Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
| Глава 15 Мужчина, лежавший на соседней койке, был из «цветных» - то есть политических заключенных, перенявших кое-что от урок. Мне он витиевато представился в качестве «Барона Ласло какого-то» (я не запомнил его фамилию); все, что я запомнил, это то, что он был неким «бароном». Благодаря своему особому чутью у него отлично получалось торговать, покупая дешево и продавая дорого любому, кто за это заплатит. Из-за своих повадок в тюрьме, хотя он и был политическим, уголовные авторитеты относились к нему как к одному из урок. Мне он показался скользким и увертливым типом, а его вычурную манерность я нашел немного подозрительной. Барон рассказал мне, что сидел в тюрьме с конца войны. Во время же войны он продавал сведения всем, кто платил за это. Работал он на англичан, швейцарцев, немцев, дважды перепродавая информацию между ними, при любой возможности делая на этом деньги. В конце войны, имея при себе секреты от всех воюющих сторон, он начал продавать их советским агентам. Когда Красная Армия входила в Будапешт, друзья Барона советовали ему бежать на Запад. «Почему я должен бежать? - парировал он. – Ведь скоро здесь будут мои работодатели!» Русские вошли в город, и он наведался к советскому коменданту Будапешта. Комендант сказал ему, что советская армия высоко ценит полученные от него разведданные, и что в Москве его наградят за сотрудничество. Барона посадили в самолет, по прилету в Москву ему показали город, а после этого отправили прямиком в главное управление МГБ. Там некий генерал задал ему вопрос: «Мой дорогой Барон, то, что вы работали на британскую, немецкую и нашу разведку, мы знаем. А на кого еще вы работали?» Ему дали десять лет. Он был ошеломлен. Ведь он думал, что находится среди друзей. Но он был достаточно умен, чтобы принять свое положение, когда он его понял. Барон во всем признался, и полтора года допросов он провел достаточно легко – в основном, насколько я мог судить, в бахвальстве о своих подвигах. Мне он доверился и рассказал, что, по слухам, его должны были отправить в печально известные колымские лагеря. Он спросил одного из своих друзей-урок, что с этим делать. По совету этого друга он очистил головку чеснока, выкупленного загодя у охранника, и засунул ее себе в задний проход: «Проверенный способ поднять температуру, мой друг! Я и тебе это советую. Никогда не подводит. Они меня сюда отправили с тридцатью девятью градусами сегодня днем!» Врач, который пришел нас осматривать, также был заключенным, матерым типом. Он быстро закончил со мной, выписав таблетки от диареи и горячки, а также для стимуляции сердца, и обратился к Барону. Его он осмотрел очень тщательно. Потом отозвал прочь фельдшера, который нас сопровождал, и стал очень тихо говорить с Бароном. Кое-что из этого разговора я ухватил, хоть и притворился спящим. «Барон, я тебя очень уважаю, - говорил ему врач. – Я буду держать тебя здесь до тех пор, пока не пройдет этап. Но помни, что будет еще один этап, и ты не сможешь их всех избежать. Кстати, ты мог бы мне все рассказать, мне было бы проще. Так бы и признался, что засунул кусок чеснока себе в задницу. Я бы все равно тебя здесь держал». Потом он усмехнулся, похлопал Барона по руке и пошел дальше по своим делам. Из этого случая я сделал для себя вывод, что заключенный-врач может сотрудничать с некоторыми типами заключенных - до тех пор, пока у него есть, что предъявить начальству в качестве медицинского свидетельства, оправдывающего госпитализацию. Я решил запомнить это, ведь позже эти сведения могли мне пригодиться. Параша, или тюремный телеграф, подтвердила побег пахана и Сашки, а также гибель Тигра. Также нам сообщили, что где-то в системе произошел сбой, и трех честняг (отказавшихся сотрудничать с администрацией) посадили в камеру, где были суки, и те просто повесили их. Парашей именовалась также бочка для мочи, служившая своеобразным центром обмена информацией в бараке. Венгерского барона выписали из госпиталя – предполагаю, что со свободным от чеснока задним проходом – как только этап, которого он хотел избежать, закончился, и я больше никогда его не видел. Врач отнесся ко мне с симпатией, и когда моя горячка пошла на убыль, продержал меня в больнице еще три или четыре дня. Также он сделал все для того, чтобы меня хорошо кормили, и я смог восстановить свои силы. Однако когда подошел следующий этап в Джезказган, мне не представилось возможности избежать его. Нас опять построили во дворе. Потребовалось некоторое время для того, чтобы собрать группу из сорока или пятидесяти заключенных, и пока мы там стояли, я заметил человека, ходившего вдоль рядов с письмом. Он узнавал имена у стоявших. Кто-то указал на меня. Человек подошел. «Ты Должин?» - спросил он. Я кивнул, в изумлении. Он протянул мне письмо. «Оно здесь уже несколько дней, - сказал он. – Я думал, что уже не найдет тебя». Я не мог в это поверить. Письмо было из Москвы, от моей матери. Я был так ошарашен, что порвал его, открывая конверт. Новостей в нем было немного. Написано оно было достаточно сухо – в письме мать сообщала, что получила мой треугольник, и была рада узнать, что со мной все в порядке, а также что она попытается переслать мне продуктовую посылку. Погода стоит хорошая, писала она, и этим почти все исчерпывалось. Однако, тем не менее, это письмо было для меня как пища, как теплая ванна или глоток вина. Я почувствовал себя намного сильнее, и новая надежда, словно волна, нахлынула на меня. Весь свой путь до железнодорожного состава, пока мы вышагивали по улицам Куйбышева, я прошел с улыбкой на лице. Мне кажется, что даже в тот момент, когда меня, словно кусок мяса, втискивали в столыпинский вагон, я все еще улыбался. Теперь у меня появился шанс, что кто-то начнет что-то делать от моего имени: ведь отныне там знали, где я нахожусь. Все это оказалось напрасной надеждой. И, тем не менее, она позволила мне держаться на протяжении всего того времени, как наш поезд пробирался все дальше и дальше на восток – добравшись сначала до Урала, а потом перевалив и за него. Среди нас был один красивый мужчина, военный, бывший Герой Советского Союза. Погоны с него были сорваны, а сам он поник духом. Еще там был министр из Армении. Ранее, до ареста, он был чрезвычайно тучным, но растерял весь свой вес во время допросов. Теперь кожа на нем висела. Он мог бы пройти по улицам голым без смущения, потому что складки его живота доставали ему почти до колен. Мне этот человек признался в том, что в этих складках он прячет сверток денег, который никогда не находили при обыске – ведь стоило ему немного напрячь мышцы, и сокровище было надежно спрятано. Звали его Хачатурян – я запомнил это имя, так как интересовался в свое время работами одноименного композитора. Когда поезд проходил через Уральские горы и охранники открыли окна, мы получили возможность увидеть покрытые весенней травой склоны холмов. Прошло немногим более суток, как мы доехали до следующей пересыльной тюрьмы, находящейся в небольшом городке под названием Челябинск. Я никогда не забуду своих впечатлений о первом часе, проведенном в той тюрьме. В нашей группе было восемь политических заключенных, включая того Героя Советского Союза и армянского министра с его деньгами в складках живота. Нас построили, как всегда, и отделили от обычных уголовников, составлявших самую большую группу на нашем поезде. Несколько охранников вышли из здания. Они спросили тех, кто нас обыскивал: «Куда этих?» Кто-то ответил: «В Индию». Я упал на землю, держась за живот. Я катался, стонал и кричал, что у меня ужасная горячка, и я умираю. Внезапно мои сморщенные ягодицы ощутили тяжелый пинок ботинком. Я вскочил на ноги, крича от боли. Охранник, пнувший меня, грубо засмеялся, добавив, что койке в госпитале придется ждать меня еще долго, если я могу так отплясывать. Я же кричал ему, что у меня ужасная горячка. И правда, она у меня была. Я чувствовал, как она снова накатывает на меня во время нашего путешествия на поезде. Мои губы пересохли, а голова и суставы болели. Я кричал им, чтобы они потрогали мой лоб, вызвали доктора, измерили температуру, и они сами все увидят! Но охранники просто впихнули меня в шеренгу, а потом погнали нас сначала по коридору, затем вниз по ступенькам, пока мы не оказались напротив камеры под номером 49. Изнутри доносился ужасный шум – слышался постоянный гул, словно там находилось стадо животных. У двери мы, по одному, прочитали охране наши «молитвы», а потом нас друг за другом впихнули вовнутрь. В этой шеренге я шел пятым. Когда в камеру вошел первый, гомон утих, наступила пауза, а потом раздался громкий смех. Потом пошел второй. Пауза. Смех. Когда третий входил в камеру, мне удалось заглянуть туда. У меня возникло ощущение абсолютного бедлама – я увидел мешанину из тел, и, как мне показалось на первый взгляд, они все были голыми. Но мне бросилось в глаза другое – это был лежащий возле бочки для мочи, точно на пути каждого входящего, расстеленный на полу белоснежный платок. Третий политический, войдя, осторожно сделал шаг в сторону, чтобы обойти его, и тут же раздался хохот. Человек, шедший передо мной, прочел свою молитву. Меня начало мутить, я чувствовал слабость, но, в то же время, был заинтригован этим платком. Я вспомнил тот загадочный вопрос, что услышал в свое время от Валентина. Как он, отвечая, сказал мне, что я конечно вытру свои ноги об этот платок. Теперь я гадал – зачем? Мне по-прежнему хотелось выбраться из этой камеры, но, если уж мне предстояло оказаться в ней, то, по крайней мере, я знал кое-что, чего, похоже, никто другой не знал. Конечно, думал я, хорошо бы, чтобы мне это пригодилось. Ведь мой пахан никогда ранее меня не подводил. И вот я сделал шаг вперед и прочел свою молитву, добавив: «Послушайте, я весь в горячке, я…» Но охранник лишь с силой выпихнул меня за дверь. Ну что ж, подумал я – ладно. Войдя, я тщательно вытер свои ноги об платок. Никакого смеха. Потом я взглянул вперед. Увиденное все еще стоит у меня перед глазами, хотя временами в эту картину мне трудно поверить – казалось, что горячка исказила мое зрение. То, что я увидел, в точности напоминало перенаселенную клетку с обезьянами в большом зоопарке. Здесь были, казалось, сотни тел – они висели на руках и на ногах, вверх тормашками, держась за лежанки и балки, перемещались вверх-вниз между ними, как молодые обезьяны, лежали в гротескных позах, ели что-то руками, болтая и жестикулируя – и все они были голыми, за исключением нижнего белья, и потными от жары в этой душной камере. И все эти полуголые лоснящиеся от пота тела были покрыты татуировками - как казалось на первый взгляд, с головы до пяток. Кроме нашей группы политических, во всей камере не было ни одного полностью одетого человека. Как только я сошел с платка, три или четыре грязных, жутких на вид человека немедленно бросились ко мне. Один из них взял мой узел, с явным намерением помочь, а не украсть: «Сюда, дай-ка снять его с твоих плеч, брат, ты выглядишь как развалина». Меня подвели к койке. «Добро пожаловать, брат, садись, мы сделаем чай, а потом ты сможешь рассказать нам о себе». Я гадал, как долго смогу их обманывать. Я, определенно, не был никаким братом по отношению к этим мерзким типам. На моем теле не было ни одной татуировки. «Может, мне сослаться на горячку, чтобы оставаться одетым?» – размышлял я. Тем более что дрожать я начинал уже достаточно сильно. Татуировки – отличительный знак этих членов советского общества, которые, по выражению Валентина Интеллигента, избрали в нем «иную линию поведения». В Куйбышеве я уже видел искусно выполненные татуировки на пальцах и руках. Здесь же моим глазам предстала целая галерея изображений на обнаженной плоти. У одного человека на одной из ягодиц красовалась кошка, а на другой – мышь, и когда он шел, кошка преследовала мышку. Многие татуировки были эротическими. Также тут можно было увидеть, конечно же, множество венков и ленточек с именами девушек, цветы и сердца. У одного мужчины всю спину занимала сложная цветочная композиция, обрамляющая горделивый девиз: «Умру за свою мать». У другого на каждом из пальцев рук и ног красовалось по женскому имени. Несколько заключенных имели татуировки даже на пенисе, гласившие: «Шалун». Один был с надписью на лбу: «Раб коммунистической партии». Интересно, подумалось мне, насколько преданным советским гражданином был этот тип? Еще один ходил с абсолютно черной грудью, усеянной отметинами татуировки, скрывавшими, по всей видимости, некое изображение. Я не мог удержаться, чтобы не спросить его об этом, в то время как приходил понемногу в себя, сидя на койке и потягивая горький чифирь, принесенный мне одним из них. Он ответил, что та татуировка была гордостью всей его жизни – на ней в полную величину красовался портрет Лидера, Сталина, который «эти сволочи» замарали после ареста, сказав, что это было неуважением. «Неуважение! Да я люблю Лидера! Эти сволочи даже не знают, что такое уважение!» - говорил мне он. Я рассказал им о Куйбышеве и побеге пахана, выиграв немного времени перед тем, как они стали спрашивать меня о моем собственном уголовном прошлом. Многие из них хорошо знали Валентина, и все они без исключения знали его репутацию. Они начали смотреть на меня с огромным уважением, когда я поведал о том, что был приглашен участвовать в побеге, и сочувственно вздохнули, когда я сказал, как был помещен в госпиталь и не смог к нему присоединиться. К этому времени я зашел в своем маскараде уже так далеко, как только мог, и потому решил дать волю своей трясучке, сделав ее более выраженной, со словами: «Братья, боюсь, что я очень болен; у меня снова горячка подступает. Надеюсь, что не заражу никого из вас!» Они от меня сразу отшатнулись. Но один лысый, со звездами на сосках и змеей, вьющейся вокруг его живота, приблизился ко мне. Хотя вид у него был свирепый, голос оказался мягким, а повадками он походил на медбрата или доктора. Он потрогал мой лоб тыльной стороной руки. «Брат, ты, и правда, плох», - сказал он мне. Потом он повернулся и призвал тишину в камере. Когда все обратились во внимание, он произнес: «Один из Людей умирает, братья. Ему нужен врач, быстрее!» Немедленно некоторые из этих обезьян помчались к открытым окнам и начали кричать. Другие барабанили в дверь барака. «Срочно, помощь!» - кричали они. «Человек умирает! Помогите! Эти мучители не вызывают врача! Помогите! Врача! Помогите!» Кромешный ад. Через все эти крики я слышал также другие вопли. Теперь, когда они удовлетворили свое любопытство относительно меня, их внимание переключилось на моих товарищей – политических заключенных. Тут уже не было никаких потайных ухищрений с мойкой. Они просто сбивали бедняг с ног, и пока один или двое держали жертву, другие стягивали с него одежду и обыскивали. Некогда толстый армянский министр лежал на спине, ноги в стороны, покрякивая, точно резиновый болванчик. Его сверток с деньгами был найден, что вызвало всеобщий смех и ликование. Не прошло и пары минут, как бедные фашисты отчаянно пытались прикрыться грязным и плохо подходившим им тряпьем, которое урки выдали им в обмен на их одежду. Судя по всему, бывший герой Союза попытался сопротивляться, так как теперь он с ошарашенным видом сидел на полу, пытаясь остановить идущую из носа кровь, а голова его жалобно тряслась. Вскоре дверь в камеру открылась, и вошел старший офицер с двумя или тремя охранниками. «Это безобразие! – крикнул он. – Это ужасная ошибка!» Потом, как будто он был рассержен, прикрикнул на охранников: «Выведите отсюда политических, идиоты! Что, не знаете, что эта камера только для цветных?» В то время как недоуменных фашистов выводили – с тем, что осталось от их пожитков – майор извинялся перед каждым: «Ужасная ошибка. Этого ранее никогда не случалось. Эти безглазые идиоты будут наказаны, не сомневайтесь». В ответ на это охранники ухмылялись. Один из политических, более храбрый, нежели остальные, спросил: «А что насчет того, чтобы вернуть обратно наши вещи?» Но офицер только продолжал бормотать об ужасной ошибке, как будто ничего и не слышал, а охранники выпихнули семерых человек в коридор. Перед тем, как дверь за ними закрылась, офицер заглянул в камеру и подмигнул уркам. После завершения этого представления урки вновь подняли вопли, призывая доктора. «Один из нас умирает!» Несколько человек сняли тяжелую крышку с бочки для мочи и стали барабанить ею в дверь – так, что почти оглушили меня. Этот шум продолжался еще, по меньшей мере, минут десять, пока дверь вновь не отворилась – в нее вошел тюремный врач (заключенный) в сопровождении надзирателя по блоку. Врач измерил мою температуру и пощупал пульс. Потом меня отволокли в госпиталь. Там врач провел более полное обследование, дал мне хинина, аспирина, выписал меня, и я был помещен в камеру к политическим, в которой было от двадцати до тридцати человек. Хотя я чувствовал себя больным, я был рад, что выбрался из Индии с нетронутыми пожитками. В этой камере я провел не больше суток – перед тем, как наш этап продолжился. Следующая часть путешествия оказалась достаточно долгой для того, чтобы дать мне почувствовать горький привкус грядущего периода моей жизни. Среди нас был высокий, истощенный мужчина, который беспрестанно ходил взад-вперед по камере и кашлял. Его лицо и тело выглядели ужасно, а одежда резко выделялась. Она состояла из черной хлопчатобумажной куртки и сделанных из того же материала черных штанов и черной кепки. В куртке на левой стороне груди был прямоугольный вырез, на месте которого находилась белая нашивка с цифрами и буквами на ней, что-то вроде «СВ 551». Такие же нашивки были у него на обоих рукавах, спереди – на кепке, на левой штанине и сзади на куртке. Он был слабым и старым, но продолжал шагать, кашлять и шагать. Я попросил его рассказать свою историю. Перед тем, как начать рассказывать, он долго смотрел на меня своими впалыми, наводящими тоску глазами. Мне пришлось шагать с ним рядом, потому что он не мог остановиться. Наконец он ответил, что его отсылают в Спасск – в лагерь для умирающих. У него был силикоз, рак легких, от работы в медных рудниках, и ему оставалось недолго, он знал это. Единственным послаблением было то, что в Спасске вас не заставляли работать – по крайней мере, так ему говорили, хотя, возможно, это было враньем – как и все остальное. Номера на себе носили заключенные во всех лагерях в Джезказгане, в которых он побывал на протяжении нескольких лет. Да, его ужасала перспектива конца, но это было ничуть не хуже того ада, которым была жизнь в Джезказгане. Его рассказ ужаснул меня, и я сказал ему, задыхаясь от страха, что тоже направляюсь в Джезказган. Он только помотал головой, тяжело закашлялся и не произнес более ни слова, а когда я попробовал завязать разговор немного позже, он отказался. Эта ходячая Смерть наполнила все мое существо страхом. Лекарства, которые мне дали, уняли дрожь от горячки, но теперь я стал буквально дрожать от страха. Все же каким-то образом мне удалось взять себя в руки, и возобновить старые ободряющие диалоги с самим собой. «Помни, что говорил Орлов, - напоминал себе я. – Некоторое умирают быстро, а некоторые выживают очень неплохо, и я точно не из той категории, что умирают быстро. Вспомни свое заключение в Лефортово. Если ты смог выжить в этом, то ты выживешь где угодно. Помни, что тебе нужно найти занятие, позволяющее заработать себе на хлеб. Находи себе друзей. Помни максимы относительно сохранения энергии». У меня получилось вновь отыскать некоторые лоскутки от былого оптимизма, помогавшие поднять мой дух. Тут по тюрьме разнеслись слухи, которые также помогли этому процессу – только по той причине, что эти вести были волнующими и отвлекали меня от тяжелых размышлений. Шла весна 1950 года, и на нее пришлась очередная волна гонений. В Ленинграде арестовали группу партийных чиновников. Многие из них были расстреляны, вместе с семьями, а других отправили в лагеря. И здесь, в Петропавловске, по слухам, целое крыло тюрьмы отвели для жен и детей этих репрессированных. К тому времени, как нас погрузили на поезд, я полностью взял себя в руки. Физически я все еще был очень слаб, но духом крепок, и даже снова почувствовал вкус очередного приближающегося приключения. Вскоре холмы, поросшие деревьями с зеленой листвой, остались позади, а поезд начал свой натужный подъем через травянистую степную зону. В начале названия городков по дороге все еще звучали по-русски: Кокчетав, Акмолинск, и так далее. Потом они приобрели азиатское звучание: одна из остановок называлась Темир-Тау, а затем, рано утром следующего дня, мы остановились в Караганде. Вскоре после Караганды трава стала редеть, а затем уступила место бескрайнему пустому простору, состоящему из камня и песка. Охранники зловеще поведали нам, что это место имеет название «Бетпак-Дала», или «мертвая степь», и что мы вскоре сами сделаемся ее частью. Эта пустыня находится на большой высоте, более шестисот метров над уровнем моря. По ночам вагон промерзал, и охранники надевали шинели, в то время как мы сбивались в кучу. Днем снаружи стояла жара свыше тридцати пяти градусов. В три утра на третий день пути поезд остановился на станции, которая, как казалось, была расположена посреди абсолютно пустого пространства. Первый звук, что я услышал, был звуком непрекращающегося собачьего лая, словно наш поезд въехал в огромную конуру. Когда мы вышли, вокруг нас не было ничего, кроме плоской пустыни из камней, уходящей в темноту. Собаки, немецкие овчарки, рвались на цепях, удерживаемые десятками охранников в летней униформе – последние дрожали от холода, потому что рассвет еще не наступил. Нас посадили на землю, и охранники пошли между нами с папками, выслушивая наши «молитвы». Меня и нескольких из нас признали слишком слабыми, чтобы идти пешком одиннадцать километров до лагеря, и посадили в грузовик под присмотром охраны. Небо светилось бриллиантами звезд. К тому времени, как мы доехали до лагеря, на востоке оно начало светлеть. Нас сгрузили на землю рядом с огромной каменной стеной, которая, как казалось, уходила в обе стороны на километр. Наверху находились вышки и колючая проволока. Метрах в тридцати от того места, где нас усадили и приказали ждать подхода основной колонны, марширующей от станции, располагались огромные ворота. Ворота эти были деревянными, около четырех метров в высоту. С внешней стороны перед ними находился шлагбаум, представляющий из себя шест с противовесом, как на железнодорожном переезде. Восход солнца оказался внезапным и чувствительным. Я словно почувствовал удар, и лишь тепло было приятным. Оно ощущалось сразу. Почти в ту же минуту, как вышло солнце, из-за ворот раздался шум, а затем они распахнулись. Показалась тощая усталая лошадь, запряженная в повозку с деревянными колесами. На телеге лежало десять или двенадцать трупов. Странно, но я нашел это нормальным. Я безразлично наблюдал за тележкой, пока она не остановилась, и не появились двое охранников с топорами. Затем меня стало мутить. Охранники размеренно переходили от трупа к трупу, взмахивая своими орудиями. Вскоре каждый череп был широко расколот. Человек, управлявший повозкой, натянул вожжи, и она тронулась. К большому пальцу ноги каждого из трупов была прикреплена маленькая металлическая пластинка, и эти пластинки раскачивались из стороны в сторону по мере того, как тележка удалялась все дальше степь. Теперь мне снова показалось, что у меня начались галлюцинации, ведь я услышал звуки музыки – словно от оркестра, играющего некий бравурный марш. Звук был слабым, а инструменты неважно настроенными, но ритм - быстрым, и я был уверен, что музыка звучит из-за ворот. В это время я испытал почти космический ужас, от которого у меня закружилась голова. В отдалении виднелись силуэты трупов, лежащие на тележке. Оркестр, казалось, играл что-то наподобие гротескного прощального марша. Потом стало еще хуже. Из ворот вышла, по пять человек в шеренге, колонна шагающих мертвецов в черных робах с белыми нашитыми номерами. Они едва волочили ноги. Лица их были бледными, изможденными, без следа каких бы то ни было эмоций; смотрели они строго перед собой. Мне кто-то сказал, что это были заключенные из штрафного отряда, называемого БУР. Значит, это для них оркестр, рассудил я. Они промаршировали, вернее, прошаркали ногами вдаль, окруженные охраной и собаками. Все направления казались одинаковыми рядом с этой плоской стеной посреди плоской каменной равнины. Все дороги вели прочь от тюрьмы, за исключением одной, что вела вовнутрь – через ворота. Оркестр продолжал играть. В отдалении я увидел черную приближающуюся линию, ее сопровождал лай собак. Это был наш |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |