Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
| Глава 16 Благодарю Бога, что он послал мне Горелова в тот день! Горелов был удачлив, к тому же он получал продуктовые посылки из дома и предусмотрительно делился более чем половиной их содержимого с бригадиром. Благодаря этому его норма была снижена, и к тому же бригадир закрывал глаза на его туфту, т.е. обман с нормой. Горелов изобрел способ насыпать кучу камней, пустую внутри, которая выглядела как три кубических метра – или шесть, если он работал с кем-то в паре – но на самом деле содержала в себе треть положенной нормы. Если он работал усердно, то мог самостоятельно сделать почти два кубических метра. И в этот мой первый день он, пожалев меня, сделал пустую горку камней для меня, а потом, когда солнце стало жарить уже нестерпимо, он отвел меня отдохнуть в тень, а сам принялся за свою горку. От солнца камни раскалялись так, что нам приходилось надевать рукавицы, чтобы не обжечься. Свою горку Горелов пристроил к стене карьера – поэтому ему нужно было сделать только три стороны и крышу. Работа над крышей была самой тяжелой, но он наклонил все сооружение так, что несколько больших камней сверху довершили все дело. Под черной тюремной робой на мне была моя собственная рубашка. И вот, когда мы сняли верхнюю одежду в середине жаркого дня, кто-то украл ее. Неподалеку работала бригада, состоящая из урок, и Горелов отошел, чтобы найти их главного. Сначала этот парень отрицал, что кто-то из его ребят украл мою рубашку, но потом мы разговорились, он стал дружелюбнее и обещал, что вернет мне ее к концу дня. «У меня влиятельные друзья», - подмигнул он и усмехнулся, а потом пошел обратно к своим. В полдень нас повели наверх, на более высокий уровень, где располагалась примитивная полевая кухня: железная плита на колесах с кипящим котлом каши. Пахла она превосходно, но когда кашу разлили по мискам, она оказалось настолько жидкой, что ее можно было пить, как воду. Как объяснил Горелов, повар, тоже заключенный, получал треть мешка крупы для своей каши. Что-то он оставлял себе, в качестве награды за работу. Что-то отдавал бригадиру, чтобы облегчить жизнь для себя в бараке. Уркам всегда удавалось украсть еще немного. И к тому времени, как ему нужно было варить кашу, для заключенных уже почти ничего не оставалось. У Горелова имелась припрятанная порция своей еды, которой он поделился со мной. Белый хлеб и жирный, лоснящийся на солнце кусок копченого мяса. Вид жирного мяса остановил меня в нерешительности – возможно, подумал я, с меня уже хватит жирного мяса, которым меня угощал в свое время Валентин, и от которого у меня началась моя непрекращающаяся диарея. Но выбора у меня не было – либо есть мясо, либо голодать. И я выбрал есть. Потом мы снова отправились на работу. Теперь к нам присоединился молодой парень, наполовину китаец. Его отец в свое время жил в Шанхае, где работал на восточно-китайской железной дороге. Сталин пригласил всех бывших русских эмигрантов возвращаться, а потом их арестовывали. Этому парню дали двадцать пять лет. Ни за что. Он присоединился к нам с Гореловым, и все вместе мы начали расширять нашу полую конструкцию из камня так, чтобы она выглядела на девять кубических метров. Парень работал очень хорошо, и к середине второй половины дня у нас имелась достаточная груда камней. Мы уселись в тени, чтобы поболтать и покурить. А затем моя диарея вновь о себе напомнила, как я того и опасался. Время от времени к нам заглядывал помощник бригадира. Остальные бригадиры рассылали вокруг шайки своих соглядатаев, подгонявших заключенных ругательствами, угрозами или палкой. Рядом с Гореловым мы обрели покой – остаток дня мы просто лежали, рассказывая друг другу истории о себе. Спустя некоторое время я решил поговорить о побеге. По тому, как двое моих приятеля переглянулись друг с другом, я понял, что у них на уме что-то есть. Я нажимал, вынуждая их рассказать. Они все пытались уйти от ответа, но через некоторое время решились поведать о своих планах и пригласить меня с собой, если я этого захочу. Как оказалось, им удалось сделать два ножа из обрезков стали, которые они спрятали в сарае с инструментом, находившемся в карьере. Они задумали похитить гражданского водителя грузовика в конце дня, когда грузовики приезжали, чтобы загрузить камни. Они намеревались связать его и заткнуть ему рот, угрожая ножами, а потом спрятать в сарае для инструментов. Убить его они также были готовы, если понадобится, но водители не принадлежали к МВД и были просто вольнонаемными рабочими, поэтому причинять ему зло не входило в их планы. Потом они собирались прыгнуть в грузовик и поехать к воротам. При приближении к воротам они собирались поднять кузов и высыпать породу на землю, что стало бы препятствием для погони, а затем, прибавив скорости, пробить ворота. Поднятый кузов служил бы им щитом, защищающим от пуль с вышек, а ворота представляли собой просто жерди с колючей проволокой – и далее на полной скорости они просто продолжали бы гнать все дальше в пустыню. Я предположил, что радиатор грузовика будет пробит при проезде через ворота, и двигатель сгорит немедленно. Они не согласились. Так мы и провели остаток дня – я время от времени отлучался, чтобы присесть за каким-нибудь камнем, а потом мы снова обсуждали план, в расслабленном состоянии. Мне он казался слишком фантастическим, и в глубине души я думал, что это для них всего лишь разговоры. Ближе к вечеру главарь того молодого урки сунул голову в наше укрытие и протянул мою рубашку. Я сунул руку в карманы. Немного сахара и табака, что оставил мне Эфроимсон, там уже не было. «Извини, - произнес урка. – Наверно, у моих парней появились либеральные наклонности». Он подмигнул мне и ушел. Мне становилось все хуже и хуже. Я обессилел от такого многократного напряжения кишечника, и меня одолевала жажда. Горелов и тот наполовину китайский паренек по очереди бегали за водой для меня. В шесть часов после удара в рельс мы все стали подниматься по спиральной дороге вверх к воротам. Подъем для меня оказался чрезвычайно тяжел, и я с тревогой думал о предстоящем марше обратно в лагерь. После пересчета по головам у нас выдалось время отдыха, в то время как охранники расходились по своим постам, и я почувствовал, что все же найду в себе силы для этого марша. Обратный путь был ужасен. Мы не прошли и километра, как я почувствовал приближение очередного приступа. «Они позволят остановиться? Мой желудок…» - прошептал я своему соседу. Тот отчаянно замотал головой: «И не пытайся. Последнего они пристреливают». В конце концов мне пришлось продолжать идти, облегчившись на ходу. Я чувствовал себя униженным, но никто ничего не сказал, поэтому я заключил, что такое случается уже не в первый раз. Потом впереди колонны произошло некое замешательство. Конвоиры стали орать на заключенных, угрожая стрелять. Впереди по колонне шла некая волна, которая все приближалась и приближалась к нам. Потом я понял, что люди, шедшие впереди меня, перешагивают через что-то. Это было тело человека. Какой-то бедняга упал, а конвой все продолжал гнать колонну вперед. Наконец, они остановили нас и приказали двум заключенным оттащить упавшего в сторону, чтобы они могли внимательнее на него взглянуть. Один из охранников направил ружье на вызывавшую жалось скрюченную фигуру, в то время как другой прощупал пульс и закатил веки у лежащего на земле человека. «Он мертвый», - коротко бросил солдат, безразличным тоном, как если бы сказал что-то вроде: «Жарко, однако». Четверым заключенным приказали взять тело и тащить его обратно в лагерь. Все были обессилены, и тащить дополнительный груз было изматывающим заданием. Каждые несколько минут охрана останавливала конвой, и новая группа заключенных брала тело. Когда мы подошли к воротам, был уже девятый час вечера. Как только произвели пересчет и нас распустили по баракам, я отправился искать Виктора, чтобы спросить у него, как мне постирать свои штаны. Он раздобыл для меня немного воды, и пока я отмывался, Виктор предположил, что я мог бы поговорить с врачом и лечь в больницу на основании наличия диареи, а также сказав, что у меня снова началась горячка. «Ты не протянешь в каменоломне, - сказал мне Виктор, видя, насколько слабым я был. – Даже с таким мастером хитрой туфты, как твой друг Горелов. Поэтому лучше бы тебе попасть в госпиталь – не мытьем, так катаньем». Так я и решил. После еще одной ночи, проведенной в борьбе с клопами и в попытках ухватить немного сна, я взял свой хлеб, выданный поутру, и направился прямиком в госпиталь, не дожидаясь окончания завтрака. Человек, который меня осматривал – он был заключенным, конечно – отнесся ко мне с симпатией. Перед дверями скопилась большая очередь из симулянтов, с разными видимыми причинами для госпитализации, некоторые из них выглядели действительно серьезно больными. Когда подошел мой черед, доктор сунул мне подмышку термометр и спросил мою историю. «Думаю, у меня снова приступ малярии», - проговорил я, стараясь звучать как можно убедительнее. Я жалел, что не принес с собой кружку чая, в которой мог бы погреть свои пальцы, или головку чеснока – хотя чеснок в лагере был такой большой драгоценностью, что его не стоило помещать в отверстие, для этого не предназначенное. Врач пристально посмотрел на меня. - Вы не латыш, случайно? - спросил он. - Нет. Я - американец. - Американец! На лице доктора появилось восторженное выражение. Он сразу же начал говорить по-английски, практически без акцента: «Я как раз пытался найти кого-то, с кем можно поговорить по-английски, - тепло произнес он. – Но нам не разрешено класть в госпиталь из-за диареи, и…, - он взглянул на термометр. – Гмм, температуры нет. Думаю, вы об этом знали. Дайте-ка подумать…» Потом он добавил по-русски: «Это выглядит очень серьезно. Ждите в хирургическом. Мне нужно произвести более тщательный осмотр». Когда оставшиеся в очереди были осмотрены, несколько минут спустя врач забежал в хирургию. Было видно, что он находится в сильной спешке. - Послушайте, - шепотом обратился он ко мне. – Мне дозволяется каждый день оставлять только небольшое число пациентов, и на сегодня квота закрыта. Я собираюсь сделать вас по-настоящему больным, чтобы вас тут оставили. Вы согласны себя инфицировать – так, что я обещаю вылечить вас позднее? - Все, что угодно! – ответил я. – Я готов на все, чтобы тут остаться. Каков план? - У вас небольшой нарыв на руке, сзади, - ответил он. – Я его вскрою, и дам вам небольшое количество гноя на кончике спички. Манипуляции его были точны и изящны – я едва их почувствовал. Потом он протянул мне спичку с большой каплей неприятной белой субстанции. - Подержите, - сказал он. – Теперь мне нужно будет сделать надрез. Сможете потерпеть? Это не очень приятно. - Давайте, - произнес я. Меня все это очень заинтриговало. И опять, с быстротой и ловкостью, поразившими меня, он сделал надрез на задней стороне моей руки. Надрез был такой тонкий, что кровь едва выступила. - Следующую часть я делать не могу, - произнес он с наполовину шутливым, наполовину серьезным тоном. – Моя профессиональная этика не позволяет мне инфицировать рану. Но вы можете. Я отвернусь. Я сунул спичку в надрез и вытер ее содержимое с внутренней стороны ранки. Затем Ациньш – так звали доктора – послал меня к фельдшеру, чтобы наложить на рану повязку. Он сказал мне, что сможет оставить меня в госпитале на ночь, но следующим утром ему нужно будет обосновать свое решение взять еще одного пациента, а к тому времени у меня разовьется впечатляющая инфекция. Я вспомнил про ногу Васи в Куйбышеве, и мне стало дурно. Но этот молодой хирург, говорящий с мягким акцентом и действующий с такой ловкостью и изяществом, с самого первого момента нашего знакомства завоевал у меня абсолютное доверие и симпатию. Я был уверен, что он способен сделать все, что угодно. Ациньш отослал меня в барак за моими пожитками, сказав, что проведет более полное обследование, как только я вернусь, чтобы найти что-либо, что поможет удержать меня в госпитале на более длительный срок. В дверях я обернулся и спросил: - Доктор Ациньш, почему вы делаете все это для меня? - Я же вам говорил, - улыбнувшись, ответил он в дружеской манере. – Мне нужно практиковаться в английском, или я его забуду. Мы стали очень хорошими друзьями – Арвид Ациньш и я. Начало этой дружбе положила та удивительно теплая связь, которую мог установить этот доктор со своими пациентами через касание кончиками своих пальцев. Доктор тщательно обследовал меня, и везде, где бы он не коснулся своими пальцами моего тела, у меня возникало ощущение, что процесс выздоровления уже начался. Несколько дней подряд мои ноги оставались опухшими. Ациньш надавливал на кожу вдоль бедренной кости, и после того, как он убирал палец, углубление оставалось. «Должно быть, это с чем-то связано», - произнес он задумчиво. Потом он обнаружил причину. Ациньш внимательно изучал мое сердце – через постукивания, а также прослушивая через стетоскоп, потом снова стучал, слушал, стучал, слушал, нажимал – при этом закрывая глаза, словно бы он прощупывал своими пальцами мое тело изнутри. Затем мы сели, и он стал записывать очень длинную историю болезни – говоря со мной по-английски, конечно, и время от времени спрашивая то или иное слово, когда он забывал его. Арвиду нравился неформальный стиль английского языка, и с самого начала он провозгласил, что будет называть меня Эл – сокращенное от «Алекс», если я не буду против. - Эл, - обратился он ко мне, - это серьезно. Но в этом есть и хорошие новости, потому что я смогу объяснить медкомиссии необходимость задержать тебя здесь на некоторое время. Если в руке у тебя разовьется инфекция, то наряду с отеком в ногах и с тем, в каком состоянии у тебя сердце, я думаю, что смогу сделать из тебя действительно тяжелобольного. Но ты при этом сможешь передвигаться и делать кое-какую нехитрую работу, и если тебе понравится, я обучу тебя кое-чему из медицины – мне нужен еще один ассистент, и тогда мы сможем работать вместе и говорить по-английски, сколько захотим. - Погоди, - произнес я с тревогой, - а что там насчет моего сердца? Это серьезно? - Ну, - Ациньш выдержал довольно длительную паузу, заставившую меня изрядно понервничать, - разреши спросить тебя об условиях, в которых ты был перед тем, как прибыл сюда. У меня сложилось впечатление, что у тебя чрезвычайно сильное тело, очень здоровое, в своей основе. Но, судя по всему, с ним не очень хорошо обходились в последнее время. Я прав? Я рассказал ему об избиениях, о лишении меня сна, о холоде и голоде. - Вероятно, это все объясняет, - продолжил Ациньш. – Левый желудочек твоего сердца сильно расширен. Без рентгеновского снимка я не могу сказать, насколько, но, судя по всему, около четырех с половиной сантиметров. Это довольно серьезно. Не думаю, что ты смог бы выдержать много тяжелой работы. Судя по всему, у тебя то, что мы называем ишемической болезнью сердца, и, принимая во внимание твою постоянную диарею и общее ослабленное состояние, это означает, что нам потребуется предпринять достаточно расширенную терапию. Мне это подходило. Это означало отдых и еду. Ациньш подыскал мне койку и больничный халат. Он немедленно приступил к инъекциям витаминов и введению глюкозы через вену. К тому времени, как администратор больницы, капитан МВД, заглянул меня проведать, я лежал на койке, утыканный трубками, а моя правая рука была пунцовой от воспаления. Капитана все это впечатлило, как и планировал Ациньш, и он позволил мне остаться в госпитале. Арвид Ациньш приступил к моей медицинской подготовке в тот же мой самый первый день в госпитале, чуть позднее. Он спросил, пойду ли я с ним делать обход – я согласился, и он выдал мне белый халат и стетоскоп, чтобы я повесил его себе на шею. Мы осмотрели людей, больных туберкулезом и силикозом, с дизентерией и кишечной непроходимостью. Нашему взору предстало огромное количество разнообразных ран, полученных в шахте, каменоломне и на стройке. Покалеченные черепа и конечности, потерянные пальцы и выколотые глаза, рваные раны, порезы и ожоги. Ациньш чрезвычайно доверял инъекциям витаминов; он сразу же показал мне, как стерилизовать кожу спиртом, расслабить мышцу, слегка ударив по ней, либо растянуть ее, в зависимости от типа инъекции, а также как удалить воздух из шприца для того, чтобы затем быстро воткнуть иглу. Пациенты недоумевали, что это за странный язык, на котором мы говорим, но Арвид Ациньш оставался доброжелателен со всеми и прилагал все силы, чтобы облегчить участь каждого из них. Для пациентов я был еще одним доктором: на мне был халат. Мне говорили «спасибо, доктор!» после того, как я делал инъекцию, и глядели на меня с уважением, которого я не заслуживал. Внимательно следил за моими действиями и Ациньш. Позже, в этот мой первый день в госпитале, он сказал мне: «Знаешь, Эл, я думаю, что у тебя есть навыки к тому, чтобы стать врачом. Жаль, что ты никогда не изучал медицину. Но пока ты здесь, я буду стараться научить тебя как можно большему. Для тебя это единственная возможность выжить в лагере, с твоим-то сердцем – иметь навык, который поможет тебе обойти все минные поля». Жестокая ирония – но именно превосходные медицинские навыки Арвида Ациньша впоследствии, спустя не так много лет, приведут его на то самое минное поле, а затем и к смерти. За годы своего нахождения в лагере я увижу много смертей. Одна из них совсем недавно до этого случилась практически у меня под ногами. Я привыкну к смерти как к факту, как к части пейзажа. Я буду горевать только по немногим, и Ациньш будет одним из них. Он был первым человеком в лагере, к которому я по-настоящему привязался. Он стал для меня путеводной звездой, возвращающей меня к моим собственным корням, по причине его великолепного английского. Он являлся прирожденным учителем, и одним из лучших, кого я встречал. Также он был и убежденным демократом. Его отец работал государственным министром в Латвии – перед тем, как ее оккупировали советские войска – и Ациньш часто рассказывал мне о том, насколько замечательной была раньше демократическая система в этой небольшой республике. После оккупации Латвии его отца расстреляли. Также как и я, Ациньш был настроен на то, чтобы искать и находить всевозможные способы выживания в лагере. Однако он говорил мне: «Просто выжить без должной морали невозможно. Выжить необходимо почти любой ценой. «Почти» означает, что негодные методы выживания находятся за гранью этой приемлемой цены. Если ты выживаешь, наступая на других и потеряв чувство сострадания, то ты недостоин того, чтобы выжить». Хотя Ациньш и был всего на несколько лет старше меня, я обнаружил, что смотрю на него как на Учителя и принимаю его наставничество безоговорочно – относится ли это к медицине, философии или политике. Когда он входил в больничную палату, лица пациентов светлели. Большинство наших пациентов большую часть времени тяжело страдали от боли, и присутствие Ациньша, казалось, уменьшало эту боль. Думаю, что в значительной степени это объяснялось его моральной чистотой. Себя я всегда считал настоящим демократом. Но Ациньш был первым человеком, вложившим в мою голову понимание того, что в основе демократии лежит нравственность. Не думаю, что перед встречей с Ациньшем я всерьез когда бы то ни было задумывался об этом. К человеку, который заставляет вас всерьез о чем-либо задуматься, потом всегда испытываешь чувство благодарности. Ациньш был убежден в том, что человек, лишенный свободы, склонен к моральной деградации. Вот почему он настаивал на том, что выживать нужно с достоинством. Эту свою мысль он привязывал ко всей истории человечества. Он знал историю англоязычного мира лучше, чем я, и на самом деле преподал мне историю Англии, которую рассматривал в качестве истории о том, как народ укрепляет свои нравственные силы путем развития институтов, служащих гарантами свободы и расширяющих эту свободу. Раньше я не осознавал, чем на самом деле была сама идея демократии, и теперь я словно бы снял темные очки и увидел мир по-настоящему. Это стало для меня жизнеутверждающим опытом – даже в окружающей нас тьме мой взгляд на мир сделался более оптимистичным. Я возрастал, как человек, вероятно, быстрее, чем когда-либо ранее – и это было прекрасное чувство. Интересным опытом для меня также стало изучение медицины, в том числе в части моего собственного лечения. Ациньш постоянно чему-то меня обучал, всегда что-то показывая или объясняя – иногда это относилось к тому, что происходило со мной, иногда относительно других пациентов. Казалось, что ему радостно иметь потенциального ученика, даже последователя – если это не слишком пафосное слово здесь. Через день или два после моего прибытия в госпиталь, Ациньш сказал мне, что собирается начать курс промывания кишечника с целью попробовать справиться с моей настойчивой диареей. Он выдал указание фельдшеру выполнить эту процедуру, состоявшую в том, что мне требовалось сделать огромную десятилитровую клизму – эту операцию следовало повторить несколько раз в течение нескольких дней. Я обеспокоился идеей вливания в меня такого большого количества жидкости. Ациньш предупредил меня, что в течение краткого периода времени я буду испытывать сильный дискомфорт, но жидкость потом практически сразу же из меня выйдет, и я вновь почувствую себя нормально. Снабдив меня несколькими сигаретами, чтобы успокоить и занять на время процедуры, Ациньш отослал нас с фельдшером в уборную. Я лег на скамейку и зажег сигарету. Фельдшер засунул трубку, высоко поднял воронку и начал вливать в нее воду. Я почувствовал, как мои внутренности медленно заполняет теплая вода. Через некоторое время давление возросло и дышать стало затруднительно – я предположил, что все десять литров уже почти у меня внутри. Затем я услышал, как дверь уборной распахнулась, и незнакомый голос командным тоном вопросил: «Что тут происходит?!» Я повернул голову и почти проглотил свою сигарету – там стояли три офицера МГБ в полной униформе и взирали на это странное зрелище – лежащего на скамейке человека с ведром воды, заливаемым в него через трубку в заднем проходе. От усилия, связанного с поворотом, а также по причине сложностей с дыханием, и от неожиданности такого визита, меня внезапно одолел приступ кашля. Вероятно, я проглотил немного дыма. Кашель вызвал ужасные приступы в моем вздувшемся животе. Содержимое моего кишечника принялось разбрызгиваться из воронки, в которую заливалась вода из ведра. Застигнутый врасплох фельдшер был не в том состоянии, чтобы что-то сообразить и опустить воронку ниже. Хотя, возможно, она была подвешена к потолку. Брызги разлетались по всей комнате – досталось и фельдшеру, и полковникам МГБ. Если бы я не продолжал кашлять, меня бы колотило от приступа смеха – и этот позыв, вероятно, заставил кашель продолжаться еще какое-то время. Я видел, как полковники в спешке покидают комнату, вытирая розовую жидкость, а также фрагменты коричневого и желтого цвета со своей безупречной униформы. Фельдшер был в ужасе, и когда я поразмыслил над тем, что только что сделал, мне тоже стало немного страшновато. Но ничего не произошло. Это была комиссия из МГБ, выявлявшая симулянтов. Они поняли, что вошли без предупреждения во время проведения медицинской процедуры, и оставили это дело без последствий. Присутствие Ациньша сыграло в этом свою роль – хотя он и был заключенным, но заслужил уважение даже со стороны сотрудников Органов. А я заслужил уважение всего лагеря, получив прозвище «Человека, насравшего на Органы». На следующее утро Ациньш взял меня с собой в диспансер – место, куда приходили люди в надежде стать пациентами больницы, выстроившись в очередь. Он продолжил обучать меня основам фармакологии, а я продолжил делать инъекции под его присмотром. Одним из первых пациентов, которого мы осмотрели тем утром, оказался Эфроимсон. Он сказал, что ему нужен только аспирин, и Ациньш послал меня за ним, проинструктировав, где он находится и сколько его нужно взять. Когда я принес его Эфроимсону, он на краткое время склонился ко мне и произнес: «Мне он не нужен. Просто хотел передать, что Горелов и Китаец вчера решились бежать. Они сумели проехать через ворота. Потом километров через пятьдесят, в степи, у них кончился бензин. У органов есть небольшой поисковый самолет. Они их быстро нашли. Их очень сильно избили, но люди думают, что они выживут. Их закрыли в БУРе. Это все». Он вежливо кивнул Ациньшу и поспешил к выходу. Позже я рассказал Ациньшу эту историю. Он покачал головой. «Возможно, им повезло, а возможно и нет, - произнес он. – Обычно любого, кто пытается сбежать, пристреливают, а тело сваливают за воротами – чтобы мы его видели, пока тело не сгниет. Даже если их не пристрелили, отныне этим ребятам будет невесело, и для них было бы лучше, если бы они были мертвы. Об этом тяжело говорить». По мнению Ациньша, я очень хорошо справлялся со своими инъекциями, и он спросил меня, не пугает ли меня вид крови. Я ответил, что, наверное, нет. Тогда Ациньш предложил мне поучиться ассистировать ему во время операции – хирургия была его настоящим призванием. Первым нашим пациентом был человек из шахты, которого принесли в госпиталь с рваной раной на голове. На него упало несколько кусков породы. Я увидел много крови, лоскутки болтающейся кожи – сам череп был немного деформирован от удара. Эта картина, как я обнаружил, не заставила меня испытывать тошноту, но я был сильно возбужден и нервничал, хотя и пытался этого не показать. Ациньш вручил мне острое лезвие и попросил выбрить голову вокруг раны, пока он будет собирать инструменты и готовить перевязочные материалы. Мои руки немного дрожали. Ранее я никогда не пользовался опасной бритвой, но признаться в этом не захотел. Тот человек находился в сознании, но пребывал в состоянии некоторого ошеломления от удара и был сильно испуган. Это нас объединяло. Его посадили на стул рядом с операционным столом, лицом к спинке, на которой он полулежал. Я поднес лезвие, и оно задело кусочек оторванной кожи, порезав ее. Не думаю, что он что-либо почувствовал – от удара вся эта часть должна была онеметь – но он ощутил мою неуверенность и произнес очень громким, командным голосом: «Если не знаешь, как это делать, не делай!» Я взглянул в сторону Ациньша, прося глазами помощи. Он быстро перехватил у меня лезвие, и затем я наблюдал, как Ациньш в течение каких-то тридцати секунд аккуратно и чисто выбрил голову мужчины вокруг раны. Потом он взял щипцы и очистил рану, приподнял несколько кусочков плоти, наложил повязку и отослал пациента в постель. Заняло это все какие-то мгновения. К этому времени я уже начал немного подумывать о себе как о подающем надежды враче, но удивительное мастерство и уверенность в руках моего друга сбили с меня немного спеси. Я понимал, что мне предстоит долгий путь для того, чтобы достичь такой степени мастерства – при условии наличия соответствующего таланта, которого у меня могло и не быть. Но в то же самое время я испытывал радость от обучения, а также от дружеского общения с одним из самых замечательных людей, встреченных мною в жизни. Многие из тех, кого мы оперировали, делали себе мастырку. Частыми были случаи ампутации пальцев руки и ног. Несколько пациентов поступили к нам с гноящимися руками и ногами без видимых повреждений. В последствие я говорил с ними, когда они пошли на поправку, и сумел добиться признания от некоторых из них в том, что они сами инфицировали себя, используя нитку и зубной налет, либо другие способы – чтобы на недельку-другую получить возможность отдохнуть от тяжелой работы и лучшее питание. Я спросил Ациньша, что он думает на этот счет и как все это сочетается с его моральными принципами выживания «почти» любой ценой. Ациньш рассмеялся. Он напомнил мне, что сам научил меня сделать мастырку, и не считает нужным как-то судить таких людей – до тех пор, пока все это не препятствует госпитализации пациентов с действительно серьезными причинами для этого. Изобретательности некоторых он даже восхищался. «Но ампутация – это глупо, - говорил он мне. – Это неуважение к телу человека. Я бы предпочел, чтобы они ограничились инфицированием себя». Большую часть времени госпиталь был переполнен пациентами. Иногда они спали по трое на двух койках – и тогда одному из этих бедняг приходилось лежать на приподнятом крае между двумя койками, сдвинутыми вместе. В обязанность пациентов входило содержать палату в чистоте. У нас в штате имелись также санитары, из заключенных, которые разносили еду и убирались в операционной, выносили помои и т.д. Все это были работы для придурков, наверняка являвшихся стукачами – поэтому мы следили за тем, чтобы не сказать лишнего в их присутствии. Наши постоянные разговоры на английском их, безусловно, сильно разочаровывали. Рядом с госпиталем находился морг, и на третий или четвертый день Ациньш взял меня с собой туда, чтобы показать, как делаются поверхностные надрезы: они производились с целью очищения гнойников, образующихся в результате применения мастырки. Это было настолько частой процедурой, что Ациньш решил, что я смогу делать ее самостоятельно. Он вручил мне книгу по анатомии и начал обучать по ней. Когда кто-то из пациентов умирал, то нам удавалось скрывать это, по крайней мере, до того, как еду раздадут дважды – чтобы забрать рацион умершего и раздать его остальным пациентам (Ациньш был очень щепетилен относительно этого). Потом, когда смерть скрывать далее уже было невозможно, Ациньшу требовалось произвести вскрытие и написать заключение. Он настоял на том, чтобы я тоже присутствовал на вскрытиях. На первых из них мне было довольно тяжело – в особенности когда вскрывали брюшную полость одного человека, в котором я узнал своего соседа по бараку. Но даже здесь присутствие и манеры Ациньша действовали на меня ободряюще. Своим негромким и спокойным голосом он доходчиво разъяснял мне найденные патологии – и в то время как он показывал мне больную печень, пораженное туберкулезом легкое, поврежденную артерию в сердечной мышце, закупоренный сосуд, склеротические сосуды и тысячи других признаков разрушения человеческого организма – мое отвращение постепенно переходило в живейший интерес. Периодически Ациньш экзаменовал меня относительно всего, что показывал мне ранее. Память у меня цепкая, и я знал, что был очень хорошим учеником. Все это время моя инфицированная рука пребывала в том состоянии, чтобы ее можно было показать любому проверяющему из МВД, а промывания с помощью клизмы продолжались – моя диарея оказалась очень упорной. Отечность у меня спадала, а мышцы набирали тонус. Я опять приступил к своим физическим упражнениям на динамическую нагрузку, а также старался побольше ходить быстрым шагом – взад-вперед по коридорам нашего маленького госпиталя. Ациньш продолжал вводить мне глюкозу и витамины внутривенно, и, хотя мой пищевой рацион нельзя было назвать обильным, я все же понемногу снова начал обрастать плотью. Когда же администрация МВД совершала свои регулярные обходы, я всегда находился в постели с самым жалким видом. Ациньш предупредил меня, что если они увидят, как я хожу по госпиталю и делаю инъекции, это может плохо кончиться, и меня снова пошлют в каменоломни. По причине того, что я вспоминаю Ациньша с особенной теплотой – он был сильной личностью и в то же время мягким человеком, не склонным к тому, чтобы кичиться чем-либо – вам может показаться, что кроме него в госпитале не было других врачей, но это не так. Еще в этом госпитале был офтальмолог, Альберт Фельдман, ранее работавший вместе с Филатовым, впервые в Советском Союзе осуществившим трансплантацию роговицы глаза. Фельдман получил 15 лет за открытое исповедание религии (он был ортодоксальным иудеем), а также за критику атеизма. Фельдман завидовал нашему с Ациньшем английскому и просил меня давать ему языковые уроки. Как и многие заключенные, он разделял мнение, что война между Советским Союзом и США не за горами, и что Соединенные Штаты пошлют самолеты и сбросят вооружение для нас, лагерных заключенных. Фельдман хотел быть подготовленным к такой встрече, чтобы поприветствовать американцев на их родном языке – и он был не один такой, хотя изучение иностранных языков, и в особенности английского, было в лагере под строжайшим запретом. Бедный Фельдман был немного надоедлив и почти слеп, по иронии судьбы, и потому все свои словарные записи он делал огромными буквами на всевозможных обрывках бумаги, что попадались ему под руку – эти обрывки торчали у него из карманов, были заложены за очки и попадались повсеместно. Всем было прекрасно известно, что Фельдман учит английский. Если бы это был не очевидно безобидный Фельдман, а кто-то другой, то он мог бы получить добавку к своему сроку и отправиться в карцер – так как изучение английского означало, что вы ожидаете американцев и готовитесь сотрудничать с ними. Если же вы уже знали английский, как я с Ациньшем, то это была совсем другая ситуация, и потому нас не заботили какие-то последствия нашего общения. Но Фельдман избежал наказания только потому, что был старым, слабым и практически потерявшим зрение. Стукачи видели его листочки с английскими словами, сотрудники МВД тоже их видели. Его ни разу ни о чем не спросили. И в то же время каждый раз, когда Фельдман задавал мне какой-то вопрос относительно языка, он нервозно шептал: «Только, ради Бога, не говорите никому ни слова про то, что я учу английский!» Фельдман рассказал мне кое-что из общей офтальмологии, в частности о трахоме, но я никогда не проводил с ним много времени. Люди на Западе находят странным то обстоятельство, что в тюремном лагере, где жизнь человека оценивалась столь низко, где людей целенаправленно заставляли работать так, чтобы лишить их сил, где их расстреливали без предупреждения буквально за один шаг из общего строя, где мертвым крошили черепа топором, а еще живых третировали на каждом шагу их лагерного существования, а также обращались с ними предельно жестоко везде, где только это было возможно – что в таком вот месте существовал еще какой-то госпиталь, причем в штате которого имелись настолько квалифицированные и опытные доктора. Я при этом должен объяснять вновь и вновь, что наличие госпиталя ни коим образом не означало существования какой-либо озабоченности состоянием здоровья заключенных со стороны лагерного начальства. Госпиталь существовал с единственной целью: чтобы соответствовать инструкциям. В каких-то советских бумагах было сказано, что каждое исправительное учреждение должно иметь медицинский лазарет такого-то и такого-то типа, в зависимости от количества заключенных, и что на определенное количество заключенных установлена квота, определяющая число допущенных к госпитализации, а также что заключенный с температурой более 38º должен быть госпитализирован, и так далее. Могло так случиться, что один бюрократ захотел бы выявить несоблюдение инструкций другим бюрократом, и учинить расследование, насколько все инструкции соблюдены – потому они и выполнялись, исключительно для отчетности. К сожалению, моя удобная и интересная жизнь в госпитале вскоре подошла к концу. Несмотря на намеренное попустительство Ациньша, моя инфицированная рука зажила, и это означало – по лагерным меркам – что я был совершенно здоров для любого, кто бы потрудился меня осмотреть. Моя отечность также прошла. Дизентерия тоже. Даже мое сердце стало работать лучше, не без удивления сообщил мне Ациньш. Он более не мог удерживать меня на госпитализации. Также, по его словам, ему не удалось на тот момент получить квоту на меня для работы в качестве помощника фельдшера. Поэтому, чтобы не создавать проблем для нас обоих, ему пришлось меня выписать. «Вы достаточно сильны, чтобы справиться, как мне кажется, - сказал мне Ациньш. – Мы будем видеться часто. Я напишу, что вы должны являться ко мне ежедневно на осмотр в течение ближайших двух недель, и мы продолжим инъекции глюкозы и витаминов. Ну а потом посмотрим, что будет. Удачи, друг мой». И я с сожалением сложил свой небольшой узел и отправился в комнату администрации, чтобы разместиться в новом бараке и получить рабочее задание. |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |