Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
| Глава 24 Это была тревожная оттепель. Большинство из нас были настроены оптимистично. Я в том числе. Но, несмотря на многочисленные признаки изменения к лучшему и определенные существенные перемены, уже имевшие место, среди нас также витало ощущение недостатка равновесия – так, как если бы все эти изменения могли развернуться однажды в обратную сторону, и снова бы подул холодный ветер. Лагерный персонал проявлял явные признаки тревоги постоянно, и наиболее умудренные среди нас, такие, как Адарич, говорили, что встревоженный человек не способен правильно реагировать в критической ситуации, и со всеми этими переменами, что постоянно происходят вокруг, может наступить некий кризис – полностью неожиданный и никем не предсказанный – в любое время. Я спорил с этой точкой зрения. На мой взгляд, чувствовать беспокойство во времена перемен – это нормально для человека. Я говорил, что слухи о бунтах в некоторых из наиболее жутких сибирских лагерей произвели позитивные изменения для нас, и что эти изменения к лучшему, скорее всего, продолжатся. Но Адарич, обычно настроенный весело и оптимистично, серьезно тревожился по причине отсутствия стабильности. В госпитале дела, безусловно, шли много лучше. Шкарина больше не было – его выпустили, и Адарич полностью всем заведовал. Уровень смертности значительно снизился в результате сокращения рабочих часов и увеличения рациона, а также по причине более гуманного отношения к нам (настоящего, или просто по случаю) со стороны части охранников. Появившаяся надежда тоже, конечно, на это серьезно повлияла. Человек, имеющий надежду, не умирает так быстро, и многие с двадцатипятилетними сроками начали верить в то, что им не придется отбывать весь свой срок. Я был одним из них. Я был уверен, что моя невиновность, рано или поздно, будет выявлена, и что среди прочих амнистий выйдет и амнистия для невиновных. Возможно, я был романтически настроен. Если так, то я не был одинок. Если раньше у нас каждую неделю случалась, по крайней мере, одна смерть, которую можно было отнести только на счет отчаяния и полной утраты надежды, то теперь те немногие трупы, что появлялись у нас в морге, оказывались там по причине того, что отказывало старое тело, или старые болезни, оставившие свой след, похищали жизнь у человека после долгих лет недоедания и тяжелой работы. Вирусные инфекции по-прежнему уносили слабых. Несчастные случаи на рабочих площадках стали более редкими, но они все еще случались, и люди умирали от них. Но если раньше у нас в морге было обычно от восьми до двенадцати трупов в день, то теперь там лежали два или три. Отвратительный ритуал раскройки черепов, если еще и существовал, то выполнялся незаметно для кого-либо из нас, и, возможно, был остановлен, хотя трупы по-прежнему грузили в вагоны голыми, с жетонами, прикрепленными к пальцу ноги. Госпиталь теперь был намного лучше оборудован, а также увеличилось снабжение медикаментами. У нас в избытке имелся пенициллин, и случаи смертельного исхода при бронхиальных заболеваниях резко пошли на убыль. Еще у нас появился рентгеновский аппарат, а также отделение физиотерапии с лампами для прогревания и другим оборудованием, которым заведовал тощий, как скелет, ученый по имени Карл Райв. Райв был физиком. Мы звали его доктором, кем он и являлся, хотя он и не был врачом. Каск и Адарич с ним сдружились и пожалели его, когда он поступил в госпиталь в состоянии истощения и полного изнеможения незадолго перед тем, как меня отправили на 51-й рудник. Они решили подыскать для него местечко в госпитале, и когда внезапно к нам прибыло электронное оборудование, они получили возможность аргументировано спорить с начальством, доказывая, что Райв – единственный, кому можно доверить столь дорогостоящее оборудование, так как только он в нем разбирается. Райв был немцем. Он и его семья были похищены, и Райва поместили в «шарашку», тюрьму для технических специалистов с облегченным режимом. Но он отказался проводить эксперименты и разрабатывать процессы и оборудование для своих похитителей, даже когда ему сказали, что арестуют его семью. Тогда ему дали двадцать пять лет и отправили в Джезказган, где бы он и умер, если бы Каск и Адарич не позаботились о нем. Он все еще так и не знал о судьбе своей семьи. Райв был лыс, как бутылочное стекло. Каск решил использовать его в качестве подопытной крысы. Он уже в течение многих лет работал над лосьоном, который бы помог лысым снова обрести шевелюру, и Райв представлял собой случай наиболее лысого человека из всех тех, кто когда-либо попадался Каску. «Вот это вызов!» - любил повторять Каск мечтательно. Но Райв все отнекивался. Он заявил, что был лыс с тех пор, как ему исполнилось двадцать пять (теперь ему было уже за сорок), и, следовательно, ничего из этого не выйдет. К тому же, он уже привык быть лысым, и почувствовал бы себя странно, если бы ему удалось отрастить волосы. Но Каск был не готов так просто его отпустить. Он спорил, что его «Розовый лосьон» может принести счастье миллионам людей по всему миру, если только он сможет испытать и подтвердить его свойства. Каск убедил Райва, что испытать лосьон – это его обязанность. Он говорил, что этот лосьон – плод труда всей его жизни, его призвание, и он не может отказаться от такого блестящего шанса провести эксперимент. Также он заявил, что если средство сработает, и если при этом Райв продолжит настаивать на том, что без волос он будет более счастлив, то он всегда сможет побрить себе голову – а также что он, Каск, лично поможет ему в этом. Человек с волосами всегда может побриться, а лысый – не может отрастить волосы, утверждал Каск – и так далее, снова и снова, пока бедный Райв, наконец, не сдался – просто чтобы его оставили в покое. Забавно – но средство сработало! Хотя у Райва и не отросла шевелюра в полном смысле этого слова, но на голове у него появился пушок, как у только что появившегося на свет цыпленка. Этот пушок можно было заметить только тогда, когда свет падал на его голову сзади. Стричь Райва так и не пришлось, да и этот пушок не вырос длиннее и не стал толще. Каск был в восторге. Это доказывало, что он находится на верном пути, по его словам, и Райв, будучи полон сочувствия и терпения, проходил испытание за испытанием и осмотр за осмотром, в то время как Каск пытался вычислить, что пошло не так и что он делал правильно. То беспокойство, что чувствовал Адарич, широко распространилось по лагерю, хотя оптимизм преобладал. Застарелая вражда между национальными группами, в особенности между русскими и украинцами, проявляла себя достаточно ярко. Некоторые из нас считали, что кум прикладывает все больше усилий для того, чтобы эта вражда не утихала – чтобы, таким образом, устранить возможность появления мятежа, что было, безусловно, самым страшным постоянным ночным кошмаром для всех лагерных комендантов и начальников. Марусич и я были согласны в том, что силы национальных общин нашли бы себе лучшее применение в том случае, если бы использовались для борьбы с КГБ и комендантом, некими скрытными путями. Но сойтись вместе этим двум группам было трудно. Теперь, когда в госпитале нагрузка у меня снизилась, а возможностей свободно передвигаться по лагерю стало больше, я стал наведываться в каждую из этих групп, чтобы разведать, что я бы мог сделать для того, чтобы эти группы работали вместе, а не враждовали друг с другом. Любопытно, что меня, как американца, в обеих этих группах восприняли нейтрально, и пользовались моей помощью для передачи сообщений о переговорах между лидерами этих двух групп. Я был также полезен для обеих сторон тем, что мог устроить госпитализацию для членов их организаций в случае, когда по тюремному телеграфу приходило сообщение о том, что того или иного заключенного могут арестовать или перевести в другой лагерь. Иногда недели-двух в госпитале хватало для того, чтобы отсрочить это событие или полностью нарушить такой план, и человек мог остаться в группе и продолжить в ней свою деятельность. Моя роль во всем этом была очень небольшой, но в течение этого времени дух сотрудничества между различными группировками в лагере возрос, и, как мы вскоре узнали – в очень драматическом контексте – в других лагерях по соседству этот процесс также происходил. В этот период, когда в людях возрастала надежда, все большее количество заключенных принялось писать апелляции на свой приговор и полученные срока. Среди нас было общепринятым мнением – несмотря на то, что большая часть заключенных были невиновными, а их «преступления» заключались не более чем в случайном разговоре, хотя у многих даже и этого не было – что пытаться писать апелляцию на свой приговор - бессмысленно, так как если однажды Органы назвали тебя виновным, то ты действительно виновен, и точка. Но теперь апелляции шли одна за другой. Один пожилой еврей из Смоленска писал их каждую неделю, и всегда на один и тот же адрес. Прошло двенадцать недель, а он так и не получил ответа. Имея в заначке совсем немного денег, он попросил разрешения отослать телеграмму в Москву. Телеграмма состояла всего из одного слова: «Ну?» Ответы на апелляции, когда они приходили, часто вызывали недоумение. Так, один человек тщательнейшим образом описал свою ситуацию, уведомив прокурора о том, что его обвинили в ведении шпионской деятельности и терроризме в Ленинграде в период 1940-41 гг, в то время как он служил в это время на Украине, чему имеется подтверждающий документ, а также есть многочисленные свидетели – поэтому, пожалуйста, не могли бы вы пересмотреть мое дело? В ответе, пришедшем много недель спустя, значилось, что в соответствие с его запросом было проведено расследование, в ходе которого установлено, что изъятие у него наручных часов было произведено правомерно. Иррациональные случаи, подобные этому, были нередки. Мы так и не узнали, было ли это просто бюрократическим идиотизмом или это делалось специально, чтобы отбить у пишущего апелляции человека желание досаждать правительству со своими жалобами. В результате во многих из нас укреплялось намерение находить все новые пути для того, чтобы третировать наших мучителей, а также ускорить процесс нашего освобождения, делая так, чтобы им становилось все менее и менее выгодно держать нас в качестве рабов. Тем временем администрация лагеря пыталась заигрывать с нами, и мы легко этому поддавались, так как слишком много времени прошло уже с тех пор, когда у кого-то из нас в жизни было что-то, вызывавшее удовольствие. Культбригада все еще разъезжала по лагерям. Меня на время отстранили, после того, как я пришел в лагерь пьяным из города, но вскоре я опять оказался в бригаде, и мы снова усиленно репетировали и работали над тем, чтобы разнообразить наш репертуар, два дня в неделю, по вечерам. В это время мы получили известие о том, что нашу бригаду соединят с такой же бригадой из женского лагеря, также находящегося в Джезказгане, и что несколько женщин из этой бригады пригласят к нам для совместной репетиции в следующий раз. Нас охватило необыкновенное возбуждение. Все наши мужчины в тот вечер были самым тщательнейшем образом выбриты. Всего нас было десять человек, и когда вошли они, то их оказалось двое. Нас привели в здание администрации, которое находилось за пределами самого лагеря, и там произошла эта встреча – в большом зале наверху. С двумя женщинами-заключенными также находился охранник, тоже женщина. Обе женщины были певицами. Одна из них была радиооператором из Минска, работавшей ранее на станции глушения. Вся ее смена была арестована в ночь, когда часы опоздали на пять минут, и ее смена не успела заглушить первые минуты передачи из франкистской Испании. Она получила пятнадцать лет. Ее звали Зоя Тумилович. Вторая девушка была армянкой по имени Надя, но про нее я так и не смог ничего толком узнать, потому что, как только мы встретились с Зоей, нас словно ударило током. Все эти годы репрессий и лишения в правах, а также полного отсутствия женщин в моей жизни вызвали неимоверное и непреодолимое желание быть ближе к этой женщине. Это была не влюбленность: просто мне было необходимо быть рядом с ней, держать ее за руку, когда это было возможно, флиртовать с ней, заглядывать ей в глаза, делать все, что было возможно, чтобы быть ближе к ней. Охрана смотрела достаточно вольготно на все, когда наши группы впервые встретились. Нам позволили несколько минут неформально поговорить для того, чтобы установить отношения перед тем, как приступить к репетиции. Таким образом, мужчины по очереди подходили к женщинам – и те, и те были ужасно смущены – и церемониально обнимались, словно это была встреча старых знакомых одного и того же пола. Но, когда очередь дошла до меня, я не смог устоять, чтобы не дотронуться губами до щеки Зои и не прижать рукой сзади ее талию. Она взглянула в мои глаза и на ее щеках вспыхнул румянец, но не подалась назад. Я пристал к ней словно репей в эти несколько минут и дал ей понять настолько ясно, как только это было возможно, что она меня ужасно заинтересовала, и она ответила на это очень тепло. Ко второй или к третьей репетиции мы обменивались очень откровенными взглядами и тайком касались друг друга под носом у охраны. Все это чрезвычайно возбуждало, и в то же время разочаровывало, потому что никакой возможности оказаться вместе наедине у нас не было. До концерта, который нам предстояло играть вместе, оставалось всего несколько недель. Я был убежден, что во время путешествия между лагерями и ажиотажа во время концерта Зоя и я найдем возможность побыть вместе. Но внезапно от этой моей уверенности не осталось и следа. Репетиции были отложены на неопределенный срок. Ходили слухи о жутком бунте в соседнем лагере под Кенгиром1, примерно в двадцати семи километрах от нашего. Внезапно все снова стало таким же жестким, строгим и кошмарным, как тогда, когда я впервые прибыл в Джезказган. Вот история, которую я собрал из многочисленных источников. Вначале ходили только смутные слухи. Вроде бы охранники конвоя в Кенгире прибыли на работу пьяными и застрелили человека ради развлечения, и весь лагерь в ответ объявил забастовку. Или охранник расстрелял целую колонну, шедшую на работу, и лагерь взбунтовался. Или другие варианты этих основных событий. Позже в госпитале появился Виктор. В то время он был в Кенгире и смог рассказать значительную часть из того, что произошло. Никто из наших охранников ничего бы нам не сказал. Лавренов молчал как рыба, и был явно обеспокоен. Так или иначе, но, в конце концов, мы прояснили эту историю. Она выглядела следующим образом. Конвоиры вели себя все более расслабленно в том, что касалось правил конвоирования: раньше маршировать нужно было молча, держа руки за спиной, но с началом «оттепели» многие конвоиры закрывали на это глаза. В один из дней ведущий, который вел конвой, начал кричать на свою колонну – мол, они не выполняют правила, и что им требуется убрать руки за спину и заткнуться. Призыв был крайне резким, и вызвал много приглушенных ругательств со стороны заключенных. Один из охранников был пьяным – только один. Его занесло, или он был напуган тем, что заключенные выйдут из повиновения, или, возможно, ведущий конвоя подначивал его на это – никто не знает. Но известно, что он открыл огонь из своего автомата. Когда он опустошил свой магазин, в котором было семьдесят две пули дум-дум, девять человек лежали мертвыми, а более тридцати – ранеными, некоторые из них очень тяжело. Лагеря в Кенгире были хорошо организованы. Там находилось два или три женских лагеря, и между мужчинами и женщинами, которые никогда не видели друг друга, возник постоянный поток обмена любовными письмами. Мужские и женские смены сменяли друг друга на рабочих площадках, где они оставляли записки и рисунки друг для друга, в результате чего завязывались сложные и серьезные отношения. Когда колонна мужчин, идущая на работу, проходила мимо женской колонны, возвращающейся назад, раздавались крики, вроде: «Иван Степанович, ты здесь?», или: «Кто из вас Таня Л.?», «Таня здесь?», - таким образом, им иногда удавалось мельком взглянуть друг на друга, и годы спустя я обнаружил, что многие такие пары поженились после того, как вышли на свободу. В то время такие отношения были частью взаимосвязи, позволявшей всему комплексу в Кенгире, как женщинам, так и мужчинам, сообщаться друг с другом посредством очень быстрой параши, принимая решения всем лагерем в течение одной ночи. На следующее утро заключенные пришли на работу и просто сели, полностью отказавшись от работы – до тех пор, пока не будет наказан тот самый охранник, а также пока не прибудет специальная комиссия из Москвы для изучения условий в лагере. Начальство объявило о том, что охранник задержан и арестован. На несколько недель ситуация успокоилась. А потом пришло сообщение из другого лагеря, в другом регионе, через тюремный телеграф, что тот самый охранник появился там, и выглядел он при этом загоревшим и отдохнувшим, словно побывал на курорте, а также он красовался с новой медалью и вновь заступил на службу. Конечно, возможности подтвердить этого не было, и все это могло оказаться и выдумкой с целью провокации. Выдумка или нет, но ей поверили, и она спровоцировала дальнейшие события. В КГБ распорядились привезти в лагерь большой этап профессиональных уголовников. Как ожидалось, урки будут вести себя, как обычно, притесняя политических, но в среде урок к этому времени наступили перемены. Впервые я столкнулся с такими переменами еще в 1951 году, когда во второй раз покинул Сухановку. Теперь урки знали намного больше из того, что происходило вокруг, и перестали называть политических «фашистами», и даже включали их, иногда, в круг «людей» - тогда, когда те имели достаточно весомые подтверждения своего сопротивления тюремным властям. К тому же эти вновь прибывшие урки были наслышаны о том, что в этом месте находится много женщин, и им не хотелось рисковать, чтобы потерять их благосклонность – в случае возможной встречи – из-за преследования тех мужчин, с которыми эти женщины, как было известно, были в хороших отношениях. В этот раз кенгирский лагерь полностью остановился – согласно той истории, что дошла до меня. Появилась комиссия, состоявшая из московских генералов, но это только ухудшило ситуацию, потому что некоторыми заключенными эти так называемые генералы были опознаны в качестве кадров местного КГБ. Охранники вновь принялись с упоением жать на курок, и таких случаев со стрельбой стало намного больше. Заключенные сломали стены между лагерями. Внутри лагерей никогда не было вооруженной охраны, поэтому им это удалось – им только приходилось держаться подальше от вышек и использовать другие строения в качестве баррикад. После этого охранники полностью оставили лагеря. Заключенные принялись капать траншеи, был захвачен продовольственный пункт снабжения. Началась осада. Заключенные были хорошо организованы под началом бывшего полковника армии по фамилии, кажется, Кузнецов. Они провозгласили местный совет, лояльный московскому правительству, и выдвинули требования только о том, чтобы произвольные расстрелы прекратились, и чтобы из Москвы прибыла настоящая комиссия для того, чтобы оценить ситуацию на месте. В лагере они наладили отличную дисциплину. Были поползновения убить всех известных заключенным информаторов, но Кузнецов добился того, чтобы убедить заключенных в том, что в их интересах - вести себя с максимальной сдержанностью и достоинством. Он тоже был романтиком. Вокруг лагеря окопалась целая дивизия войск МВД. Внутри заключенным удалось смонтировать радиопередатчик, чтобы оповещать гражданское население извне о том, что происходит внутри. Также они сделали огромный воздушный змей, и запустили его на сотни метров вверх, чтобы с его помощью распространить листовки, позднее сброшенные над городом Кенгир. В этих листовках заявлялось о приверженности заключенных к тому, чтобы вести себя цивилизованным образом, и повторялись требования относительно вызова комиссии по расследованию. Сотрудники МВД перерезали снабжение лагеря водой; заключенные прокопали глубокий колодец. Военные при помощи тракторов снесли ворота, и предложили тем, кто хочет, выйти, обещая им безопасность – это был жест, которым хотели выманить информаторов, которые, как предполагалось, опасались за свои жизни. Некоторые информаторы сбежали, но остальные заключенные построили баррикады с внутренней стороны открытых ворот, и заявили, что баррикады служат той линией, за которую никто не может выйти без одобрения лагерного совета. Внутри лагеря заключенные проводили политические беседы, и офицерам КГБ была предоставлена возможность безопасно пройти внутрь и увидеть, насколько добросовестно поддерживался среди заключенных внутренний порядок. Они продолжали посылать наружу одно и тоже сообщение всеми возможными способами, какие могли придумать – через радиопередатчик, воздушных змеев, с помощью политбесед с приглашением офицеров. Сообщение было следующим: мы не бунтовщики. Мы просто политические заключенные, которые пытаются отстоять свои права, будучи советскими гражданами. Наконец, настоящая комиссия из Москвы прибыла. В течение трех дней велись переговоры за покрытым красным сукном столом с внутренней стороны ворот. Комиссия убыла, и на ее место прибыла дивизия штурмовых танков под названием «черные кошки» в составе десятков боевых машин, вооруженных холостыми зарядами. Танки завели стволы пушек в окна бараков и принялись стрелять. Сотни заключенных получили контузию. Тысячи охватила паника, и они выбежали из бараков на улицу, где многие были раздавлены танками, которые хаотично носились по всей территории лагеря. Улицы были мокрыми от крови, на них валялись оторванные конечности и вырванные кишки. Все сопротивление было полностью сломано, и позднее были вызваны бульдозеры, собравшие целую гору трупов для массового захоронения. Все это произошло на сороковой день, и в этот день мы обнаружили, что наш лагерь также окружен танками. Ворота были открыты, чтобы мы могли их видеть, и видеть направленные прямо в нашу сторону пушки. Мы не знали о том, что в Кенгире стреляли только холостыми. На работы в этот день никого не выгоняли, и ничего нам не было сказано. Нам было дано время, чтобы это бессловесное послание было усвоено. Нас все это ошарашило, и мы были полностью подавлены. Я предположил, как только полная история из Кенгира начала проясняться, что мне больше никогда не увидеть Зои, и что все эти нововведения по поводу объединения мужчин и женщин будут отозваны после всего того, что произошло всего в нескольких километрах от нас. Но я ошибся. Возможно, в МВД предположили, что показательного силового устрашения было достаточно, и, возможно, они были правы. Эти танки, безусловно, положили конец любым мечтаниям, ходившим среди нас, относительно послабления фундаментальных основ в среде власть предержащих, а также относительно того, для чего использовалась эта власть и как она использовалась в случаях, когда ставки для власти становились высоки. Как только дым рассеялся, администрация показала намерения возобновить всю ту лагерную жизнь, которая остановилась на короткое время по причине событий в Кенгире. Репетиции культбригады возобновились. Вначале они шли немного настороженно, но постепенно мы снова обрели прежний энтузиазм. Смысла унывать не было. Мы прожили в тюрьмах уже долгие годы – для меня это было почти шесть лет, для других – двадцать. Наши выступления стали шансом подарить немного музыки, немного теплоты и человечности нашим братьям по заключению – всем тем, униженным и одиноким, кто находился посреди бескрайних вод Гулаговского моря. Мы просто смирились с этой ситуацией. Первый смешанный концерт состоялся в помещении для сбора заключенных. Я стащил пятьдесят граммов чистого спирта из госпиталя, для храбрости, перед своим выступлением. Подробностей того концерта я не помню, кроме того, что все номера встречали валом аплодисментов, раз за разом - помещение было набито битком, люди даже сидели друг на друге. Я помню, что Зоя спела прекрасно, и меня охватило желание близости. Что до моего выступления, вероятно, я сыграл неплохо – мой «Седьмой вальс» Шопена был встречен так, как будто это было выступлением Артура Фидлера с оркестром Boston Pops1. Наш акробатический номер прошел без запинки, несмотря на то, что перед выступлением я махнул двойную дозу спирта. Также там был юмористический номер, вызвавший смех еще до того, как была произнесена первая реплика. Чтобы сделать сцену, мы сдвинули вместе пять столов, а также организовали нечто вроде занавеса, который, как и большинство таких временных занавесов в любительских театрах, работал не очень хорошо. Гримерной была кухня, и чтобы пробраться на сцену, нам приходилось перебираться по ногам через зрительский зал, с края первого ряда. Центр переднего ряда занимали коменданты и лагерные начальники – как нашего, так и окрестных лагерей, а также женского лагеря. Они также горячо аплодировали и с энтузиазмом следили за представлением, как и заключенные. За кулисами между номерами царило воодушевление и нервное возбуждение, характерное для первого выхода на сцену, которое, как я полагаю, всегда сопутствует любым театральным представлениям. Мы помогали друг другу с нарядами – для этого мы одолжили одежду у гражданских – и желали выходящим на сцену удачи, а также обнимались с каждым, кто шел исполнять свой номер. Хорошее настроение и воодушевление передалось даже охранникам, которые отпускали грубые деревенские, но не неприятные шутки, а также околачивались рядом, с любопытством наблюдая, что мы делаем за кулисами. Все мы почувствовали, что Кенгир был просто некой остановкой, отклонением на общем пути постепенных улучшений нашего положения. Мы с Зоей на протяжении всей оставшейся части дня обменивались друг с другом недвусмысленными взглядами. Нам по-прежнему невозможно было отыскать уединенный уголок, но я был уверен, что мы найдем какой-нибудь способ. Зоя поведала мне, что на следующей неделе ожидался еще один концерт, уже в другом лагере, и что мы скоро снова увидимся. На следующее утро меня позвали к тюремному фотографу – заключенному по фамилии Эпштейн – где мне вручили гражданский костюм и сфотографировали в нем. Эпштейн не знал, для чего это было нужно. «Вероятно, в КГБ снова хотят тебя увидеть, - мрачно произнес он. – Может быть, для очной ставки. Так бывает». Я попросил его сделать копию той фотографии для себя, и он согласился. К мыслям о том, что бы все это означало, я решил не обращаться. Проще всего это было сделать, сосредоточившись на своих гитарных уроках, а также на отработке акробатических упражнений вместе с Григорием Левко. Левко научил меня исполнять сольный номер под названием «крокодил» - я лежал на полу, прижав локти к туловищу, а затем поднимался над полом, держась на одних руках, ноги сзади не касались пола. Потом я постепенно поднимал одну из рук, так что все мое тело удерживалось в горизонтальном положении над полом на одной руке. Потом я начал работать над тем, чтобы подхватить губами платок, лежащий на полу, ходя на руках. Я приноровился подхватывать поставленный на пол спичечный коробок, но опуститься еще на три с половиной сантиметра вниз мне никак не удавалось. Я поставил перед собой цель – во что бы то ни стало достать этот платок. Такие вот небольшие неудачи плюс концентрация на своих гитарных упражнениях помогали мне отогнать мысли о возможности очередного свидания со следователями. Второй концерт прошел даже еще более успешно, чем первый – хотя, возможно, он остался таким в моей памяти потому что я чувствовал себя достаточно уверенным, и мне не потребовалось подкреплять эту уверенность медицинским спиртом из госпиталя. Мы с Зоей использовали каждую возможную секунду для того, чтобы побыть вместе за кулисами. Несколько раз туда заходил охранник: - Прекратить это, сейчас же! Или дождетесь неприятностей. - В чем дело? Мы просто разговариваем, - отвечал я. - Ты знаешь, в чем дело! А-ну, разойтись сейчас же! Но от каждого прикосновения Зои меня бросало в жар, и я был уверен в том, что пройдет совсем немного времени перед тем, как мы сможем действительно быть вместе. И нам даже удалось по-настоящему поцеловаться – это было безумно чудесно – перед самым расставанием, когда никто не следил за нами. На следующее утро я мог не вставать на работу – это были мои двадцать четыре часа, свободные от дежурства в госпитале. Я был наполовину спящим тем утром, в моей голове проносились сны наяву, в которых я видел нежные губы Зои в сотый раз – и вдруг я почувствовал чью-то руку на своем плече. Я открыл глаза. Это был охранник, бывший достаточно дружелюбным со мной, так как я лечил его в свое время. Он тихо произнес: «Вставай, доктор. Приготовься к этапу». Я мгновенно выскочил из кровати. Меня словно ударили снова в больную щиколотку. Я не мог в это поверить. Ведь я уже было прогнал все эти мысли из своей головы. Мое сердце бешено забилось. Слабость и ужас овладели мной. «Послушай, начальник, - произнес я. – Что все это значит, ты знаешь?» «Нет, не знаю, Док. Все, что я знаю – тебе приказано явиться к нарядчику». Это звучало забавно. Нарядчик обычно заведовал рабочими заданиями, направления на этап он не выдавал. С другой стороны, он, возможно, выполнял все предписания кума. Когда я подошел к зданию администрации, меня трясло. Мое дело уже лежало на столе. Мне была видна та самая фотография, которую сделал Эпштейн. Она была прикреплена к некой карточке, на которой стоял официальный красный штамп. Судя по всему, вид у меня был испуганный в тот момент, когда я спросил нарядчика глухо: - Этап, или куда? - Эй, не смотри так мрачно, ради бога, - произнес нарядчик. – Это не настоящий этап. Ты же записался сантехником, так? Я молча смотрел на него, не понимая. Все это напрочь вылетело из моей головы. - Проект «Никольский», - продолжил нарядчик. – Вот твой пропуск. Вот твое рабочее задание. Конвой встретишь у ворот в два часа дня. Из лагеря туда направляется четыре сотни человек, так что постарайся быть там пораньше. Это было странное ощущение. Полчаса назад я был погружен в сладкие мечты о Зое. Теперь мне, возможно, больше не суждено было ее увидеть снова, и в то же время я вновь почувствовал себя счастливым, потому что всего мгновение назад мне казалось, что моя жизнь рушится. Самым ужасным мог для меня стать еще один этап до Москвы, где меня ожидали бы те ужасы, о которых я отказывался даже думать, и теперь все эти ужасы растаяли, как плохой сон. Мне предстояло стать почти свободным! Жить в месте, которого я раньше никогда не видел, и в очередной раз делать работу, о которой я совершенно ничего не знал. Этот сценарий, кажется, я уже не раз читал до этого. Внезапно меня охватила эйфория. Мне было жаль терять Зою, и я сожалел, что у меня не было никакой возможности связаться с ней, но это чувство потерялось где-то посреди тех жизнерадостных и новых надежд, которые охватили меня при мысли о своем будущем. В полдень я обратился на кухню, чтобы забрать хлеба. Стоя в нетерпеливом ожидании у ворот, я наблюдал, как мои будущие напарники по работе начали стягиваться сюда со всех направлений – мы знакомились, шептались друг с другом в тени этих жутких вышек, которые нам предстояло покинуть, возможно, навсегда. Мы строили планы, и наши глаза горели – впереди у нас открывалась новая жизнь и новые возможности. Что за удивительная штука – человеческий дух! Ни зарплаты, ни свободы передвижения по своему выбору; рацион, который северо-американский рабочий бы выбросил свиньям; никаких гарантий, что за поворотом не поджидает очередное несчастье – и, в то же самое время, если бы вы спросили любого из этих четырехсот несчастных в лохмотьях, собранных в стадо перед теми самыми воротами, у которых обычно притормаживали повозки с трупами, чтобы им раскроили топором черепа, о будущем – они бы ответили: «Будущее? Для меня все выглядит прекрасно!» Так, по крайней мере, ощущал себя я. |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |