Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
Они ушли. Я отметил с облегчением, что никто не записал наши номера. Было понятно, что полковник позже задаст некоторые вопросы, как бы походя, и в результате обнаружит, что на самом деле никаких инженеров, работающих в том подвале бойлерной, не было. Наше укромное местечко потеряло свое предназначение, но побыть там было хорошо, пока оно у нас было. Теперь мне предстояло найти, чем бы еще заняться или где еще можно было скрываться, и я снова пошел бродить вдоль и поперек поселка, чтобы что-нибудь подыскать. В конце стройки, с одной из ее сторон, находилось несколько двух- и трехэтажных строящихся многоквартирных домов. Вокруг были разбросаны строительные сараи и бытовки. Я бродил между ними, смотрел в окна, входил и выходил из домов. Особой цели у меня не было – просто разведать. Внезапно я, свернув за угол дома, столкнулся с высоким человеком, который шагал очень быстро. От удара я чуть не полетел на землю. Я собирался было заорать: «Смотри, куда идешь!», как тут осознал, кто это был: Виктор С.! Друг моих первых шести месяцев пребывания в Джезказгане. Мы просто стояли какое-то время, смотря друг на друга, а затем закричали одновременно: «Что ты тут делаешь! Вот здорово!». И так далее. Виктор поведал мне свою историю. После того, как я оставил его в том первом лагере, когда меня отправили на допрос в Москву к Рюмину, Виктор устроился на работу «придурка» в конторе администрации. Но по окончании шестимесячного пребывания там, когда он проведал, что его снова направят на особо тяжелые работы, он прослышал об одной гениальной форме мастырки и решил ее попробовать, чтобы избежать тяжелой работы. Это была малоизвестная техника симулирования рака легких. В кладовке среди личных вещей в своем мешке у него находилось небольшое серебряное колечко. Следуя услышанным инструкциям, и не представляя, приведет ли это к серьезному заболеванию или нет, он собрал небольшое количество серебряного порошка от кольца и смешал порошок с табаком, начинив этой смесью большое количество сигарет. Потом он курил эти сигареты, стараясь как можно глубже набрать дыму в легкие. Теория гласила, что тончайший слой серебряной пыли осядет в легких – таким образом, чтобы сформировать сильную тень при рентгеновском обследовании, при этом не причинив легким серьезного вреда. Виктор продолжал курить сигареты, размышляя о том, не занимается ли он самоубийством, но ощутимого влияния на свое здоровье он в результате не почувствовал. Потом он отправился в госпиталь, кашляя так, как кашляли больные силикозом, которых он встречал, и потребовал сделать ему рентген. Снимок легких показал ужасающую тень, и его освободили от тяжелых работ. Потом его направили в Спасск – лагерь для неизлечимых: вот настолько серьезно выглядел его «силикоз» на снимке. А затем, незадолго до того, как мы с ним налетели друг на друга, в результате после-сталинской «оттепели», правительство объявило амнистию для всех неизлечимых заключенных, и Виктора освободили. Так как предполагалось, что все эти инвалиды, вычеркнутые из списка политзаключенных и освобожденные, скоро все равно умрут, им не дали прав на проезд по стране, и поэтому все они остались в Джезказгане, и Виктор записался на вакансию инженера в Желдор-поселке. Его взяли в отдел проектировщиков. Это была довольно легкая работа с небольшой, но подходящей оплатой. Виктор был уверен, что он сможет привлечь меня к ней. У него было много друзей среди инженеров, сказал он мне, а инженеры работали в тесном контакте с лагерной администрацией в том, что касалось рабочих заданий, поэтому устроить меня на другое задание было не так уж сложно. Это звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой, но Виктор сдержал свое слово, и через несколько дней меня перевели. Мне выдали ведро краски, горсть кисточек и объявили, что отныне я – художник, ответственный за пропаганду и безопасность на стройке. Я возражал, говоря, что не способен нарисовать даже дом с двумя окнами, дверью и дымом, идущим из трубы. Мне ответили, что это не имеет значения: мне предстояло просто писать большими буквами транспаранты и плакаты, вроде «ТОЛЬКО ЧЕРЕЗ ТЯЖЕЛЫЙ ТРУД ЛЕЖИТ ПУТЬ К ОСВОБОЖДЕНИЮ». Или: «ОДЕВАЙ КАСКУ НА СТРОЙПЛОЩАДКЕ». Получалось у меня из рук вон плохо. Я начинал с букв высотой восемь сантиметров и очень тонких – так, чтобы лозунг не выбежал за пределы холста. Виктор был моим начальником, и ему это было безразлично. Инженеров это тоже не интересовало. Охранники по большей части были безграмотны, и все, что им требовалось делать – это наблюдать, чтобы заключенные, по крайней мере, делали вид, что работают. Таким образом, мои дни проходили в расслабленной обстановке, и компания у меня была подходящая. У нас с Виктором было достаточно времени на разговоры о политике, спорте, а также о возможном будущем вместе. После нескольких недель моих безнадежных усилий по рисованию плакатов кто-то из администрации кума пожаловался на дрянные плакаты, и Виктору пришлось переместить меня к нему в контору в качестве чертежника-проектировщика. Эта работа была чистой туфтой и не требовала от меня вообще ничего, помимо того, что теперь большую часть дня мы проводили вместе, и я был официально обозначен как инженер. Любопытно, что вместе со всеми этими послаблениями режима, уменьшением часов работы и смягчением отношения охранников к заключенным я становился все менее дисциплинированным в том, что касалось отслеживания времени и поддержания некоторого распорядка в своей жизни. Это было странное время, в любом случае. Было объявлено несколько амнистий. Первой, кажется, была амнистия для детей возрастом меньше четырнадцати лет. Во всем лагере таких было только шестеро. И, хотя даже само присутствие шести подростков в таком ужасном месте является чудовищным обвинительным приговором всей системе, их освобождение ничего не поменяло для нас, всех остальных, но воодушевило немного, потому что это был знак перемен. Точно также были освобождены и реабилитированы все заключенные, приговоренные к пятилетним срокам. Эта амнистия затронула, может быть, троих из трех тысяч, но она стала еще одним знаком. В лагере, в КТР, находились в то время два армейских генерала, бывшие члены генерального штаба Жукова. Когда они шагали в конвое по пути в Желдор-поселок, охранники использовали любую возможность, чтобы принизить их и показать свою власть над этими двумя пожилыми мужчинами. Они вызывали их выйти из строя за выдуманные нарушения, материли их и плевали на них, обращаясь к ним «генерал» с издевательской интонацией все это время. Один из охранников, ответственный за конвой, любил назначать одного из генералов ведущим конвоя с целью изощренного издевательства. Он говорил: «Мой сержант поведет генерала, а генерал поведет весь конвой!» В один из дней генералов освободили от работ, и по лагерю распространилась молва, что приехал портной, чтобы снять с них мерки. Прошло немного времени, и им выдали новую униформу с полностью возвращенными регалиями, объявили амнистию и полную реабилитацию, а также посадили на поезд до Москвы. Согласно тюремному телеграфу, Беляков, комендант лагеря, проследовал с ними на станцию и предложил им рукопожатие перед тем, как они сели в поезд. Они оба плюнули ему в лицо. Бараки в КТР в начале, когда меня туда перевели, имели тюремный статус и запирались после раздачи вечерней еды. Теперь тюремный статус был снят, и замки с дверей убрали. По этому случаю у нас случился праздник, и со всех окон были содраны решетки и сброшены на землю. Ворота между КТР и прилегающим лагерем теперь были открыты, и, хотя стены периметра по-прежнему охранялись пулеметами и ворота лагеря запирались на ночь, заключенные могли свободно перемещаться между двумя лагерями и ходить в гости друг другу до того времени, как выключали свет. Ходили слухи, что заключенным из числа благонадежных выдадут пропуска, чтобы перемещаться между лагерем и рабочей площадкой без необходимости марша в конвое: больше никаких лающих собак и ругающихся охранников для них. Все мечтали о том, чтобы получить такой пропуск. Вскоре на доске объявлений появился список номеров тех заключенных, которые могут обращаться за пропуском, и каждый день мы наблюдали все новые улыбающиеся лица счастливчиков, которым выпал этот волнующий шанс испытать имитацию свободы. В конце концов, отменили и номера. Однажды утром я вошел в зону и обнаружил, что сотни заключенных кричат, смеются и сдирают льняные нашивки у себя с рукавов, со спины и с груди, а также с шапок и штанов. В воздухе носилась метель из оторванных бирок. Официального распоряжения еще не было, но тюремный телеграф принес новости о том, что это вот-вот случится, и мы просто приступили к выполнению без всяких распоряжений, и Беляков, комендант, позволил этому случиться – без всяких репрессий или даже угроз репрессий. Официальное распоряжение пришло на следующий день. Это событие может быть воспринято как нечто несущественное, но для всех заключенных Джезказгана номер являлся первым символом нашего рабства, сведения нашего положения человека до положения предмета. Исчезновение номера было словно началом нового прекрасного дня. Ходили слухи о волнениях в трудовых лагерях Сибири, и охранники, администрация и даже кум становились заметно более дружелюбными, до тошнотворности, день ото дня. Была сформирована «культурная бригада», чтобы давать в лагере представления. Я записался в нее в качестве музыканта. Я нашел своего старого соседа по нарам, Володю Степанова, гитариста, и отрепетировал с ним несколько дуэтов под его руководством. Также я практиковал вновь и вновь отрывки из Рахманинова и Шопена, для сольного выступления. Бригаде позволяли собираться в общем зале по вечерам для репетиций. Мы завешивали одеялами окна, чтобы другие заключенные не могли нас увидеть до вечера представления, и усиленно готовились в течение того времени, пока не выключали свет. По воскресеньям, ставшим теперь полностью выходными днями, наша «культурная бригада» практиковались целый день. Одним из номеров было выступление акробата по имени Григорий Левко. Однажды вечером я покрасовался перед ним, пройдя на руках туда и обратно по всей длине зала. Он предложил мне поучаствовать в номере вместе с ним, и начал обучать меня удерживать его на своих руках в то время, как он вставал на свои руки, а также другим трюкам. Еще у нас в бригаде был замечательный баритон, украинец, а также имелись аккордеон и мандолина, и мы вместе репетировали оркестровые номера. Был даже конферансье и комик в одном лице, выполнявший роль ведущего вечера. После нескольких недель репетиций мы провели наш первый концерт во второй половине дня в воскресенье. Помещение было набито битком. Мест в нем было примерно на пятьсот человек, а все население лагеря, включая два прилегающих, составляло более четырех тысяч: таким образом, мы давали одно и то же представление каждую неделю на протяжении нескольких недель. Вероятно, все наше выступление было сложно назвать профессиональным, но мы считали, что выступали отлично, и такого же мнения придерживалась и наша изголодавшаяся аудитория. Аплодисменты были оглушительными, а вызовы на бис столь настойчивыми, что, в результате, мы играли весь свой концерт заново с самого начала. А потом случилось невероятное: нам привезли кинопроектор. И теперь по воскресеньям, вечером, раз в месяц, нам показывали кино. Все это были ужасные пропагандистские фильмы о героях-трактористах, но мы их обожали. Двух братьев по фамилии Бойко, бывших профессиональными электриками, сделали ответственными за работу киноаппаратуры – проектора и звуковой системы. Используя снятые с них доступные детали, они занялись сборкой радио. Об этом прослышал кум, но вместо наказания он принес свое собственное радио на починку. Вскоре им принесли еще радиоаппараты на починку, и братья Бойко получили возможность раздобыть дополнительные запчасти и дублировать электропроводку. Они сделали отличные радиоприемники и подсоединили их к громкоговорителю в каждом бараке – и отныне по всему лагерю у нас появилась музыка. По вечерам теперь нередко вспыхивали ссоры: «Выключи эту чертову штуку! – Нет, черт побери, оставь: это моя любимая симфония». Шла ранняя весна 1954 года. Начало немного теплеть, но земля все еще была покрыта глубоким снегом. Боль в челюсти – в том месте, где меня когда-то пнул Рюмин, выбив зубы – стала с тех пор для меня небольшой хронической занозой, которой обычно можно было пренебрегать, но иногда она разыгрывалась не на шутку. В конце концов, я решил, что пришло время что-то с этим поделать, и уговорил дантиста из госпиталя в КТР осмотреть меня. Он обнаружил фрагменты корней зубов, и тут же их удалил, при помощи местной анестезии. В процессе он задел кровеносный сосуд, и кровь было невозможно остановить. В результате он засунул вату в дыру в десне и указал мне посильнее ее прикусить, и держать так долго, как только смогу. Я пошел обратно в барак, накачанный анестетиками, и решил, что буду прижимать этот кляп всю ночь, если придется. Но, конечно, все эти болеутоляющие, что дал мне дантист, вскоре свалили меня в сон, и я проспал всю ночь, вероятно, с открытым ртом. Когда я проснулся, то обнаружил рядом с собой на нарах целую лужу: судя по всему, кровь шла всю ночь. Чувствовал я себя ужасно. Кровотечение закончилось, но я потерял, по меньшей мере, литр крови. Меня шатало, и я ощущал озноб. Добравшись до госпиталя через снежные заносы, я получил разрешение оставаться в лагере в течение дня, вернулся обратно в барак и проспал несколько часов. Когда я проснулся, то чувствовал себя лучше, но все еще ощущал небольшое головокружение. Я поел немного хлеба из своих запасов под подушкой, и затем пошел на медленную прогулку по территории лагеря. На стене здания администрации висела доска с распоряжениями. Я редко их читал, потому что почти все, что там вывешивалось, распространялось по тюремному телеграфу намного раньше. Но так как день выдался ленивым, я, как и всякий, кто не знает, чем себя занять, слонялся по округе и обращал внимание на вещи, на которые бы никогда не обратил внимания раньше. Поэтому я остановился почитать все известные мне новости на этой доске. В том состоянии, в котором я пребывал тогда, я мог бы читать написанное на задней стороне пачки с овсяной крупой. Наш взгляд может пробежать по большому количеству слов, даже не видя их на самом деле, но то слово, что имеет для вас сильное психологическое значение, выпрыгнет из текста. Самое сильное из них – это ваше имя. Внезапно я наткнулся на свое имя – где-то в середине длинного списка, смысл которого я даже не уловил вначале. Я взглянул в его начало. «Заключенные, допущенные к выдаче пропусков: обращаться в администрацию». Я мигом позабыл о боли в челюсти, температуре и слабости. Я бросился бегом в комнату администрации, уверенный в том, что мне скажут, что это была ошибка. Но это не было ошибкой. Ожидалось, что мне понадобится покидать лагерь вместе с культбригадой, чтобы выступать в других лагерях, и поэтому для меня был выпущен пропуск, позволяющий мне перемещаться вне сопровождения конвоя. Конечно, это могло бы показаться приглашением к побегу, но шанса пересечь пустыню и не быть замеченным с аэроплана, либо не умереть от жажды, не было. Таким образом, выпуск таких пропусков привел к очень малому количеству попыток побега. Охрана на железнодорожной станции и на дорогах сохранялась, и даже, возможно, была усилена. Пропуск выписывался в будке охраны, рядом с лагерными воротами. Дежурный охранник вытащил папку с моим делом, сверил фотографию, выслушал «молитву» и выписал пропуск. Для меня этот процесс показался целой вечностью, хотя на самом деле прошло не больше минуты. Я ожидал, что в любой момент дверь распахнется, из нее выйдет кум и крикнет: «Отменить пропуск! Это опасный заключенный!». Но ничего не произошло. Охранник отворил дверь, ведущую на улицу с другой стороны лагерных ворот, и вот я уже был там – первый раз за пять с половиной лет, я стоял на открытом пространстве, а вокруг меня не было ни стен, ни охранников, ни лающих собак! Меня накрыла эйфория. Мне хотелось бегать и кататься по снеговым заносам, смеяться и плакать, петь и кричать. Я знал, что мне нужно было быть обратно в лагере к восьми часам вечера, но в тот момент это ничего не значило. В тот момент я был свободен, как настоящий свободный человек, и я не позволял ни малейшему чувству настоящей реальности помешать этому обретенному драгоценному ощущению. Я мог бы забраться на дерево, если бы там было дерево, или нырнуть в реку, если бы там была река. Но вместо этого я направился в Желдор-поселок повидать Виктора. Он тепло поздравил меня с выдачей мне пропуска. Я спросил, не может ли он оставить на время свою работу, чтобы пойти прогуляться, но он был занят чем-то серьезным и не мог этого бросить. Тогда я решил пойти и осмотреть городок Желдор самостоятельно. Этот городок почти примыкал к Желдор-поселку, находясь от него на расстоянии пешей прогулки. Туристической достопримечательностью назвать его было сложно – просто несколько однообразных домов для гражданских рабочих, парочка таких же серых магазинчиков, кусок небольшого рынка. Но сама идея того, чтобы пройти по улице, где я мог войти в магазин, в любой магазин, каким бы паршивым он не был, и купить пачку фабричных сигарет, или даже просто посмотреть на них, не покупая – все это было настолько сильным соблазном, что я не мог ему сопротивляться. Едва войдя в этот небольшой городок, я тут же встретил одного своего бывшего пациента – молодого парня, которого лечил когда-то от гепатита. Он отсидел свои десять лет и теперь отбывал свой пятилетний срок ссылки в качестве вольнонаемного рабочего. Он радостно окликнул меня, предполагая, что меня тоже освободили. Когда я объяснил ему, что мне просто выдали пропуск, он сказал, что это также неплохо, ведь и он тоже не может выехать из этого места до окончания пятилетнего периода, и что в любом случае это следует отметить, не так ли? Я был не в том настроении, чтобы отказаться. Мы пошли к нему домой, в квартиру. Там с ним проживало еще несколько человек, но все они были на работе в тот момент. Мой друг раздобыл где-то две бутылки водки. Первую мы выпили очень быстро, поднимая стаканы за всякого, кто заслуживал нашей памяти: тост за Адарича и Каска, тост за Шаргая, за Виктора, тосты за друзей моего гостеприимного приятеля, и так далее. Когда положительные персонажи, которых стоило помянуть тостом, закончились, мы переключились на наших недругов, со смехом желая им самых различных напастей. Так мы выпили за кума и коменданта лагеря, за все МВД и МГБ, или КГБ, как они теперь именовались. Очень скоро бутылка закончилась, и я почувствовал себя неуязвимым. Больше ничего плохого не случится со мной – говорил я своему другу. Это – начало новой эры. Набрался я хорошо, и принялся болтать глупости; своему другу я говорил, что не представляю своего будущего без него, и так далее и тому подобное. Вскоре мы принялись за вторую бутылку. Интерьер этой квартиры – это все, что я увидел в том городке, да и его вскоре я стал различать довольно смутно. В какой-то момент я осознал, что подходит время, когда конвои начинают выходить из рабочей зоны, направляясь обратно в лагерь. Внезапно меня охватила паника. Я полностью забыл, как я попал сюда, где нахожусь, и как найти обратную дорогу. Мой приятель пребывал не в лучшем состоянии, хотя у него до этого и было уже несколько месяцев или полгода для того, чтобы лучше подготовиться: я же не напивался серьезно уже более пяти лет как. Я уговорил его отвести меня к началу той дороги, что ведет обратно в лагерь, и указать направление. Идти по прямой ни один из нас не был способен. Каким-то образом он довел меня до дороги, махнул в нужную сторону, обнял и подтолкнул, чтобы запустить меня в обратный путь. Я плашмя шлепнулся в сугроб. Он помог мне подняться. Я обнял его и сказал, что он – один из самых лучших людей на свете. Затем я начал шагать обратно в поселок, а он направился в сторону лагеря. Он первым понял, что происходит, побежал обратно, повернул меня и снова подтолкнул. Я стиснул зубы, злобно выругал сам себя, и принялся за работу, чтобы глядеть вперед, стараясь при этом видеть только один ряд телеграфных столбов вместо двух – так как я был уверен в том, что там был только один. И вот так я принялся решительно ковылять обратно по дороге в лагерь. Проблема заключалась в том, что, несмотря на всю свою настойчивость в попытках ставить одну ногу впереди другой, меня продолжало мотать поперек дороги – таким образом, шел я по синусоиде, и то, что должно было бы стать трехкилометровым путешествием, для меня превратилось в пяти- или шестикилометровое. Оно заняло у меня долгое время. Мимо меня прошли несколько конвоев с заключенными, шагающими обратно – как в наш, так и в другие лагеря – они смеялись и улюлюкали, глядя на пьяного, плетущегося с ними по пути и то и дело налетающего на сугробы. Иногда меня узнавали, и тогда поднимался настоящий гул насмешливых голосов: - Эй, Док, пополняешь больничные запасы? - А я думал, что ты потерял тот бочонок! Задолго до того, как я подошел к воротам, я понял, что рядом с ними стоит группка людей, ждущих под фонарем, и я опасался, что ждут они меня. Последние полкилометра дались мне особенно тяжело. Я постоянно спотыкался, и каждый раз, когда я падал, подняться было все сложнее. Мне просто хотелось уплыть отсюда, задремав в этих уютных сугробах. Когда я подошел ближе, то понял, что встречающая меня делегация состоит из Волошина, лагерного «кума», поймавшего меня однажды прохлаждающимся в бойлерной, и Белякова, лагерного коменданта. Рядом с ними находилось несколько охранников. Наконец, я дошел до ворот. Позади меня стояла колонна из двухсот или трехсот заключенных, ожидающих обыска и подсчета – они подбадривали меня радостными криками. Я замедлил движение, перейдя на самый достойный шаг, который мог изобразить, и вытянулся во весь рост перед Беляковым с Волошиным. Потом я поднес руку к голове, отдав каждому из них армейский салют. А потом снова повалился в снег. Охранник грубо схватил меня в охапку и поставил на ноги. Волошин обратился ко мне с речью сурового папаши: - Заключенный Должин! Вам не стыдно за себя!? Такой образованный человек, как вы! Человек со способностями! Инженер и интеллигент! Довести себя до такого свинячьего, ужасного состояния! Какая ужасная потеря достоинства! Он говорил очень жестко и горячо. Но его слова почти потонули в криках Белякова, с которыми он обрушился на меня: - Смерть тебе, ублюдок! Ты за это сгниешь за решеткой! Ты блядь, и блядский выродок и отец всех блядей! Я лично прослежу, чтобы тебя не стало! Он приказал трем солдатам немедленно отвести меня в карцер третьего лагеря. Как мы туда добрались, я не помню. Я помню только, как проснулся от отчаянной боли в голове и трясучки в теле. Камера не отапливалась. К счастью, мне оставили всю мою одежду, включая телогрейку. Когда я попил немного воды и прошелся взад-вперед, то почувствовал себя немного лучше. Тогда мне захотелось покурить, но, обшарив карманы, я обнаружил, что у меня из них все вытащили. Когда охранник принес мне завтрак – просто кусок прокисшего черного хлеба и немного горячей воды – я попросил его принести мне обратно мои сигареты, потому что мне нужно было перекурить. - Не положено. Но я был к этому готов. Где-то на пути моей трансформации от испуганного, невинного, ошарашенного и уверенного в том, что «мой арест – это всего лишь ошибка, и меня скоро спасут» человека до моего нынешнего состояния опытного и умелого в науке выживания заключенного, я научился всегда хранить при себе немного табака в своей телогрейке, набитой клочками ваты – для именно таких вот случаев, как произошел теперь со мной. Нужно было просунуть палец в небольшую прорезь, и вытащить немного табака – так, чтобы хватило на одну сигарету. Также у вас должно было быть запасено несколько обрывков газеты, или той жесткой коричневатой бумаги, что выдавалась в тюрьме – все равно она явно не годилась для использования в качестве туалетной, если только, конечно, вы не ходили по большому совершенно сухими козьими комочками. Потом нужно было свернуть подобие сигареты. Также я научился тому, как добывать огонь, используя подкладку все той же телогрейки. Лучше всего этот метод работает в том случае, если предварительно вымочить некоторое количество подкладки в растворе перманганата калия и высушить перед тем, как снова засунуть в телогрейку. А потом вы достаете небольшой клок обработанной химикатом ваты. Простая вата тоже подойдет, но с ней придется дольше возиться. Вы скатываете очень плотную палочку из ваты, примерно пять сантиметров в длину и примерно в полсантиметра или немного больше толщиной. Потом, перед тем, как она совсем завернется, вы подкладываете другой слой ваты под край скатанной палочки, и начинаете закатывать его в обратную сторону. Вскоре в у вас получается твердая, плотная палочка из хлопка, сердцевина которой свернута в одну сторону, а внешняя часть – в обратную. Теперь вам понадобится что-то твердое и гладкое для использования в качестве скалки. Подойдет подошва крепкого кожаного ботинка. Я использовал крышку от ведра параши. Вы прижимаете им хлопковую палочку к цементному полу, и катаете ее взад-вперед очень быстро. Это требует значительного усилия. Но если вы уже практиковались в этом ранее, вы знаете, сколько времени вам понадобится. Примерно одна минута или две. А потом вы быстро разворачиваете внешний слой ватной палочки, и обнаруживаете, что там, где два слоя соприкасались, вата черная и горячая, и вы осторожно дуете на нее, чтобы получить искру, которая затем быстро разбегается по ней, если вата у вас химически обработана – и тогда вы можете зажечь сигарету. С охранником я разыграл настоящий спектакль. Он знал, что меня обыскали и отняли весь мой табак. В промежутках между его визитами я быстро выкуривал сигарету, и потом, когда он вновь подходил к двери и смотрел в глазок, камера была наполнена дымом. Он оказывался внутри через пару секунд. - Курить не положено! Ты знаешь это! - Как я мог курить? – я недоуменно пожимал плечами. – Вы отобрали у меня весь табак! Я смерть как хотел бы покурить. Как я мог курить? Озадаченный охранник уходил. Я знал, что теперь в течение нескольких минут он будет заглядывать чаще. Я ждал, когда частота подсматриваний в глазок уменьшалась, а потом повторял представление. И опять он врывался в камеру, а дым был еще гуще, чем прежде. - Я не знаю, откуда этот дым, - искренне недоумевал я. – Мне бы очень хотелось раздобыть хоть немного такого табака. Должно быть, что-то не в порядке с вентиляцией! Он так ничего и не обнаружил. Табак у меня закончился на пятый или на шестой день. Но пока он у меня был, разыгрывание этого спектакля с охранником хорошо помогало мне скрасить время своего заключения. Меня там продержали десять дней. Я ожидал, что это будет месяца три, и я знал, что мне придется непросто. Я уже начал вести календарь, снова принялся наставлять себя и повторять многое из всего того, что раньше так помогло мне в Лефортово и Сухановке. Я пел песни во все горло – и никто меня не беспокоил. Я знал, что выдержать три месяца изоляции я смогу, хотя мне будет ужасно одиноко. И когда меня выпустили в конце десятого дня, мое заключение показалось мне пустяком, хотя я и был жутко голодным и ослабевшим по причине мизерных рационов. К счастью, за мной сохранилась моя легкая работа с Виктором, хотя у меня, конечно же, забрали пропуск, сказав, что другого я больше никогда не получу. Несмотря на то, что я голодал и дрожал в течение десяти дней, обратно в форму я пришел достаточно быстро. Теперь, когда ворота между лагерями были открыты, я мог бродить туда и обратно по территории лагеря по вечерам, регулярно навещая Адарича и Каска, а они тайком вкалывали в меня по нескольку кубиков глюкозы, чтобы помочь мне снова войти в ту отличную физическую форму, в которой я был до этого. Таким образом, физически со мной все было в порядке. Но я не для того уродился на свет, чтобы вести абсолютно бесполезную жизнь. Мне совершенно не хотелось возвращаться в рудник или даже к работе сварщика, но практически полная бессмысленность той туфты, что я делал в отделе проектировщиков, угнетала меня все сильнее. Я прослышал о планах строительства нового поселка. Он должен был быть выстроен с нуля – новые улицы, новые дома, магазины, все новое, и «параша» передавала, что там будут брать на работу технических специалистов – электриков, каменщиков и так далее, а также что рабочие места будут заполнять за счет лагерного «населения». Также передавалось, что если нам повезет получить там работу, то будут выдаваться постоянные пропуска, и заключенные будут жить на стройке – практически как свободные люди. Попытка – не пытка. Я пошел к нарядчику и записался в списке желающих попасть на стройку. Тот поведал мне, что стройка называлась «Никольский проект», и что работа по расчистке территории уже началась. Он дал мне анкету, в которой я должен был отметить свою специальность. Я вписал туда «сварщик», конечно же, а также «сантехник», хотя я ни разу не притрагивался к трубам. Мне казалось, что счастье жить на свободе стоило тех физических усилий, которые требовали работа сварщика или сантехника. С другой стороны, я прекрасно понимал, что благодаря своим приключениям с первым пропуском мои шансы заполучить второй были практически равны нулю – таким образом, все эти перспективы мне не улыбались. Обычно все свои тревоги и весь свой пессимизм я держал при себе. Но однажды вечером я не удержался и вылил это все на Адарича. - Я, и правда, не знаю, что делать, Евгений Петрович, - сказал я ему. – Я здоровее, чем когда-либо раньше с того времени, как прибыл сюда. У меня легкая работа в конторе с хорошим другом. Но я маюсь от безделья все свое время. Адарич взглянул на меня с хитринкой в глазах: - Помнишь предсказания Шаргая? - Конечно, конечно, - ответил я раздраженно. – Все для вас изменится в лучшую сторону. Да, так и есть, все улучшилось. Я рад, что убрали ворота между лагерями. И что отменили номера, и что охранники не издеваются над нами так, как они это делали раньше. Это замечательно, но я смотрю на себя в конце каждого дня и спрашиваю: «Сделал ли ты шаг вперед с того места, где ты был, когда встал этим утром? Научился ли ты чему-либо? Стал ли мир вокруг немного лучше благодаря тебе? И ответом на все эти вопросы звучит «Нет». - А почему ты не попросишь всех этих инженеров, чтобы они рассказали тебе – о материалах, расчетах, обо всех тех предметах, которые они знают? - Потому что у этих ребят на уме одна туфта. Им нет необходимости заниматься туфтой, потому что им неплохо платят, ты знаешь, и они, практически, сами устанавливают себе свои нормы. Но все, что они хотят от жизни – это обманывать систему. Это жизненно важно, если работать в руднике. Ты это знаешь. Но этого недостаточно, чтобы вокруг этого построить свою жизнь. Собственно, а чему ты так усмехаешься? Адарич смотрел на меня с хитроватым прищуром. - А сейчас я собираюсь пророчествовать, - произнес он. – Мне не стоит тебе говорить ничего из этого, но в это самое время на следующей неделе твоя жизнь резко и полностью изменится, к лучшему, по причине одного события крайней важности в Советском Союзе. Это были слова Шаргая. Я не был настроен на шутки и отгадывание ребусов. - Хватит, Евгений Петрович, я не понимаю, что это… И тут меня осенило. - Ты имеешь в виду, я возвращаюсь? Он лишь усмехнулся. - Я ничего не говорил, - он демонстративно возмутился. Этот разговор произошел в среду или в четверг. А в понедельник утром меня оповестил охранник: - Тебе приказано сегодня остаться в зоне. Явиться к нарядчику в девять утра. Это был уже другой нарядчик. Меня он не знал. Кажется, сносный парень. Ему пришлось долго копаться, прежде чем он нашел мою папку. Потом, наконец-то, он извлек ее. Я с трудом себя сдерживал. - Ах, вот она. Был запрос на тебя из лагеря номер два. Ты сегодня переводишься туда. Собирай вещи и на выход с конвоем… Нет, извини, ты можешь просто пойти туда сам. Барак под номером пять. Бригадир Зюзин. Зюзин! Мое сердце радостно забилось. Это означало возвращение обратно в ДОЗ, вероятно, если только его передвижная бригада не переехала снова. - Что за рабочее задание? – спросил я мрачно. - А, нет, ты не работаешь с Зюзиным, просто живешь там, - ответил нарядчик. – Ты не знал? На тебя прислали особый запрос из госпиталя на должность старшего фельдшера. Я думал, что ты уже знаешь об этом. |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |