Нижегородский государственный лингвистический университет
Скачать 3.22 Mb.
|
| воссоздаются в речи под сознательным контролем, т.е. являются гендерными. Для подробного рассмотрения вышеуказанных характеристик была использована разработанная автором компьютерная программа «Просодия 1.0». Анализ был проведен на материале американского варианта английского языка. В паузации при неподготовленном чтении вслух наблюдается больше сходств между гендерными вариантами, чем различий. При спонтанном говорении гендерные различия проявляются гораздо ярче, но касаются в основном субстанционального аспекта пауз: мужчины реже используют квазипаузы; «женские» долгие паузы почти в два раза короче «мужских»; «мужской» вариант паузации более дифференцирован, чем «женский». У женщин наблюдается обширный класс «промежуточных» реальных незаполненных пауз, практически отсутствующий у мужчин, у которых, в свою очередь, наблюдается более тесная связь между длительностью паузы и ее функцией. Существуют различия в «сценариях» заполнения хезитационных пауз, кроме того, женщины в 2,5 раза чаще мужчин применяют заполненную паузацию. Темп речи – аспект просодии, где гендерные различия мало очевидны. При неподготовленном чтении вслух они заключаются в неодинаковой скорости произнесения слогов с различными типами ударения: мужчины практически не отличают безударный слог от ударного и синтагматического ядра и очень слабо дифференцируют безударный слог и фразовое ядро, т.к. скорости произнесения этих слогов очень близки. Женщины, в свою очередь, очень слабо отличают безударные слоги от ударных и несколько лучше отделяют их от ядерных, в целом демонстрируя такую же тенденцию, что и мужчины. При спонтанном говорении степень дифференциации слогов по скорости произнесения у мужчин резко увеличивается, а у женщин остается на прежнем уровне. Однако у женщин возрастает общее количество слогов во фразе, в основном за счет увеличения числа безударных. Ритмическая организация речи при смене видов речевой деятельности с чтения на говорение практически не претерпевает изменений, и гендерные различия, наблюдаемые в первом случае, сохраняются и во втором, претерпевая лишь незначительные модификации. Гендерный фактор слабо сказывается как на парадигматике, так и на синтагматике ритма: «мужские» особенности парадигматики ритмических групп при чтении заключаются в том, что мужчины случайным образом формируют слоговый ритм, но очень однообразно расставляют смысловые акценты. У женщин все наоборот: текст, спонтанно читаемый вслух разными дикторами-женщинами, имеет схожий, почти идентичный слоговый ритм, но расположение и количество смысловых акцентов сильно варьируют. При спонтанном говорении изменяется частотность применения структурных типов ритмических групп: женщины начинают очень активно (почти в два раза больше мужчин) использовать ритмические группы с одним единственным слогом, который является ударным, и ритмические группы с энклитиками. В области синтагматики ритмических групп мужчины менее систематично используют неконтрастные изменения, чем женщины, предпочитая скачки ритма его плавным модификациям. Данный подход сохраняется и при спонтанном говорении. С точки зрения восприятия, речевая мелодика имеет следующие различия: у мужчин диапазон модуляций тона в полтора раза уже, чем у женщин. У мужчин преобладают ровные и неконтрастные межслоговые переходы1 и участки скольжения2. У женщин число контрастных межслоговых переходов и участков скольжения значительно больше, чем у мужчин, а величина скачка тона может достигать пяти из шести выделяемых условных уровней, разделяющих весь диапазон тоновых модуляций. Таким образом, мелодические контуры мужчин и женщин различаются тем, что первые воспринимаются как менее изменчивые и более однообразные, чем вторые, что подтверждается результатами акустического анализа. При смене видов речевой деятельности не замечено значительных изменений в характере мелодического оформления каждого из гендерных вариантов. Тембровые характеристики голосов – это биологический параметр, который при переходе от одного вида речевой деятельности к другому не претерпевает изменений. Следует отметить, что в описываемом исследовании выделяются семь тембровых характеристик, которых, как представляется, достаточно для описания наиболее явных особенностей голосов. При этом допускается, что один голос может сочетать в себе несколько тембров. Мужчинам свойственна комбинация таких качеств, как скрип, гнусавость и звонкость (расположены в порядке убывания частотности встречаемости). Для женщин характерен набор таких свойств, как звонкость и фальцет. С точки зрения акустики, женские и мужские голоса различаются по количеству гармоник (у женщин в полтора раза больше), расстоянию первой гармоники от нулевой форманты, промежутками между гармониками и диапазоном между первой и последней гармониками. В целом женские голоса несут больше звуковой информации, чем мужские. Выявленные в исследовании различия между «мужскими» и «женскими» просодическими характеристиками в высоте основного тона голоса, диапазонах тоновых модуляций и тембре заданы изначально и не воссоздаются в речи, а существуют вне зависимости от волевого и сознательного регулирования. Они имеют биологическую природу и не могут считаться следствием гендерного фактора. Однако различия, установленные в сфере паузации, формирования мелодических контуров и интервалов тоновых модуляций, темпа, распределения ударений и смысловых акцентов, способов их оформления, парадигматики и синтагматики слогового ритма, являются результатом воссоздания коммуникантами своих гендерных имиджей, не заданы изначально и отражают воздействие гендерного фактора на фразовую просодию. Батурина Т.И. (Нижний Новгород) О СПОСОБАХ ОБРАЗОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРОЗВИЩ Сфера общественных отношений представляет собой занимательную область для лингвистических изысканий. Интересным примером является наделение прозвищами политических деятелей: несмотря на официальность ситуации, прозвища в ней используются, пусть большей частью и «за глаза». Это явление называется «ономастической контрабандой» [1.С.12] и определяется как «протаскивание имени в свою личную сферу, когда на то у говорящего нет никаких официальных прав». Использование прозвищ в политической среде – это способ проявления политического влияния и власти, часть «политической игры». Они являются эффективным орудием политической и социальной оценки с целью создания определенного образа, именуемого как противниками, так и соратниками. Как и любые прозвища, политические прозвища обычно яркие, запоминающиеся, экспрессивные, поскольку уже по своему определению содержат эмоциональную оценку. Нижеследующая систематизация представляет собой попытку описания способов создания прозвищ. В качестве примеров рассматривались прозвища известных российских и американских политических деятелей. Вместе с тем, предложенная систематизация не претендует на статус классификации, поскольку отсутствие четкой грани между морфологическими, синтаксическими, семантическими и лингвокультурными составляющими, являющееся особенностью образования прозвищ, не позволяет дать четкую классификацию способов образования прозвищ, основанную на едином критерии. 1. С точки зрения семантики, подавляющее большинство прозвищ представляют собой метонимические переносы: Лысина (В.И. Ленин), Усатый, Усач, Гуталин(щик) (И.В. Сталин, последнее прозвище дано по той причине, что его усы напоминали по форме усы многочисленных тогда чистильщиков обуви), Dutch (Р. Рейган; прозвище, данное по типу стрижки, которая была у него в детстве). 2. В качестве базы для образования прозвищ большие возможности дают антропонимы, обычно составляющие официальное именование человека: имена, фамилии (в русском языке к этим двум компонентам добавляются еще отчества), что, несомненно, дает бóльшие возможности в плане образования прозвищ вкупе с более развитой морфологической системой русского языка. При использовании имени для образования прозвищ обычно используется сокращенный вариант имени (фатическое имя): Дохлый Вова (В.И. Ленин), Тетя Валя (В.И. Матвиенко), Slick Willie (У. Клинтон), Jimmy, Dick – формы именования, предпочитаемые Дж. Картером и Р. Никсоном соответственно. При использовании фамилии либо эксплицируется ее внутренняя форма, ее значение: Горбатый (М.С. Горбачев), либо имеет место параномазия и/или игра слов: President Hardly (W. Harding). Русские политические прозвища дают ряд примеров использования сокращенного и/или разговорного варианта отчеств в качестве прозвища. Подобного рода номинация передает «панибратское» или презрительное отношение к именуемому: Наш Абрамыч (Б.А. Березовский), Максимыч (С.В.Степашин). Хотя такие прозвища немногочисленны, они ярко выделяются на фоне общего исчезновения отчества в политической и – шире – публичной коммуникации. 3. Частным случаем использования элементов официального именования в качестве источника для образования прозвищ является аббревиация, пришедшая в Россию сравнительно недавно из американского политического дискурса (JFK (John F. Kennedy), LBJ (Lindon В. Johnson) и постепенно все более завоевывающая позиции: ВВП (В. В. Путин), БАБ (Б. А. Березовский), С.В. (С.В. Степашин). Аббревиация являет яркий пример экспорта англоязычной модели образования прозвищ вследствие всеобщей экспансии английского языка. 4. Официальные антропонимы дают большие возможности для игры слов (каламбура), действующего вкупе с параномазией и/или аллюзией: Черномор (В.С. Черномырдин), Robbery Hillham (Х. Клинтон, чье полное имя - Hillary Diane Rodham Clinton). Игра слов создается в таких случаях двумя способами: а) сходством слова и антропонима или перестановкой букв и слогов антропонима (Неолит Ильич (Л.И. Брежнев), Robbery Hillham (Х. Клинтон), Ястреб Женский (С.В. Ястржембский); б) трансформацией устоявшихся словосочетаний или фразеологических единиц: Семь пятен во лбу (М.С. Горбачев, ср. Семь пядей во лбу), Зюгзаг удачи (Г.А. Зюганов; ср. Зигзаг удачи), Resident Bush (Дж. Буш-младший; ср. President Bush). К каламбурам, не основанным на имени, но представляющим собой трансформацию устойчивых словосочетаний, можно отнести такие, как: Бровеносец в потемках (Л.И. Брежнев; ср. Броненосец Потемкин), Commander-in-briefs (У. Клинтон; ср. Commander-in-chief). 5. Интересным способом создания прозвищ с точки зрения сочетания лингвокультурной информации и морфологических характеристик является лексикализация. Лозунги и высказывания политиков (типа Read my lips – no new taxes (Дж. Буш-старший)) в английском языке потенциально могут лексикализоваться и становятся атрибутивным компонентом прозвищ (No New Taxes Bush, Godknows Taft). Такое невозможно в русском языке, поскольку в силу его синтетического строя невозможен легкий переход слова, а тем более словосочетания из одной части речи в другую без изменения морфологических показателей, целое словосочетание потенциально не может превратиться в атрибут. Тем не менее, среди русских политических прозвищ встречаются цитатные прозвища: Кузькина Мать (Н.С. Хрущев), Сын Юриста и Однозначно (В.В. Жириновский). Их особенностью в русском языке является отсутствие имени референта в составе прозвища (трудно представить русское прозвище типа *Кузькина-Мать Хрущев или *Однозначно Жириновский), тем самым цитата не переходит в атрибут. 6. Тесно связанными с морфологическими показателями оказываются и другие способы словообразования, такие, как аффиксация (прибавление префиксов и суффиксов), усечение, аббревиация. Суффиксация и усечение оказываются особенно действенными при передаче оценки и отношения говорящего к именуемому, что достигается употреблением оценочных (уменьшительно-ласкательных суффиксов, суффиксов, передающих презрение и так далее): Путька, Крысенок (В.В. Путин), Лужок (Ю.М. Лужков), Мымрик (Г.А. Зюганов), Bushie (Лора Буш), The Trickster (Р. Никсон). Анализ прозвищ показал, что русский язык в силу своего синтетического строя обладает бóльшими возможностями в области аффиксального словообразования: в английском языке практически единственным суффиксом, используемым для образования прозвищ, является уменьшительно-ласкательный суффикс –ie (или его вариант –y): Bushie (Лора Буш), Fristy (сенатор Билл Фрист), Woody (В. Вилсон). 7. Некоторые прозвища представляют собой результат слияния (телескопизм) в сочетании с аллюзией: Либералиссимус (Либерал + Генералиссимус (В.В. Жириновский)), Лилипутин (лилипут + Путин), Clintigula (Clinton + Caligula), Governator (Governor + Terminator (А. Шварценеггер). С точки зрения мотивации такие образования представляют собой пример структурно-семантической мотивации. В них используются понятный словообразовательный способ и аллюзия на литературно-мифологический персонаж с целью экспрессивной характеристики, и в конечном счете – апологетики или дискредитации. 8. В структурном отношении прозвища могут быть словом или словосочетанием, и здесь наблюдаются различия между русскими и английскими прозвищами. Подавляющее большинство русских политических прозвищ одно- и двухсловны (92% исследованных прозвищ), в английском языке одно- и двухсловные прозвища составляют 58%. Эта закономерность может быть объяснена рядом причин: (а) различия в строе русского и английского языка (синтетический и аналитический языки соответственно); (б) наличие в английском языке артикля по сравнению с русским языком, в котором артикль отсутствует как таковой. Следовательно, модель антропоним + приложение, достаточно распространенная в обоих языках (Михаил Меченый (М.С. Горбачев), Владимир Самозванец (В.И. Ленин), William the Impeached (У. Клинтон), Theodore the Meddler (T. Рузвельт), в английском языке невозможна без использования определенного артикля; (в) цитатные прозвища, также рассматриваемые как достаточно распространенная модель образования прозвищ, обычно сопровождаются в английском языке указанием на референта (с возможным добавлением артикля): The Commander Guy (цитата Дж. Буша, ставшая его прозвищем), No New Taxes Bush (Дж. Буш-старший). Подобные примеры обусловливают необходимость дальнейшего изучения политических прозвищ, а также культурных особенностей их образования и употребления. Библиографический список 1. Васильева Н.В. О некоторых аспектах прагматики антропонима./ Сб: Проблемы прикладной лингвистики. - М.: Азбуковник, 2001. – 360 с. Беляева Е.И. (Нижний Новгород) ПОНЯТИЕ ОДНОЗНАЧНОСТИ ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ КЛАССИФИКАЦИЙ Способность языка быть средством выражения эмоций является одним из фундаментальных его свойств. Лингвистика эмоций (эмотиология) активно развивается как отдельное направление языкознания, объектом изучения которого являются языковые экспоненты различных типов психологических состояний; средства реализации эмоционального значения на разных языковых уровнях; концептосфера эмоций и эмотивной лакунарности в межкультурной коммуникации; гендерная и возрастная специфика вербальных манифестаций эмоций; эмоциональная компетенция языковой личности и многие другие. Логика развития лингвистики эмоций определила специфику исследовательских интересов в данной области на современном этапе. В центре внимания исследователей находится выявление многообразия функциональных и структурных связей реализуемых языковых элементов и их экстралингвистических коррелятов. Как известно, выявление фундаментальных корреляционных связей обеспечивает информативность, или прогностический потенциал, классификации. Наличие у классификации прогностического потенциала относительно какого-либо важного аспекта изучаемого объекта является, по мнению многих исследователей, признаком того, что она действительно отображает его существенные свойства. Безусловно, важнейшим таким аспектом является тип эмоционального состояния. В настоящей статье рассматривается вопрос об однозначности идентификации синтаксических структур аффективной речи, т.е. структур, которые являются первичными классификационными признаками в системе диагностирования (прогнозирования) измененных состояний сознания при аффекте [4]. Эта система доказала свою работоспособность и показала значительный прогностический потенциал, что делает ее весьма полезной для анализа аффективного состояния человека и особенностей речемыслительной деятельности в этом состоянии. Поэтому любые шаги, направленные на ее усовершенствование, представляются весьма желательной операцией, способной увеличить прогностический потенциал классификации и, соответственно, повысить ее практическую полезность. Однозначность идентификации классификационных признаков объекта исследования – принципиальное требование к любой классификации, в том числе лингвистической. Именно однозначность соотносится с критерием простоты, выделяемым Л. Ельсмлевым наряду с критериями полноты и внутренней непротиворечивости, позволяющими оценить качество («внутреннее совершенство») той или иной теории [3]. Ю.Д. Апресян указывает на то, что «формальность, точность, однозначность – это свойство языка, на котором излагается теория» [1.С.89]. Требование однозначности предполагает, что для каждого элемента и каждого свойства можно определить, присуще данное свойство элементу или нет. Иными словами, требование однозначности подразумевает, что классификация представляет собой систему правил (инструкций), согласно которым наличие или отсутствие классификационных признаков может быть определено для любого элемента классифицируемого объекта любым подготовленным экспертом. На ранней стадии создания классификации подобная система правил может существовать в невербализованной форме в виде представлений исследователя-разработчика классификации о существенных признаках изучаемого объекта. В дальнейшем эти представления должны быть вербализованы в инструкциях по идентификации данных классификационных признаков, предназначенных для использования любым экспертом, которому предстоит работать с классификацией. Поэтому проверка степени однозначности классификации на основе инструкций по идентификации признаков является непременной составляющей ее разработки. В противном случае классификация не может быть применена никем другим, кроме ее создателя, который при принятии решений в значительной степени основывается на собственном опыте и интуиции, а не на разработанных им вербальных описаниях классификационных признаков [5]. Однозначность классификации неразрывно связана с еще одним ее важнейшим признаком. Классификация как теоретическое описание объекта «должна обнаружить результаты, согласующиеся с так называемыми (действительными или предполагаемыми) экспериментальными данными» [3.С.271]. Этот критерий объективной ценности классификации можно назвать критерием «внешней оправданности, пригодности или применимости» [1.С.63], «прогностического потенциала» [2], «информативности, работоспособности» [4]. Классификация должна отображать существенные свойства объекта: с ее помощью могут быть описаны корреляционные связи изучаемых признаков с другими важными признаками, характеризующими объект исследования. При этом естественно предположить, что спектр возможных коррелятов для хорошей классификации достаточно широк. Поэтому точные, однозначные описания признаков должны позволить другим исследователям использовать разработанную классификацию для выявления различных значимых корреляционных связей. Однозначность характеризует полноту и понятность инструкции, а не ее правильность (правильность с точки зрения того, что подразумевал разработчик классификации или с точки зрения ее работоспособности, т.е. пригодности для прогноза). Поэтому совершенно неработоспособная в смысле прогноза классификация может быть высоко оценена с точки зрения ее однозначности. Обратное невозможно: работоспособная классификация обязательно должна быть однозначной. Работа по повышению однозначности лингвистической классификации должна быть посвящена исследованию как процесса вербализации исходных представлений составителя классификации в форме однозначных инструкций, так и особенностей восприятия инструкций средним экспертом на разных стадиях их разработки. Такое исследование предполагает поэтапное уточнение разрабатываемых инструкций, поиск способов объективной оценки их однозначности, а также определение степени достигнутого в результате корректировки инструкций увеличения информативности (прогностического потенциала) классификации. Библиографический список 1. Апресян Ю.Д. Идеи и методы современной структурной лингвистики.– М.: Просвещение, 1966. 2. Бейли Н. Математика в медицине и биологии. – М.: Мир, 1970. 3. Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка //Новое в лингвистике. Вып I.- М., 1960. 4. Синеокова Т.Н. Парадигматика эмоционального синтаксиса. – Нижний Новгород: Изд-во ННГУ им. Н.И. Лобачевского, 2003. 5. Фрумкина Р.М. Психолингвистика. – М.: Академия, 2003. Болдырева Е.И. (Озерск) АНАЛИЗ СОМАТИЧЕСКОГО ПРОСТРАНСТВА В ЛЕКСИЧЕСКОЙ СИСТЕМЕ ЯЗЫКА В последнее время отмечается всё возрастающее внимание к теме человеческого фактора в языке, переход от лингвистики имманентной к лингвистике антропологической, предлагающей изучать язык в тесной связи с человеком, его сознанием, мышлением, духовно-практической деятельностью. В лингвистике антропоцентрический принцип связан с исследованием таких проблем, касающихся связи человека и его языка, как: язык и духовная активность человека; язык, мышление и сознание человека; язык и физиология человека; язык и культура; язык и коммуникация; язык и человеческие ценности. Нельзя познать сам по себе язык, не выйдя за его пределы, не обратившись к его творцу, носителю, пользователю – к человеку, к конкретной языковой личности. Обращение к творцу языка, т.е. к человеку, не может быть плодотворным без анализа и понимания той лексики, которая порождена познанием его самого и, прежде всего, – без анализа соматической лексики, называющей и отражающей его строение, т.е. без группы названий частей его тела. Известно, что соматическая лексика – одна из наиболее древних универсальных лексических групп и один из самых востребованных объектов исследования в сравнительно-исторических, структурно-сопоставительных и лингвокультурологических работах отечественных и зарубежных лингвистов, выделяющих этот пласт лексики обычно первым в лексико-тематической системе любого языка (Ю.Ю. Авалиани, Д.А. Базарова, А.Ф. Богданова, Р.М. Вайнтрауб, Ф.О. Вакк, В.Г. Гак, Ю.А. Долгополов, А.В. Дыбо, В.А. Плунгян, В.Н. Суетенко, Е.М. Сендровец, Ю.С. Степанов, А.В. Кунин, Н.М. Шанский и др.). Причиной постоянного внимания к соматизмам является тот факт, что процесс осознания себя среди окружающей действительности и определения себя как личности человек начал с ощущений, возникающих непосредственно через органы чувств и части собственного тела. Человеческое тело оказалось одним из самых доступных для наблюдения и изучения объектов, и слова, обозначающие части тела человека, так же древни, как и само человеческое сознание. С помощью этих «инструментов» познания человек стал ориентироваться в пространстве и во времени, выражая своё отношение к миру. Эталоном пространственной ориентации человека является анатомическая ориентация его тела: передняя часть – та, где расположены его органы чувств, органы зрения, задняя сторона – сторона спины, что отражает структурный асимметризм человеческого тела. Поэтому пространственные отношения в языках «отсоматичны» по своему источнику и проявляются, как правило, в пространственных предлогах европейских или послелогах кавказских языков, имеющих одно и то же предназначение. Касаясь грамматикализации лексем и лексикализации грамматических форм, присущих всем языкам, следует отметить, что сравнивая эти процессы во многих языках (например, в эскимосском, северо-западнокавказких и индоевропейских), можно обнаружить, что существительные, которые могли обозначать части тела и потому иметь показатели неотчуждаемой принадлежности, становятся отвлечёнными релятивными именами, потом они превращаются в наречия с пространственным значением и в предлоги или послелоги в зависимости от специфической для каждого конкретного языка типологической склонности к препозиции или постпозиции основных элементов предложения по отношению к друг другу. Послелоги дальше могут становиться падежными окончаниями. Вместе с поступательным развитием языка и науки о языке интерес к соматической лексике как языковой универсалии углубляется и приобретает новые очертания, включаясь в орбиту всё новых и новых начно-теоретичесих исследований. В свете антропологической парадигмы соматическая лексика становится предметом пристального внимания лингвистов в конце ХХ – начале ХХI вв., когда проблемы глобализации, интеграции и обогащения культур потребовали поиска толерантного решения вопросов межкультурной коммуникации, в том числе и вопросов повышения эффективности изучения лексического состава языка, способствующего обогащению страноведческими знаниями, что отвечает целям и задачам активного овладения иностранным языком. На современном этапе развития языкознания перспективным и плодотворным становится системный подход к изучению словарного состава языка. В этом отношении является актуальным контрастивное и последовательное системное изучение в контексте культуры отдельных, наиболее важных в культурно-национальном отношении лексико-тематических групп слов, функционирующих в разных языках в совокупности всех своих производных и в составе устойчивых выражений. Современная лингвистика немыслима без сопоставления изучаемых объектов. Взаимное соотнесение, сравнение и сопоставление единиц, форм, категорий, разрядов и других языковых явлений выступает как обязательное условие характеристики каждого из них, установления существенных формальных и смысловых связей между ними и конституирования объединяющих их микросистем, субсистем и систем. Контрастивный подход позволяет выявить общие, универсальные для языков, и специфические, лингвокультурно-национальные особенности структурирования на их основе знаний и формирования языковых картин мира разных народов. Говоря о культурном пространстве и о фиксации некоторых основных его фрагментов в языке, вводится такое понятие, как «код культуры», который понимается как «сетка», которую культура «набрасывает» на окружающий мир, членит, категоризирует, структурирует и оценивает его. Коды культуры соотносятся с древнейшими архетипическими представлениями человека. Учёные отмечают, что в разным формах народной культуры – в верованиях, фольклорных текстах, в обрядах, в заговорах, в народной медицине – нашли отражения соматические представления о строении и функционировании человеческого организма. В основе многих, если не всех мифопоэтических и религиозно-филосовских традиций лежит антропоморфизированная модель мира, отражающая параллелизм между макрокосмосом (вселенной) и микрокосмосом (человеком), их изоморфизм, однородность. Причём чаще всего человеческое тело выступает как первичное и исходное, а космическое устройство - как вторичное и производное. Касаясь народной концепции человеческого тела в русской традиции, Н.Е. Мазалова отмечает, что в народном восприятии человеческого тела прослеживаются элементы системы: тело – нечто целостное, его части и органы (составляющие) – элементы этого целого. Это системность, восходящая к мифологической картине мира и всему, что из неё вытекает. Человек отождествлял своё тело со вселенной. Структурные элементы в модели человеческого тела имеют соответствия в макрокосмосе и тождественны им: плоть – земля, кровь – вода, глаза – светила, голова – небо и т.д. Вся соматическая лексика в зависимости от характера объекта номинации делится на следующие группы:
Следует учесть, что данная классификация называет строго детерминированные объекты номинаций, характерные для человеческого организма, и не зависит от принадлежности к тому или иному языку, но конкретный состав лексических единиц, предназначенный для их обозначения, находится в зависимости от особенности каждого языка и различается в количественном и качественном отношении. Именно этот второй аспект представленности соматической лексики в разных языках интересует лингвистов как возможность установить сходство и различие культурно-национальной специфики языков с помощью соматической лексики, её ядерной части, участвующей в создании определённого фрагмента языковой картины мира. Для соматизмов характерна сложная система переносных значений и повышенная продуктивность в сфере словообразования и фразеобразования. Этому процессу чаще всего подвергаются соматизмы, представляющие собой название наружных частей человеческого тела, т.е. наиболее активных и функционально очевидных для человека. Они в свою очередь распадаются на два класса: это голова, лицо (и его составные части – глаза, нос, рот, уши) – с одной стороны, и конечности – руки, ноги – с другой стороны. Ядерным так же следует признать название такого внутреннего органа человеческого организма как сердце, в силу его функционального назначения. Вокруг центра группируются названия других конкретных частей тела, имеющих общую сему со словом «соматизм2, часто производные от первых. В околоядерном пространстве представлена разветвлённая система их словообразовательных дериватов. Следует отметить, что ядерность именно этих соматизмов подтверждается и большей по сравнению с другими соматизмами наполняемостью их словообразовательных гнёзд. Отношения, например, в микрополе «голова», сложные, меняющиеся, разные значения одного и того же слова могут быть в разном удалении от ядра; кроме того прямые значения могут пересекаться в производных с переносными: голова (верхняя часть тела человека и животных) – глава (руководитель); head (голова) – head (глава, руководитель). Отметим, что основой переноса значений служит известное сопоставление признаков. Например, слово голова в исследуемых языках ассоциируется:
русск.: изголовье, заголовок, головашки (передки у саней); англ.: headspring (источник), head-sails (передние паруса), headboard (передняя стенка кровати);
русск.: боеголовка, головчатый (в виде головы); англ.: nail-head (шляпка гвоздя), war-head (боеголовка), bolt-head (головка болта) и т.д.;
русск.: дубинноголовый, тупоголовый; англ.: cabbage – head (досл. капуста + голова) – разг. тупица, pumpkinhead (досл. тыква + голова) – разг. олух, дурак. Как показывает анализ соматизмов, не всегда слова, обозначающие части тела человека в одном языке, находят эквиваленты в других языках. Например, в английском языке есть слова, различающие пальцы на ногах и руках (finger – палец на руке, toe – палец на ноге), а в русском существует одно слово – палец. Английские слова «hand» и «arm» обозначают разные части одной и той же конечности человеческого тела, а на русский язык переводятся без дифференциации одним и тем же словом – «рука». Соматическая лексика, являясь ядром соматического пространства, создаёт семантико-словообразовательное поле, которое влияет на формирование этого пространства в каждом языке функционированием центральных соматизмов в совокупности всех своих производных (дериватов) и устойчивых выражений. Семантико-словообразовательное пространство, объединяющее соматизмы и их производные в структуре словообразовательных гнёзд, отражает когнитивную память народа, а их контрастивный анализ даёт возможность узнать о чём и как думает тот или иной народ, эксплицируя в производной отсоматической лексике результат предметно-познавательный, интерпретирующей деятельности человека в процессе языковой концептуализации мира. Отсоматические дериваты в каждом языке объединяются в гнёзда с исходным соматизмом, наполняемость каждого из которых зависит от его места в соматическом пространстве языка и закономерностей словообразовательной системы, действующей в каждом языке. Анализ словообразовательных гнёзд показал, что в русском и английском языках доминируют гипергнёзда (100 и более производных). Исходными соматизмами в гипергнёздах являются ядерные слова, эквивалентные между собой: голова, название конечностей (рука, нога), глаз, лицо. Структурный анализ словообразовательных гнёзд исследуемых языков в целом наглядно доказывает универсальную направленность словообразовательного процесса в разных языках. Бондаренко Е.В. (Харьков, Украина) Моделирование дуальности времени как способ освоения семантического пространства в дискурсе Экспансия когнитивистики в сферу языкознания позволила рассматривать отдельные явления языка под новым углом зрения, а также дала возможность по-новому организовать лингвистические исследования, предоставив для них универсальный инструментарий. Одним из преимуществ последнего является метод визуализации механизмов порождения и функционирования языковых феноменов в виде динамических схем и моделей [33; 34]. Такой способ освоения семантического пространства языка и речи является релевантным для исследования, например, такого феномена, как дуальность времени. Дуальность восприятия времени понимается как ориентация времени, с одной стороны, на физические процессы (главным образом, изменение состояния) внешних (космических) тел, и с другой, на индивидуально значимые события жизни человека. Когнитивное моделирование дуального времени осуществляется на основании следующих положений. Мышление человека демонстрирует двойственность объективного и субъективного, рационального и чувственного, рассудочного и эмоционального, закономерного и случайного и т.п., что дает основания для утверждения о наличии двух типов толкования и вербальной реконструкции результатов миропознания (картины мира) – дуальности научного и вненаучного [1; 8; 10; 11; 14; 17-19; 23; 24]. В связи с тем, что время является базовой составляющей картины мира, двойственность мировосприятия обусловливает двойственность восприятия времени [21.C. 5-6]. Двойственный характер времени в языке и дискурсе представляется в виде модели, которая либо “ориентирована на самое себя”, либо в которой “главной фигурой является человек” [2; 7; 4; 25]. В данной работе автор развивает понятие модели времени для обозначения научного и вненаучного типа реализации времени в языке и дискурсе. Под моделью в данном случае понимается система “разворачивающихся” в дискурсе пропозициональных связей концепта ВРЕМЯ с другими концептами в концептуальной сети [12; 28; 29; 35; 36]. Представления о концепте в пропозициональной взаимосвязи с другими концептами во многом перекликаются с подходом к исследованию лексического концепта Ч. Филлмора [31], Ч. Филлмора и Б. Аткинс [30], В. Эванса [27], когда речь идет о вербальной манифестации концепта в системе языка, и с научным описанием синтаксического концепта в трактовке, например, В.И. Казариной [13] и З.Д. Поповой [20], когда исследуется “развертывание” пропозициональных связей концепта в предложении или тексте [9; 15]. Впервые описанные в рамках теории искусственного интеллекта (SNePS, The Semantic Network Processing System) [37], они обусловливают связи между информационными узлами (соответствующими по определению концептам), которые называются пропозициональными [29; 30]. Пропозициональные связи концептов изначально представляются в виде грамматических падежей [28] или семантических ролей [3; 5; 6; 16; 22; 32]. В развитие идей Ч. Филлмора и его последователей предполагается, что пропозициональные отношения между концептами могут быть предметными, посессивными, акциональными, компаративными и идентификационными [26] в рамках соответствующих (предметного, посессивного и пр.) фреймов. Упорядоченная комбинация таких фреймов представляет собой концептуальную сеть, слоты которой заполняются концептами, принадлежащими научной и вненаучной картинам мира в разных соотношениях. В качестве центра концептуальной сети ВРЕМЯ имеет следующие пропозициональные связи с другими концептами: в предметном фрейме: ВРЕМЯ есть СТОЛЬКО-Количество; ВРЕМЯ есть ТАКОЕ-Качество; ВРЕМЯ есть ТАМ-Место; ВРЕМЯ есть ТОГДА-Время; ВРЕМЯ существует ТАК-Способ; ВРЕМЯ не существует ТАК-Антитеза; в акциональном фрейме: ВРЕМЯ-Агенс действует на НЕЧТО-Пациенс; ВРЕМЯ-Агенс действует, чтобы получилось НЕЧТО-Результат; ВРЕМЯ-Агенс действует с помощью НЕЧТО-Сирконстанта; ВРЕМЯ-Агенс действует из-за НЕЧТО-Стимула; в посессивном фрейме: ВРЕМЯ-Обладатель имеет НЕЧТО-Обладаемое; ВРЕМЯ-Целое имеет НЕЧТО-Часть; в идентификационном фрейме: ВРЕМЯ-Вид есть НЕЧТО-Род; ВРЕМЯ-Вид есть НЕЧТО-Роль (эта пропозиция часто описывает процесс категоризации – соотнесения ВРЕМЕНИ с классом или родом иных категорий); в компаративном фрейме: ВРЕМЯ-Референт есть как бы НЕЧТО-Коррелят (эта связь описывает процесс метафоризации – корреляции концепта (домена) ВРЕМЯ с другим концептом доменом). Описанные связи концепта ВРЕМЯ реализуются выборочно в зависимости от типа дискурса, в котором они разворачиваются. Библиографический список 1. Абрамов С. С. Неявная субъективность: (Опыт философского исследования) – Томск : Изд-во Томск. ун-та, 1991. – 206 с. 2. Арутюнова Н. Д. Время: модели и метафоры// Логический анализ языка. Язык и время ; отв. ред. Н. Д. Арутюнова, Т. Е. Янко. – М. : Индрик, 1997. – С.51–61. 3. Богданов П. Д. Обособленные члены предложения в современном русском языке. – Орджоникидзе : Северо-Осетинский университет, 1977. – 176 с. 4. Булыгина Т. В. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). – М., 1997. – 574 с. 5. Всеволодова М. В. Теория функционально-коммуникативного синтаксиса. Фрагмент прикладной (педагогической) модели языка : Учебник. – М. : Изд-во МГУ, 2000.– 502 с. 6. Гак В. Г. К проблеме синтаксической семантики (семантическая интерпретация «глубинных» и «поверхностных» структур) // Инвариантные синтаксические значения в структуре предложения. – М., 1969. – С. 77–87. 7. Гак В. Г. Пространство времени // Логический анализ языка. Язык и время, Отв. ред. Н. Д. Арутюнова, Т. Е. Янко. – М. : Индрик, 1997. – С. 122–130. 8. Гачев Г. Д. Книга удивлений или Естествознание глазами гуманиста. Образы в науке. – М. : Педагогика, 1991. – 371 с. 9. Дейк ван Т.А. Стратегии понимания связного текста// Новое в зарубежной лингвистике. – М., 1988. – Вып. 23. – С. 45–89. 10. Дианова В. М. Искусство как моделирование картины мира// Методология гуманитарного знания в перспективе XXI века. К 80-летию М. С. Кагана : Материалы межд. научн. конф. (Санкт-Петербург, 18 мая 2001 г.). Серия «Symposium». Вып. 12. – СПб. : Санкт-Петербургское философское общество, 2001. – С. 290–294. 11. Есенин-Вольпин А. С. Философия. Логика. Поэзия. Защита прав человека: Избранное / сост. А. Ю. Даниэль и др. – М. : РГГУ, 1999. – 450 с. 12. Жаботинская С. А. Ономасиологические модели и событийные схемы // Вісник Харків. нац. ун-ту імені В. Н. Каразіна. – 2009. – Вип. 837. – С. 3–14. 13. Казарина В. И. Синтаксический концепт «состояние» в современном русском языке (К вопросу о его формировании): Дис. ... докт. филол. наук. – Воронеж, 2003. – 429 с. 14. Кассирер Э. Естественнонаучные понятия и понятия культуры // Вопросы философии. – 1991. – №13. – С. 158–173. 15. Кацнельсон С. Д. Заметки о падежной теории Ч. Филлмора // Вопросы языкознания. – М., 1988. – № 1. – С. 110–117. 16. Кибрик А. Е. Подлежащее и проблема универсальной модели // Известия АН СССР. Серия: Литература и язык. – Том 38, № 4, 1979. – С. 309–317. 17. Поппер К. Логика и рост научного знания. – М. : Прогресс, 1983. – 605 с. 18. Налимов В. В. Спонтанность сознания.– М., 1989. – 512 с. 19. Налимов В. В. Реальность нереального. Вероятностная модель бессознательного. – М. : Мир идей, 1995. – 536 с. 20. Попова З. Д. Синтаксический концепт и межкультурная коммуникация // Вестник ВГУ, Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. – 2004, – № 2. – Воронеж : Воронежский государственный университет. – С. 27-31. [Электронный ресурс]. – Режим доступа : http://www.vestnik.vsu.ru/pdf/lingvo/2004/02/popova_zd.pdf. 21. Степин В.С. Научная картина мира в культуре техногенной цивилизации. – М., 1994. – 274 с. 22. Тестелец Я.Г. Введение в общий синтаксис. – М.: Изд-во РГГУ, 2001. – 800 с. 23. Цофнас А. Ю. Комплементарність світогляду і світорозуміння // Філософська і соціологічна думка. – 1995. – № 1–2. – С. 5–22. 24. Цофнас А.Ю. Теория систем и теория познания. – Одеcса: АстроПринт, 1999.–308 с. 25. Яковлева Е. С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени, восприятия). – М. : Гнозис, 1994. – 344 с. 26. Bondarenko Y. Metamorphosis of Dual Time Perception // Papers of the 2009 International Cognitive Linguistics Conference (u.C. Berkeley, US). – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://linguistics.berkeley.edu/~iclc/board.html. 27. Evans V. The Structure of Time: Language, Meaning and Temporal Cognition / Ed. John Benjamins, 2004. – 286 p. 28. Fillmore Ch. J. The Case for Case // Universals in Linguistic Theory. In Bach and Harms (Ed.). – New York : Holt, Rinehart, and Winston, 1968. – Р. 1–88. 29. Fillmore Ch. J. Frame semantics // The Linguistic Society of Korea (ed.). Linguistics in the Morning Calm. – Seoul : Hanshin Publishing Co, 1982. – P. 111–137. 30. Fillmore Ch. Toward frame-based lexicon: the semantics of RISK and its neighbours // Frames, fields and contrasts: new essays in semantic and lexical organization. Ed. A. Lehrer and E.F. Kittay. – Hillsdale, N.J. : Lawrence Erlbaum Associates, 1992. – P. 75–102. 31. Fillmore Ch. J. Starting where the dictionaries stop: The challenge of corpus lexicography // Computational Approaches to the Lexicon, ed. by B.T.S. Atkins and A. Zampolli. – Oxford: Oxford University Press, 1994. – P. 349–393. 32. Jackendoff R. Semantics and cognition. – Cambridge, Mass. : MIT Press, 1983. – 283 p. 33. Langacker R. W. A course in cognitive grammar. Manuscript. Preliminary draft. – San Diego : USCD, 2000. 34. Langacker R. W. Discourse and cognitive grammar // Cognitive Linguistics. – 2002. – No. 12. – P. 143–188. 35. Minsky M. A framework for representing knowledge // The psychology of computer vision / Patrick Henry Winston, editor ; with contributions from Berthold Horn ... [et al.]. – New York : McGraw-Hill, 1975. – P. 211–277. 36. Petruck M. R. L. Frame Semantics// University of California, Berkeley, 1995. [Электронный ресурс]. – Режим доступа : http://framenet.icsi.berkeley.edu/papers/miriamp.FS2.pdf, 1995. 37. Shapiro S. C. The CASSIE Projects // Approach to Natural Language Competence [Postscript] in Joгo P. Martins & Ernesto M. Morgado (eds.), EPIA 89 : 4th Portugese Conference on Artificial Intelligence Proceedings, Lecture Notes in Artificial Intelligence 390. – Berlin : Springer-Verlag, 1989. – P. 362–380. Бочкарев А.Е.(Нижний Новгород) К эпистемологическим основаниям теории концепта Без теории концепта не обходится сегодня ни одно исследование в области межкультурной коммуникации. В зависимости от избираемого подхода под концептом понимают базовую единицу культуры, основную единицу концептосферы, определяемую по типу словарной единицы в словаре, единицу ментальной информации, содержательную сторону языкового знака, отражающую наиболее существенные умопостигаемые свойства окружающих человека реалий, а содержание концепта соответственно сводят к культурологическим, социально-историческим, психологическим, семантическим или логико-понятийным его коррелятам. Так концепт отождествляется с константой (или категорией) культуры в виде топоса или мотива, ментальной репрезентацией в виде представления, гештальта, прототипа, социального стереотипа или фрейма, логико-понятийной репрезентацией в виде закрепленного общественным опытом понятия или семантической репрезентацией в виде образующих «семную молекулу» компонентов значения. Не вдаваясь в рассуждения о преимуществах того или иного вида представления – лингвокультурологического, семантико-когнитивного, логико-семантического или философско-семиотического, остановимся скорее на антитетических отношениях между понятием и концептом как величинах, тождественных в одном отношении и противоположных в другом. С целью уяснить основания теории концепта, а вместе с тем и установить принципиально важную для лексической семантики зависимость: значения – от способа категоризации, категоризации – от системы знания3. 1. С эпистемологической точки зрения концепт сродни понятию, потому что эволюционирует вместе с познанием и задается, как и понятие, как отраженное знание о предмете, как функция познания. Сходной оказывается, во всяком случае, общая тенденция к подведению элементов в форму «понятийного» ряда по какому-то общему для всех элементов квалифицирующему признаку. Так, на основе бытующих представлений, что отлетевшая душа продолжает жить в виде насекомого с двумя парами покрытых пыльцой крыльев, рус. бабочка, например, определяется в первичной номинации в отношении к бабке (уменьш. от бабушка). Не вдаваясь в полемику, насколько мотивированным является здесь превращение – гусеницы в куколку, куколки в бабочку, отметим пока, что первичное «понятие» задается по аналогии с душой и что основными квалифицирующими признаками, по которым утверждается форма ряда, оказываются /бессмертие/, /культ предков/, /имеющий отношение к потустороннему миру/. Тенденция к образованию «понятийного» ряда не ограничивается, конечно же, первичной конфигурацией. С эволюцией познания модифицируется существенным образом и семантический ряд, а вместе с формой ряда и содержание «понятия». В некоторых архаических культурах представитель отряда чешуекрылых насекомых (Lepidoptera) определяется еще и в отношении к птицам, растениям, дыханию, любви, судьбе и долголетию [1], а выводимые в фокусе этих отношений квалифицирующие свойства воспринимаются как основные и чуть ли не единственно адекватные критерии в обосновании искомого «понятия». При этом не так уж и важно, случайно ли избирается именно этот, а не какой-то другой признак [2.С.155; 3.С.9–62] важно, что при его посредстве устанавливаются связи и отношения между вещами. Это, конечно, еще не единство рода, а единство отношения, но этого достаточно, чтобы образовать ряд, а по форме ряда – судить о содержании познания. 2. Разумеется, квалифицирующее понятие имеет мало общего с классическим понятием, ибо совершается не в плане родовидовых отношений – genus proximum и differentia specifica, а путем выхватывания в наглядном представлении каких-то отдельных, случайно подмеченных признаков, свойств или состояний. С переходом к познанию иного смыслового масштаба, более совершенному с точки зрения сущностных свойств вещи, меняется принципиальным образом и модус видения: «видение как» (Дж. Серл), а вместе с ним и утверждаемая форма отношения. Другое отношение влечет за собой другую функцию познания. Вместо установленной ранее связи с пернатыми, растениями, долголетием, душой или судьбой профилирующим отныне становится отношение к насекомым, а через это отношение – устанавливаемые по естественнонаучным критериям онтологические свойства /насекомое/, /чешуекрылое/ и т.п.4 3. Каким бы ни был способ смыслополагания, общим остается моделирующий принцип: понимание не исчерпывается воспроизведением вещи такой, как есть, а воссоздает ее в категориях той или иной системы представлений5. Для семантики принципиально важно в таком случае решить, на каких знаниях строить толкование: на объективированных в общественной практике абсолютно достоверных сведениях или на обыденных мнениях и убеждениях типа doxa. В качестве базовой модели понимания онтологически ориентированная условно-истинностная семантика, например, избирает таксономическое знание, тогда как когнитивная семантика ориентируется в основном на системы обыденных представлений с когнитивными аналогами в виде схем повседневного опыта – эмпирических гештальтов, типичных примеров, идеалов и образцов, прототипов, социальных стереотипов, фреймов и идеализированных когнитивных моделей. Наиболее адекватной эпистемологической моделью значения представляется вместе с тем модель, построенная на принципах эпистемологического консерватизма (С. Ору), то есть такая модель, в которой учитываются по возможности все или почти все виды знания. С такой многозначностью смыкается принципиальная установка гуманитарных наук на переменный характер значения-знания, на производные в контексте общественной практики переменные отношения между знаками, вещами и опосредствующими их представлениями. Так приходим к принципиальным установлениям. • В рамках переменных отношений между знаками, вещами и опосредующими их представлениями исследуемое семантикой значение может быть только переменным. • Каким бы ни был способ смыслополагания, общей для анализируемых понятий является функция познания, отличной –избираемая в качестве основания значения система представлений: (i) объективированные в общественной практике таксономические знания в случае понятия; (ii) не всегда достоверные мнения и убеждения типа doxa в случае концепта. В отношении к схватываемому смыслу эти системы представлений образуют в совокупности концептуальный фон, на котором оформляется в «текучей ситуационности» понимание и на котором только и можно судить о признаках, свойствах и состояниях обозначающих словами вещей. Если лингвистическая семантика не будет считаться с такими «предубеждениями» (préjugés), удалив их под видом «неязыковой» информации, толкование тогда и в самом деле низойдет до вещей, тогда как они существуют в языке в виде разве только ассоциируемых с ними представлений; и назначение семантики как раз и состоит в том, чтобы показать, как эти a priori разнородные представления преобразуются в языковое значение. • Общей для анализируемых понятий является, кроме того, и установка на категоризацию, отличным – строение категории. В случае классического понятия это построенная по правилам онтологии таксономия; в случае концепта – образованное путем пересечения разносистемных парадигм размытое множество. Немаловажными представляются, кроме того, и некоторые сопутствующие положения. • Даже если языковые выражения и соотносятся с вещами через посредство когнитивных аналогов знания, из этого не следует, что языковое значение можно сводить к таким аналогам в силу исключительно когнитивного соответствия. В противном случае семантический анализ низойдет до изучения ментальных репрезентаций, социальных стереотипов и фреймов, тогда как они участвуют в семиозисе в качестве разве только прагматических пресуппозиций и интегрируются в виде компонентов значения при условии, если это предписывается или хотя бы не воспрещается контекстом. • К компонентам значения можно заключать и от ассоциируемых со словами понятий и/или представлений, но утверждать, как оформляется значение в языке, можно только по тому, как употребляются слова. Ибо только по совместной встречаемости можно судить, какие именно семантические признаки входят в структуру значения и как эти признаки коррелируют, наконец, с понятиями и/или представлениями. Библиографический список 1. Мифологический словарь / Гл. ред. Е.М. Мелетинский. - М.: Советская энциклопедия, 1991. 2. Серебренников Б. А. Номинация и проблема выбора // Языковая номинация (Общие вопросы). - М.: Наука, 1977. С. 147–187. 3. Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М.: Языки русской культуры, 1997. 4. Иванов Вяч. Вс. Разыскания о поэтике Пастернака. От бури к бабочке // Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 1. М.: Языки русской культуры, 1998. С. 15–140. Братчикова Е.А. (Балашов) ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ВОСПРИЯТИЯ ЗВУКОВ РЕЧИ Идея содержательности звуковой формы языкового знака не нова. Долгое время она привлекала внимание не только языковедов, но и философов, психологов, писателей и поэтов. Однако для большинства сторонников принципа произвольности языкового знака, сформулированного Ф. де Соссюром, исследование связи звучания и значения представлялось областью ненаучных или полунаучных интересов. Лишь в 80-х годах прошлого столетия многовековая история изучения проблемы корреляции звука и смысла увенчалась успехом – возникла самостоятельная дисциплина – фоносемантика, основоположником которой по праву считается С.В. Воронин [1]. Именно к этому времени благодаря масштабным исследованиям с привлечением обширной методологической базы (методов этимологического, типологического, психолингвистического анализа) на материале более 150 разноструктурных языков ученым удалось доказать, что «звукосмысловые корреляции оказываются вполне регулярными» и, соответственно, «звук может иметь дополнительное значение» [5.С.16]. Объектом фоносемантики – раздела психолингвистики, в рамках которого звук интерпретируется в качестве мотивированной языковой / речевой единицы с точки зрения носителей языка [2, 4, 5], – является звукоизобразительность как «необходимая, существенная, повторяющаяся и относительно устойчивая, не произвольная фонетически (примарно) мотивированная связь между фонемами слова и полагаемым в основу наименования признаком объекта-денотата» [1.С.22]. В звукоизобразительной системе языка выделяются такие феномены как звукоподражание и звукосимволизм, различие между которыми заключается в характере лежащего в основе номинации признака денотата. В основе звукоподражаний лежит акустический мотив наименования, в то время как звукосимволическая подсистема содержит слова, примарно мотивированные «незвуком», то есть в основу номинации могут быть положены признаки объектов, воспринимаемые в любой сенсорной модальности человека (кроме слуховой) [1.С.88]. При этом в обоих случаях физические свойства звука, особенности артикуляционного процесса и признаковая сторона восприятия звука мотивированы факторами сенсорного плана, неотделимы от психофизиологических процессов, происходящих в мозге человека. Одним из таких универсальных психофизиологических процессов, определяющим способность звуков ассоциироваться с теми или иными представлениями, является механизм синестезии, а точнее синестэмии, как присущих перцептивной деятельности человека «различного рода взаимодействий между ощущениями разных модальностей (реже между ощущениями одной модальности) и между ощущениями и эмоциями» [1.С.77]. Следует отметить, однако, что если в понимании феномена звукоподражания как примарной мотивированности слова признаками предметов или действий, воспринимаемыми на слух (то есть звуком), нет разногласий, то значительно более широкая и менее определенная сфера мотивации звукосимволических слов обусловливает различия в трактовке звукосимволизма, что и объясняет факт «абсолютной неисследованности» [7.С.80] основных групп звукосимволических слов. Более того, если лингвистами однозначно признается способность тех или иных звуков к отображению и воспроизведению звучаний окружающей среды и человека, то в определении того, что же выступает семантическим коррелятом звукового символизма, то есть какие семантические параметры (зрительные, осязательные, вкусовые, обонятельные, гравитационные, температурные, эмоциональные и т.д. представления) являются ведущими, такая однозначность отсутствует. На наш взгляд, несмотря на потенциальную способность звуков ассоциироваться со всеми указанными представлениями, что подтверждается многими исследованиями связи звука с тем или иным размером, цветом, формой и т.д., все же понимание эмоциональной природы звукоизобразительности (и в частности, звукосимволизма), обусловленной синестэмией, как представляется, вполне закономерно приводит к мысли о том, что именно эмоция является наиболее естественной основой фонетического значения. Положительная или отрицательная эмоция выступает в качестве одного из основных средств сенсорно-эмоционального переноса качеств ощущений, получаемых от звуков, на их значение, определяя способность звука ассоциироваться с представлениями другого рода. На органичность и архаичность синтеза звука и эмоции указывает тот факт, что большинство звукоизобразительных, то есть примарно мотивированных, слов содержат в своей семантике эмоционально-оценочный компонент [6]. Внутри сформировавшегося языка звуки имеют определенную эмоциональную окраску, которую они обрели на начальных стадиях его развития. То есть в отношении звуков эмоция – это протосмысл. |
Похожие:
 | Лингвистические основы межкультурной коммуникации. Часть II: Сборник материалов международной научной конференции 10-11 декабря 2009... | | Нижегородский государственный лингвистический университет им. Н. А. Добролюбова |
| Учебные материалы по истории английского языка (среднеанглийский и ранненовоанглийский периоды) | | А. Д. Шпак. Закон «О защите прав потребителей»: Курс лекций – Нижний Новгород: Нижегородский государственный лингвистический университет... |
| «Нижегородский государственный лингвистический университет им. Н. А. Добролюбова» (далее – нглу, Университет), регламентирующим порядок... | | Язык. Речь. Речевая деятельность: Межвузовский сборник научных трудов. Выпуск седьмой. – Нижний Новгород: Нижегородский государственный... |
 | Полное наименование – Предуниверситарий федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего образования... | | Печатается по решению редакционно-издательского совета гоу нглу им. Н. А. Добролюбова. Специальность: 022600 – тмпияк. Дисциплины:... |
| Пакеты прикладных программ служат программным инструментарием решения функциональных задач и являются самым многочисленным классом... | |