швырков ставил «Волгу» в гараж, пока подымались в лифте на десятый этаж, старик болтал без умолку, вроде веселился, и только губы его, по-стариковски западающие, сохраняли скорбное выражение. Квартира - новая финская мебель и отливающая никелем сантехника - не произвела на Вениамина Борисовича особого впечатления. -Деловой, современный стиль, м-м-м,- бормотал он, прохаживаясь по комнатам. - Эта обрядовая маска откуда? -Из Африки, Гвинея. Не подделка, кстати сказать, подлинник. -Любопытно... А я стал, знаешь ли, привыкать к простоте. Опростился по-толстовски. Но какой при этом открылся простор для души! М-м-м. У вас красиво, но извини меня, несколько респектабельно. -Валерия, - нахмурился Швырков, - это ее затея. Мне на всю эту полировку начхать. Сейчас с ума сходит, ищет по комиссионкам старинную мебель... Барокко... Разных там Людовиков, черт... Пойдем-ка перехватим с Дорожки. Щвыркова тронуло, что старик доволен приемом, но досадно немного было, что квартира не произвела на тестя должного впечатления, и, чтобы заглушить в себе это чувство, Швырков принялся рассказывать об институтских делах, о своей диссертации. - Вот как, вот как, - удивился старик. - А я ведь, признаться, очень мало знаю о вашей жизни. Лерочка пишет редко. Понимаю, дорогой, жизнь в Москве стремительна. Каждая минута на учете. Как говорят англичане, the life of self - destruction - жизнь на самоуничтожение. «Каждая минута... Лерка по два часа на телефоне висит, вот уж действительно... самоуничтожение. Да, черт, некрасиво-то как. Укатила, а мне отдувайся», - подумал он и предложил: -Расскажи о себе, как ты там живешь. -Неплохо, представь себе. Встаю в шесть утра и иду на рынок. Сколь великолепен южный рынок с утра! Нет, тебе, жителю столицы, этого не понять. Горы яблок... Цветы. Я, знаешь ли, люблю астры. Огромные влажные букеты. «...В последних астрах печаль хрустальная жива». Помнишь? А есть ряды, где торгуют исключительно рыбой... -Между прочим, в Москве рынки тоже будь-будь. Старик реплику оставил без внимания и восторженно продолжал: -После завтрака - занятие языками... Представь себе, я читаю все газеты. И «Морнинг стар», и «Юманите». Словом, все, что можно купить. Потом - работа. Меня, по старой памяти, приглашают на консультации в поликлинику. Кое-кто из пациентов заходит, не забывают. Еще я читаю лекции в клубе «Здоровье». -С едой-то как устраиваешься, с постирушками? - спросил Швырков. Старик усмехнулся: - А много ли мне надо? Материальная сторона жизни меня всегда мало волновала. Настроение у Швыркова стало портиться. Смущала восторженность старика. Что-то ненатуральное было в его жестах, голосе. Нарочитая какая-то веселость. А глаза были тусклые, точно подернутые пленкой. «С дочерью приехал повидаться...» Спать улеглись рано. Швырков уже засыпал, когда старик вдруг громко сказал в темноте: - В сорок втором я был начальником санитарно-транспортного судна «Карл Либкнехт». Он помолчал, потом уже тише продолжал: Карл - обычный колесный пароход. Мы возили из Ахтарей в Краснодар раненых. Потом - приказ оставить пароход и добираться пешком в Новороссийск. О, это был скорбный путь. Степь, пыль, жара, ботинки с солдатскими обмотками, раскаленная каска на голове... Смешно, но я почему-то считал, что каска спасет. Шли под бомбежкой. Я не могу вспомнить, как мы добрались до Геленджика. Немцы все время бомбили мосты. Однажды бомба попала в окоп, совсем рядом. С нашего парохода осталось двое. Я и комиссар. Веселый человек. Он все время пел «Три танкиста, три веселых друга...» По тому, как он пел, можно было судить о делах на фронте... Ты спишь? Швырков не ответил. Перед глазами вдруг всплыла фигура старика в желтом проеме двери вагона, бесплотная, точно намалеванная на холсте... «Вот ведь как, - с обжигающим стыдом подумал он, -- забыли старика. Забыли. Надо же, а?» Швырков сел. Хотелось курить, но он боялся потревожить тестя. Сидел, обхватив колени руками, и с нарастающим раздражением думал, что, в сущности, давно привык к странной семье Леры, где об отце всегда говорили только в третьем лице: он, этот... Старика считали полушутом, полусумасшедшим. Так чему же сейчас удивляться? Впрочем, однажды он попытался вступиться за старика. Лера только изумленно приподняла брови: «Что ты знаешь о нашей жизни? Господи, да моя мать святая и... несчастная женщина. Прожить всю жизнь с идеалистом?» ...Еще он думал о том, что ему всегда был непонятен и чужд дом, где жили родители жены. Жили Кукушкины на окраине пыльного южного городка в старом мещанском доме. Комнаты были высоки, холодны, каждая вещь стояла строго на своем месте. И чистота прямо-таки музейная. Чистота жилища, в котором никто не живет. Бросалась в глаза бедность, которую тщательно пытались скрыть, отчего она как бы кричала, била в глаза накрахмаленными ветхими рюшками, скрипучими, плохой работы стульями, которые в провинции и по сей день называют «венскими», и даже треснутые раковины, привезенные в незапамятные времена с побережья Индийского океана и купленные по случаю, тоже отчего-то говорили о бедности.  Зная, что так жила Лера, пожалуй, можно было понять ее сегодняшнюю страсть к комфорту, дорогим вещам, вкусной еде.В доме Леры он всегда чувствовал себя стесненно: и в первый свой приезд, или, как он про себя называл, «смотрины», когда смущенно прятал под стул стоптанные свои дешевые башмаки, и позже, когда стал работать и носил уже замшевые куртки и дакроновые брюки, - ему и тогда было неловко. Швырков остро, до дурноты ненавидел тещу, ненавидел ее ненатурально белое, гладкое лицо, тонкие, выщипанные, будто постоянно мокрые брови, ненавидел ее манеру говорить обо всем уменьшительно. И потом эти длинные, величественные разговоры о каких-то могущественных родственниках! О генералах, полковниках, о каком-то ученом-собаководе. Эти намеки на наследство, которое будет оставлено Лерусе после ее, Елизаветы Аркадьевны, смерти. Швыркову со сладостным выражением на лице говорилось, что Леруся даже во время войны «имела бонну - настоящую француженку», как потом выяснилось, полубезумную старуху, давно позабывшую родной язык. Но все же это была бонна. И Швырков, проведший детство в военной Москве, где были нетопленные школы, очереди за хлебом, где номера писали чернильным карандашом на ладонях, где жили в перенаселенной коммунальной, но очень дружной квартире, в которой коллективно пили на кухне чай, ухаживали за больными, хоронили умерших, - сатанел от одного слова «бонна». Теща умерла, когда Швырков с женой был за границей, в одном африканском государстве, - он поехал преподавателем, а Лера устроилась переводчицей в аппарат экономсоветника. -Что там старик пишет? - иногда спрашивал Швырков. -А-а, муть всякую. -Может, что-нибудь послать ему надо? -Перебьется... Да у него и так все есть. Сейчас, припоминая выражение лица, с которым Лера читала телеграмму от отца, Швырков подумал: «Хорошо, что у нас нет детей...» Во тьме на канале гуднул пароход - звук был сырой, тягостный... Прошло два дня, и старик стал раздражать его - суетой, неумеренной восторженностью, даже самой манерой произносить слова, отдельные фразы: будто диктовал машинистке. У старика была еще одна неприятная манера: начиная разговор, он брал собеседника за руку и некоторое время молча заглядывал в глаза. Остановить его было неловко, и та значительность, с которой он говорил о пустяках, сначала веселила Швыркова. «Ай да ну!» - хотелось ему поддразнить старика, но он сразу понял, что старик вряд ли оценит юмор, ведь сам-то он говорил серьезно, полагая, что то, о чем говорит, непременно должно быть интересно собеседнику. А восторгался он поразительно простыми вещами. -Сколь вкусен и ароматен орловский хлеб... Это очень важно - ощущать вкус хлеба! В универсаме бывает рижский. У него своя горчинка и изумительный букет. Скажи, дорогой, ты любишь хлеб? «Черт знает, общаемся, как в плохой пьесе», - с досадой думал Швырков. Вечерами старик подолгу разговаривал по телефону с какими-то неведомыми друзьями, жестикулируя при этом и подмигивая Швыркову. -Где я сегодня был? - журчал он в трубку. - В универсаме и еще в Алешкинском продуктовом магазине. Какие колоритные фигуры... Какие глубокие характеры. У меня впечатление, что я побывал во МХАТе. Целую крепко, друг. Да, благодарю. Федор худой, скучный. Беда. Образ жизни нужно изменить. Я намереваюсь повидать Александрова. Неужели не помнишь? Ну, профессор Александров! Умер? Лицо у тестя делалось растерянным я жалким. Как-то позвонили домой. Старика не было - ушел в магазин. Трубку взял Швырков. -Вениамин Борисыча, - потребовал властный, с астматическим сипом голос. -Его нет. -Как так нет? -Вышел. -А ты кто? Зять, что ли? -Допустим, зять. Что вам, собственно? -Ничего… собственно, - недовольно перебил голос. - Повидаться хотел. Проездом я, через час поезд отходит, мать честная. Телефон-то мне друзья дали, однополчане. Не повезло... -Может, передать что? - смягчился Швырков. -Гарбузенко я. Слыхал? -Не приходилось. -Неужели не рассказывал? Мы с ним вместе на пароходе «Карл Либкнехт» в войну бедовали. Чудно, право... Он же меня в Геленджике из-под земли откопал, бомбой накрыло. Кабы не Веня - хана. Орел парень! Ах ты ж... Ладно, скажешь, я к нему на обратном пути заскочу. Гарбузенко сказал - точка. «Гляди-ка, орел», - усмехнулся про себя Швырков и тут же подумал: «А что, собственно, я о нем знаю? Заштатный терапевт районной поликлиники... Пенсионер без всяких там масштабов...» Впрочем, Лера однажды сказала: -Представляешь, люди к нему на прием в очередь записывались. Дома от больных отбоя нет. Не будь он недотепой, мы бы знаешь как жили? Куда там! Диссертация готова. Не поладил, видите ли, с научным руководителем, ушел из института. Ну не дурость? Нужно быть или законченным идеалистом, или... сумасшедшим. Тогда он, Швырков, помнится, промолчал, хотя и знал: в науке бывают ситуации, при которых, если хочешь остаться честным, лучше уйти. А сам бы он ушел? То-то... Известие о звонке Гарбузенко старик встретил восторженно. -Какой человек? Какая натура! Широта, размах! Жаль, что не удалось вас познакомить, ты был бы рад. Личность, скажу тебе. Четыре войны прошел. В сорок пятом привез мне из Японии самурайский меч. Это мне-то меч... Правда, смешно? Жаль, жаль. -Ничего, он обещал заехать на обратном пути, - сказал Швырков. Старик кротко взглянул на него и ничего не ответил. Приезд тестя дал толчок мыслям необычным и странным. Они пугали Швыркова. Так, с внезапным озарением, без всякой, казалось бы, связи, он подумал, что Лера с годами стала удивительно напоминать свою мать. И дело, конечно, не во внешнем сходстве - Лере перевалило за тридцать, и такое сходство было вполне естественным. Но в чем-то она изменилась. В чем именно, он не мог бы сейчас себе ответить. - Лесик, - говорила она ему со знакомыми интонациями (вот ведь гадость - Лесик!), - сходи в булочную за хлебчиком и не обжирайся, толстячок. Швырков и, правда обрюзг за последнее время и всякий раз, поглядывая на себя во время бритья, думал с неодобрением: «Наел, однако, будку... фуфло!» Жаргонные словечки приносила в дом Лера. Подруги ее, сорокалетние молодящиеся «девочки», говорили на каком-то странном, бог знает, откуда пришедшем языке. «Девочки» эти были дамы ученые: переводчицы, искусствоведы. Да, мало что в Лере осталось от той провинциальной студенточки, с которой он познакомился на квартире одного своего холостого приятеля в незапамятные времена. Думая теперь о своей жизни с Лерой, он с изумлением припоминал, с какой ловкостью Лера подводила его к решениям, давно уже ею принятым. Поездка за границу. Господи! Ведь вышло так, что он, ни за какие коврижки не хотевший ехать в эту Африку, сам потом уговаривал Леру. И она - надо же так! - для убедительности легонько сопротивлялась. Между тем идея целиком принадлежала ей. Потом машина. Машина - ладно. К ней он привык, даже полюбил ее, хотя, экономист по образованию, он никогда не имел тяготения к технике. Работалось плохо. Когда до тошноты надоедало сидеть за пишущей машинкой и от сухих, трескучих фраз делалось не по себе, Швырков отправлялся в гараж. Возиться с новенькой, вишневого цвета «Волгой», купленной на чеки, доставляло ему почти физическое удовольствие. Однако, копаясь теперь в гараже, разговаривая с такими же, как он, одержимыми автолюбителями, Швырков не испытывал прежнего удовлетворения. В один из вечеров Вениамин Борисович приехал поздно, был тих, кротко, по-детски вздыхал, осторожно ходил по комнатам, прикасался к корешкам книг - он вроде хотел что-то сказать, очень важное, но не решался. Швыркову стало тревожно. Нечто совсем новое было в старике, и это новое пугало. «Может, я его чем-нибудь обидел?» - подумал он. -Ты... здоров? -Немного устал, - смутился старик,- и... грустно, дорогой мой. Я посетил места своей юности. Был на Чистопрудном. Но до обеда, пока ты занимался в гараже, я исправно трудился. Я постирал белье... -Белье? Какое белье? -Твое и мое. Нижнее... -Зачем? Ведь мы сдаем в стирку! Что за блажь? -Нет, нет... Я не люблю неглижавс... М-м-м. Запущенность. И потом, это совсем нетрудно. Скажи, дорогой мой, было ли что от Леры? -Нет. Подожди, скоро сама объявится. Старик вздохнул, подошел к окну, глянцевито темному, без единого огонька, легонько постучал пальцем по стеклу и с горечью произнес: -Cruaute mentale. -Что? - не понял Швырков. -А-а, так, не обращай внимания. У нас, стариков, есть свои причуды... Я сейчас знаешь что вспомнил? Лерочка росла очень ласковой девочкой. Розовая, как кукла. Года два ей было или три... перед войной. Я называл ее... оладышком. Смешно, да? -Страшно весело. Аж жуть. -Шутишь? Шутник... Скажи, дорогой, ты не позволил бы мне закурить твою трубку? Он застенчиво улыбнулся. -Ах, какой замечательный у тебя табак. «Клан». Fhe pipe tabacco with the unique aroma - табак с уникальным ароматом. Я никогда не курил, но всю жизнь мечтал курить трубку. Почему, не знаю... Мне казалось, что курение трубки таит в себе неслыханное удовольствие. Я где-то читал о капитанах трансатлантических лайнеров, которые специально обкуривали трубки. Фирма потом продавала их за бешеные деньги. Бауэровские, пенковые, из фарфора, трубки из дерева бриар, корня вереска и из вишневого корня. Я знаю многие сорта табаков: «Виргиния», «кепстен», «амфора», «клан», «арк роял»... До войны был замечательный табак «жемчужина России», Сладкие турецкие табаки, ароматнейшие египетские. Я только читал... Но никогда не курил трубку. Мне семьдесят пять, а я еще чего-то жду. Смешно. Я всю жизнь прождал... Он горько усмехнулся. - A point, как говорят французы. Однако - чепуха! В прошлом году умер мой друг. Он жил взахлеб и успел все. Он умер с улыбкой... К черту! Да-да! Когда он набивал табаком трубку, у него мелко, по-стариковски дрожали руки. За вечер они больше не произнесли ни слова. Старик подавленно молчал - видимо, ему было неудобно за свою вспышку. Он вздыхал, шуршал страницами книг. А Швырков, поглядывая на него, с холодной убежденностью думал, что конечно же тесть - чудак, странная личность. И, наверное, с таким нелегко в семье... Трубку закурил, надо же... Отчего-то сегодня тесть не вызывал сочувствия. А на другой день была суббота старик незаметно исчез. Вместе с ним исчезла новенькая, тесноватая Швыркову, дубленка и его роскошная, из серебристой нерпы, шапка. Немало подивившись этому, Швырков заварил крепкий кофе и отправился «к станку» - так он называл свой рабочий стол. Одиноко висевшее пальто старика и его тронутая молью папаха вызывали странное, томительное ощущение. Стучал ли Швырков на машинке, перелистывал ли книгу, где-то рядом, в стороне от главной мысли, как бы неясно скользила мысль о старике: зачем, спрашивается, ему понадобился этот маскарад? Впрочем, пора бы уже привыкнуть к его странностям. И все же! Вспомнилась вчерашняя потерянность старика, детские вздохи, а потом... монолог о табаке, обретший утром уже другое, горькое и страшное значение. -О черт, - мычал Швырков, пропуская буквы, ничего не понимая и напряженно прислушиваясь к тому, что делается за дверью, на лестничной площадке. Старик заявился что-то около десяти вечера, и вид у него был разудалого гуляки: дубленка распахнута, шапка лихо сдвинута на затылок, глаза блестели. -Ах, дорогой мои! - закричал старик. - Как прекрасна вечерняя столица! Огни, жизнь! В метро, на эскалаторе - читают! Мы поистине великая читающая нация. Можешь себе представить, пятьдесят четыре процента французов вообще не читают! Он возбужденно прошелся по комнате, улыбаясь и гримасничая. Припоминал что-то, и на лице его, болезненно-худом, с обтянутыми скулами, обозначились неведомые Швыркову черты - уверенность и сила чувствовались в нем, будто старик решился на что-то очень важное для себя. -Ну ты даешь! Чего такой веселый? - спросил Швырков. -Я был у своих... южан. На Солянке, Мы вспоминали молодость, Москву, двадцать пятый год. Мороз, любовь и... вера в будущее. Все прекрасно, дорогой, все прекрасно! Старик снял дубленку, небрежно бросил шапку на вешалку. Движения его были размашистыми, артистичными. И Швырков представил, как Вениамин Борисович так же вот раздевался у своих, надо полагать, удачливых и влиятельных друзей, громко говорил, веселился, целовал величественным старухам руки. И внезапно понял, зачем старику понадобился маскарад с переодеванием. Разве мог он туда явиться неудачником, в жалком своем пальто и съеденной молью папахе? Неудачник всегда кому-то укор. А ведь завтра я улетаю, дорогой мой, - сказал старик. -Как? -Самолетом. -Что за спешка? -Дела, дорогой... дела. Да и дом не годится бросать. -Что у тебя там, брильянты? Старик спокойно посмотрел на него. -За последние годы мне удалось собрать небольшую, но по-своему уникальную библиотеку... Эту библиотеку я завещаю вам. У вас ведь мало книг, и подобраны они, прости меня, наспех. Было бы очень жаль... -Черт возьми, но ведь скоро Лера приедет, - перебил его Швырков. -Вряд ли... Мне... мне нельзя у вас долго задерживаться. -Когда улетает самолет? -В двенадцать с небольшим. -О, черт!.. В одиннадцать у меня ученый совет. -Дорогой мой, я прекрасно доберусь сам. Вещей - один портфельчик. Если успеешь, подбрось меня до Центрального аэровокзала. -Подбросить-то подброшу... Да неловко, право. -Ах, оставь, пожалуйста... Теперь буду ждать вас к... себе, - сказал он со странным выражением, но тут же отвернулся и заговорил о какой-то старой учительнице, которой он обещал привезти из Москвы апельсины. Они уже укладывались спать, когда старик громко сказал из своей комнаты: -Ты знаешь, дорогой, что написал генерал де Голль в своем завещании? -Нет. -Ni fanfares, ni musique, ni sonnerie. Ни фанфар, ни музыки, ни колокольного звона!.. Оригинальный ум! А теперь спать, спать. Утром пришлось мотаться по городу в поисках апельсинов, кофе. Старик после вчерашнего подъема как-то сразу ослаб, был вял, неразговорчив. И впалые щеки его, покрывшиеся за ночь серебристой щетиной, вздрагивали, точно кто прикасался к ним холодными руками. И день был тягостный, серый, машина то и дело натыкалась на красный свет, и прохожие, будто сговорившись, лезли под колеса. Швырков, поругиваясь, косился на старика - все его раздражало в это утро: и люди, и небо, и старик. А внутри ныла, точно болячка, вызревала смутная еще тревога, которую Швырков связывал с ученым советом в институте, хотя ничего, лично его касающегося, на совете произойти не могло. И только усадив старика в зале ожидания аэровокзала и убедившись, что самолеты улетают вовремя, Швырков повеселел, простился с тестем легко, а через полчаса почти забыл о нем. Вечером, однако, стало Швыркову не по себе. Расхаживая по опустевшей квартире, он вспоминал старика, хмурился, улыбался, повторяя его словечки, манеру ходить, жестикулировать. Пытался развлечь себя, чем-нибудь заняться, но тревога, возникшая утром, все росла и росла в нем, точно он заполнялся темной жидкостью, как прозрачная чернильница-непроливайка - были такие сразу после войны. И вчерашняя веселая суетливость старика, его бравада, как вдруг понял Швырков, были лишь от желания скрыть обиду. Ведь он, после шестилетнего забвения, приехал с единственной целью - проститься. «Ну мы и сволочи», - с каким-то даже удовлетворением подумал Швырков. Дома он находиться не мог. Надел старую куртку, сапоги, вышел во двор. Было тепло и сыро. Ветер с канала доносил запахи стылой речной воды. Гремела землечерпалка. Бубнил о чем-то голос диспетчера. Тропинка к гаражу раскисла, под ногами чавкало. Жесткая, казавшаяся в сумерках черной, трава цеплялась за голенища. Навесной замок в гараже долго не открывался. Швырков злился. И в злобе этой было что-то беспомощное, жалкое, постыдное. «Ах, твою ж душеньку, - бормотал он, с остервенением дергая за холодную и влажную дужку тяжелого замка с секретом и морщась. - О-от, ей-богу, паскудство какое... замки... секреты... От всего живого отгородились... А, чертов замок!..» |
Похожие:
 | К 80-летию производственной деятельности Северо-Кавказского института по проектированию водохозяйственного и мелиоративного строительства... |  | Учебное пособие предназначено для студентов направления подготовки «Юриспруденция» (квалификация бакалавр) удк 347. 73/76 |
| | Креативность библиотекаря : методическое пособие / Волгогр. Оунб им. М. Горького, Отдел нииМР; [сост. А. А. Бауэр; ред.: М. Ю. Караваева,... | |
| Зюляев Н. А. кандидат экономических наук, доцент Марийского государственного технического университета | | Выпускается при информационной поддержке Гильдии маркетологов и Российской ассоциации маркетинга |
| Чоу впо «Республиканская академия предпринимательства и дополнительного образования» | | Философские проблемы математики: Материалы для выполнения учебных заданий. Новосиб гос ун-т. Новосибирск, 2006 |
| Никифоров Иван Валерьевич, кэн, президент ОАО «Совет по туризму Санкт-Петербурга» | | Иркутская областная государственная универсальная научная библиотека им. И. И. Молчанова-Сибирского |