Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
| Глава 13 Больничный корпус в Бутырке был, тем не менее, тюрьмой. А я по-прежнему был заключенным, и, несмотря на «ленивость» режима, Бутырка также была тюрьмой. Доктора и фельдшеры безмолвно ходили по палате и обращались с пациентами строго по-деловому, поэтому, хотя они и не были к нам враждебно настроены, их отношение нельзя было также охарактеризовать и как дружелюбное. Когда я пришел в сознание и моя температура пошла вниз, мне начали давать сладкий чай, яйца всмятку и масло печени трески. С каждым днем я чувствовал, как силы понемногу возвращаются ко мне. Я решил, что сделаю все, чтобы оставаться здесь как можно дольше. Слишком сильны были мои ощущения от приближения вплотную к Абсолюту. Теперь меня накрыло волной чрезвычайной уверенности и оптимизма. Я снова поверил в то, что у меня есть будущее – пусть не легкое и далеко не чудесное, но то будущее, с которым я смогу справиться. Я знал, что выживу, потому что уже выжил. Понемногу туман вокруг меня рассеивался, и из него стали появляться отдельные люди. Я запомнил двух из них, что лежали рядом со мной, хотя их имена моя память и не сохранила. Один был профессором русской истории, арестованным за антисоветскую пропаганду и употребление наркотиков – он страдал от сильной ломки. Ему давали снотворное. С другой стороны от меня лежал австриец, который говорил по-английски с сильным акцентом. Я умолял его говорить со мной по-английски, несмотря на то, что по-русски у него получилось бы лучше. Он рассказал, что был специалистом по сельскому хозяйству в Украине во время войны, работая на немцев. Потом он уехал обратно в Вену, и однажды, когда он перевозил большую сумму денег, около 25 тысяч долларов, из своего дома в банк, находящийся в американском секторе Вены, его усадили в машину, полную сотрудников МГБ. Там его оглушили, и он пришел в себя уже на пути в Москву. Судили его как военного преступника, но, судя по всему, на самом деле их интересовали доллары. В лагере он встречался с Орловым. Каждый день мне делали инъекции хлорида кальция, отчего мое тело погружалось в приятное тепло, а также вводили через шприц глюкозу и витамины. Когда моя температура стала снижаться довольно существенно, я заволновался, что меня выпишут, и приноровился держать пальцы в чашке с горячим чаем, когда мне по утрам приносили термометр, а потом протягивать его фельдшеру, держа своими горячими пальцами за кончик. Таким способом мне удавалось поддерживать свою температуру около 39° или 39,5°, что позволяло мне оставаться в постели. По вечерам я нагревал градусник сильнее, так как помнил, как моя мама говорила мне, что в конце дня у больного человека температура повышается, а после сна она снижается. Счета дням я не вел. Я был слишком благодарен судьбе за этот отдых, чтобы заботиться о календаре. Никаких пометок на стене, никаких попыток запомнить время. Думаю, что в этом госпитале я пробыл около трех недель, но, возможно, это были и две недели, и месяц. Я знал, что вскоре меня выпишут, хотя и был по-прежнему слабым и истощенным. В один из дней меня отвели в комнату, похожую на комнату для допросов. Мне было приятно увидеть за столом человека в гражданской одежде, так как уже полтора года я видел только униформу либо медицинский халат. Где-то в ходе моего следствия мне присвоили, с непонятной для меня целью, еще одно имя – «Довгун». И теперь они писали его через дефис с их версией моей фамилии, и, таким образом, я стал теперь для них «Довгуном-Должином». Причины этого мне никто и никогда так и не объяснил: просто мне было присвоено это новое имя. Человек за письменным столом, очень важный с виду, спросил у меня имя, и исправил его на «Довгун-Должин», когда я ответил ему только «Александр Дол-джин». После этого он зачитал следующую четверть столетия моей жизни так, словно прописывал микстуру от кашля: - Александр М. Довгун-Должин, решением особого комитета министерства государственной безопасности, на основании вашей шпионской деятельности и другой антисоветской деятельности, вы лишаетесь свободы на срок двадцать пять лет в ИТК. («Исправительно-трудовом лагере», - пояснил он). Позднее мне предстояло еще не один раз услышать эти слова: «Через тяжелый труд вы обретете свободу!» Странно, но услышанное меня не ошарашило и даже не удивило. Небольшой гнев – вот было самое сильное мое ощущение. Этот человек дал мне подписать приговор. Я отказался: подписывать его означало согласиться с ним, поэтому я решил послать все это к черту. - Подписывайте! – скомандовал он. – Или отправитесь в карцер! Я покачал головой. Он кинул в меня ручкой. Я снова покачал головой и произнес: «Не положено!» Он пришел в полную растерянность, а я почувствовал, как вновь становлюсь самим собой. Меня так и не посадили в карцер после этого. Мне кажется, что, потратив столько усилий на возвращение меня к жизни, напичкав лекарствами и витаминами, они решили, что будет нелогично сразу же взять и снова убить меня. Хотя, сложно сказать – ведь все в этой безумной системе выглядит нелогичным в самой своей сути. Возможно, то, что я избежал карцера в Бутырке, было просто следствием разгильдяйства, или забывчивости, или, возможно, такой угрозы и не существовало изначально. Узнать это наверняка не представляется возможным. Я не видел своего лица в течение долгого времени. Когда я был в Лефортово, солнечный луч пробивался через тяжелое окно и освещал мою голову наполовину - так, что я мог увидеть неясное отражение своих впалых щек и вдавленных глаз в воде, открыв чугунную заслонку нужника. Сейчас мне не хотелось видеть, как я выглядел. Все, что я хотел – это чтобы мои бедра стали толще, чем колени. У меня выработалась привычка ощупывать свои выпирающие суставы кончиками пальцев, проводить пальцами по обвисшей коже выше и ниже колен, а также по выпирающим костям голени, на которой оставались грубые шрамы от ботинок Сидорова. Мне хотелось почувствовать, как плоть снова начинает нарастать на моих ягодицах и костях, чтобы освободиться от кошмара той фотографии. Пока я лежал в госпитале, и позже, в перенаселенной камере, я часто думал о тех странных видениях, бывших со мной в тюрьме, когда тюремные стены исчезали, и я смотрел со стороны на свое собственное тело. Откуда бы не приходил тогда ко мне этот дар, я знал, что это был дар жизни, но теперь я хотел вернуться в саму жизнь, со всем тем, чем я был ранее. Мне не нужно было более этих уходов от жизни – мне хотелось, чтобы жизнь просто шла дальше – а там посмотрим, куда она приведет. Если бы я знал тогда, куда она меня потом приведет, то, возможно, и не желал бы этого так сильно, но жизнь снова начала струиться по моим венам. В переполненной камере, куда меня поместили после госпиталя, было двадцать пять кроватей, и более чем двадцать пять человек, поэтому спали по-очереди, а в остальное время по большей части лежали на полу. Я никого не помню из этой камеры, так как пробыл в ней всего день или два. Мне вспоминаются только две вещи: люди, играющие в шахматы (вид этого зрелища был для меня очень воодушевляющим), а также то, что я пошел по камере, спрашивая людей, какие сроки получили они – теперь мой срок уже не был для меня столь безразличен. У одного было десять лет. У всех остальных было двадцать пять лет «исправительных работ», по пять лет ссылки и пять лет лишения гражданских прав. Последнее означало отсутствие возможности голосовать на советских выборах за единственного кандидата, а также то, что вы находились под риском сесть в тюрьму за малейшую провинность в этот период. Все, с кем я говорил в этой переполненной камере, отвечали одно: «Двадцать пять, пять и пять. Двадцать пять, пять и пять». Я был единственным, с двадцатью-пятью годами, кому не прибавили еще по пять и пять. Люди в камере говорили об этапе. То есть о перевозке заключенных в трудовые лагеря, расположенные где-либо в бескрайних восточных просторах Советского Союза. Помню, как я выразил надежду, что меня не пошлют на север Сибири. Я все еще дрожал при воспоминании о холоде карцера в Лефортово. Другие заключенные говорили, что в пустынных лагерях юга не менее ужасно. Мне рассказали, что теперь, когда нас начнут перемещать по перевалочным тюрьмам, сажать и ссаживать с поезда, мне нужно выучить свою молитву заключенного, которую требовалось произносить вслух. Если охранник хотел вызвать кого-то, он выкрикивал первую букву: «Д!». На самом деле, они произносили «На Д.!» Тогда все, чьи фамилии начинались на Д, должны были выйти за дверь камеры и зачитать свою молитву, включающую в себя полное имя, дату рождения, длину срока и статьи уголовного кодекса, по которым человек был осужден. Таким образом, получалось: «Довгун-Должин, Александр М., 1926. Двадцать пять лет. Пятьдесят восемь, шесть. Пятьдесят восемь, десять». Такой была моя молитва, и мне придется произнести ее сотни и сотни раз в последующие годы. Тысячи раз, возможно. На второй день к двери этой переполненной камеры, где я пытался набраться сил, подошел охранник и выкрикнул: «На Д». Двое или трое из нас прочитали свои молитвы, и остальным было приказано отойти назад, в то время как мне – собрать свой узел и проследовать за ними на этап. Но когда мы прибыли на железнодорожную платформу, я свалился без чувств, и офицер, ответственный за конвой, отказался меня брать. Он сказал, что я был слишком слаб, чтобы выдержать транспортировку, и что он не возьмет на себя ответственности за наличие трупа под своим началом ко времени прибытия в Куйбышев – который, судя по всему, должен был стать первой нашей остановкой. Таким образом, я был снова погружен в фургон и отправлен назад в Бутырку. После этой внезапной поездки, последовавшей сразу за периодом отдыха, в моей голове сильно шумело, но я был рад провести еще несколько дней в тюрьме и набраться еще немного сил перед отправкой по этапу на поезде. Но вот настал и мой черед – мне предстоял этап. Было решено, что я подхожу для транспортировки. (Кем? Кто был этот всезнающий, сумевший предсказать мое выживание на этапе, столь подкованный в медицине провидец? Насколько я помню, никто меня ни разу не осматривал). Меня запихнули в «Черную Марию»1 и отвезли на станцию с десятком других людей – возрастом от семнадцати до пятидесяти лет, чье физическое состояние варьировалось от доходяг, вроде меня, до парней, выглядевших сильными и здоровыми – хорошими кандидатами на выживание, не то, что я. Но позже я понял, что внешность здесь обманчива. Столыпинские вагоны – это еще одно произведение искусства лжи секретных служб Советского Союза. Снаружи они были покрашены так, чтобы выглядеть как почтовые вагоны. Но так как в обычном составе подчас бывает до четырех, пяти, а то и больше таких вагонов, никого все равно не удается обмануть, заставив думать, что советских граждан внезапно обуяла невероятная страсть к написанию писем. Однако при этом никто официально не признает существования такой вещи, как «столыпинский вагон». Эти вагоны были в свое время сконструированы по приказу царского министра, и потому носят его имя. Их переделали, и из пассажирских вагонов с четырьмя койками в одном купе, выходящим в коридор, сделали вагоны с камерами, где было четыре доски, якобы рассчитанные на шестнадцать заключенных максимум, но в них редко когда помещали меньше двадцати человек, по моему опыту. С каждой стороны коридора находился туалет. Охранники ходили по коридору. Вам не позволяли разговаривать с теми, кто находился в соседней камере, но со своими соседями, к моей радости, говорить было можно. Мне повезло, я был одним из первых, кого грузили в вагон, и я занял доску, перекинутую между двумя верхними полками – до того, как камера заполнилась. «Заполнилась» – правильное слово. Охранники поезда с помощью ботинок и прикладов засунули невероятное количество – двадцать девять человек – в наше четырехместное отделение. Люди лежали в узком пространстве под нижними полками. Люди лежали друг на друге в середине и на верхних полках. Некоторые стояли, упакованные в пространство между другими, с головами, склоненными в неудобной позе под досками, на одной из которых лежал я. Руки, ноги и тела были перемешаны между собой. Запах снаружи был ужасен, как и смятенные чувства внутри меня. Этот первый переезд, как мне кажется, занял два или три дня. Запах мочи был самым сильным из всех, и пол камеры все время был мокрым. На момент отправки мой организм был обезвожен по причине внезапного приступа диареи еще в Бутырке, и когда мой кишечник начал переходить снова под мой контроль, у меня вновь началась горячка – почти сразу же после нашей погрузки в вагоны. Обезвоживание преследовало меня всю дорогу до Куйбышева. Спать получалось урывками, но, по крайней мере, если удавалось как-то успокоиться и отключиться на некоторое время, охранники нас не беспокоили. Погода стояла теплая, и по мере того, как мы продвигались все дальше на восток и затем на юг, становилось все теплее. Замерзшее окно в камере было заколочено, но вместо двери были только прутья решетки. Когда мы выехали загород, где любопытные гражданские не могли более поинтересоваться, что это за почта отправляется в таком количестве в восточную Россию, охранники под свою ответственность открыли шторы на окнах в коридоре, и мы могли видеть проплывающие мимо сельские пейзажи. Перед отправлением, после того, как нас запаковали в камеру, к двери подошел охранник и стал выкрикивать наши имена. Когда мы прочли наши молитвы, он сверился со списком, содержавшим фотографию заключенного и детали пересылки, включая место назначения. Я лежал на верхней полке у самой решетки, и смог взглянуть вниз на эти бумаги. Я увидел свой лист, когда он появился. Место назначения было отмечено как степлаг (степной лагерь) в Казахстане, в Джезказгане, но для меня в то время это ни о чем не говорило. Я также заметил, как красным карандашом в углу на моем листке большими буквами было написано: «склонен к побегу». Учитывая мое физическое состояние, это было довольно забавно, и в то же время я был горд тем, что заработал такую репутацию. После того, как нас погрузили, наши столыпинские вагоны перевезли в другое место, и потом мы ждали, пока к нам сзади не подцепят пассажирский поезд. Потом, после долгой задержки, мы начали движение. В конце дня охранники отводили нас по одному в туалет, крича и ругаясь, пока мы не делали там то, что требовалось сделать. Дверь в туалет была все время открыта. Когда наступил вечер, находящиеся в нашей камере попытались выработать некую систему ротации, чтобы каждому удалось немного поспать. Я со своего места на верхней полке наблюдал за старым священником. Погруженный в свои молитвы, он был сильно озабочен сохранностью высоких сапог, которые он вез – один в одном, хорошего качества. Везти их было для него затруднительным занятием. Другие заключенные ругались, когда ударялись об эти сапоги, или когда он ронял сапоги на них – ему никак не удавалось удержать их в удобном положении. Наконец кто-то сказал: «Слушай, отец, поставь сапоги на пол. Никто здесь не сможет с ними уйти!» Раздался смех, и бородатый старец, наконец, принял это предложение, и сапоги засунули под лавку. Этой же ночью (или это было в следующую ночь), кто-то ухитрился использовать сапоги старика в качестве ночного горшка, наложив большую кучу в один из них. Позже, в Куйбышеве, на третий день нашего этапа, это обнаружилось, что повлекло за собой жестокое наказание. Перед погрузкой на поезд нам выдали пайки на этап: две дневных нормы хлеба, сахара, и, как предсказывал Орлов, несколько кусков селедки. Я предупредил всех рядом со мной, чтобы они не ели селедку. Некоторые поняли. Другие подумали, что я вру, чтобы присвоить их селедку себе. Третьи знали, что я прав, но были слишком голодны, и съели всю свою селедку сразу, включая куски тех, кто, как и я, знали, к чему это приведет. Спустя два часа по всему вагону стали раздаваться стоны и мольбы о воде. Охранники прохаживались вдоль по коридору, насмехаясь над теми, кто просил у них воды – их измученные лица были вдавлены в решетку. Охранники на поездах всегда вели себя чрезвычайно жестоко. В тюрьме – как в Лефортово, так и Сухановке, и, конечно, в Лубянке и в Бутырке – все охранники, за исключением той ужасной женщины, вели себя более-менее корректно. Они просто делали свою работу, а что касается жестокости, то они оставляли ее следователям. Но здесь, погрузившись на поезд, мы почувствовали перемены. Эти охранники и выглядели свирепо, и вели себя также. Возможно, такие требования предъявлялись к их работе. Обычно жестокость проявлялась ими в своем наиболее свирепом и прямом виде – в виде пинков, ударов прикладом и ругательств. Но иногда она принимала немного более примитивно-усложненную форму. Так, группа охранников в нашем вагоне не давала людям пить до тех пор, пока крики не превратились в беспрерывный вой. Затем они принесли каждому столько воды, сколько тот мог выпить, и уселись наблюдать спектакль, начавшийся через полчаса или около того – когда переполненные мочевые пузыри потребовали облегчения, и люди погрузились в тихую агонию. Некоторые не выдерживали и мочились прямо в одежду, другие – на пол. Один бедолага облегчился через решетку прямо в коридор. В мгновение ока охранники вытащили его, в то время как тот еще продолжал, и один из них принялся бить его по голове и по плечам, выкрикивая ругательства; когда они запихнули его обратно, у него спереди, через грубую прорезь в штанах, все еще текла тоненькая струйка. Этот человек раньше был армейским капитаном. Ночью я разговорился с заключенным, лежавшем на верхней полке. Он был таким же беспомощным, как и я, но не по причине переутомления или болезни. У него были ампутированы конечности, и его костыли лежали снаружи, в коридоре, где он мог взять их, когда ему нужно было пойти в туалет. Этот старик отправлялся в тюрьму на все то время, что оставалось ему в жизни. Срок у него был десять лет, а ему уже было семьдесят три, и он был беспомощен. Его фамилия была Никифоров, а его преступлением стали письма Сталину, в которых он сообщал вождю о том, как в действительности идут дела в его районе столицы. По его словам, он всегда читал газеты. Из победных речей Лидера, говорившего о чудесном состоянии дел в Советском Союзе, он сделал вывод, что кто-то утаивает правду от великого Отца и Учителя, и что ему, старому человеку, нужно исправить это, написав Лидеру прямо и рассказав, как обстоят дела в реальности. Никифоров не был так уж наивен. Он знал, что его письма могут быть перехвачены и что официальные лица, в страхе потерять свои места, могут выследить и наказать его. Поэтому он никогда не подписывал своих писем, и каждый раз использовал для отправки разные почтовые ящики. Но по причине инвалидности, территория его действий была небольшой, и сотрудники МГБ вычислили его, используя следующую технику: они знали, по почтовым штампам, район Москвы, откуда шли все эти письма. И они провели обыски последовательно в каждом доме. Обыскать каждую квартиру было невозможно, и поэтому они приходили к управдому и спрашивали жалобную книгу. В Москве вы можете пожаловаться насчет работы водопровода, или отопления, или электроснабжения только в письменной форме, и домоуправление должно хранить все эти жалобы. Секретные службы разослали своих агентов с образцом почерка старика, и агенты просто сверяли его почерк с жалобами жильцов, пока не обнаружили сходство. Как рассказал мне Никифоров, его следователь хвастал перед ним своей образцовой работой детектива. Судя по всему, этого старого человека вовсе не удивило то, какая массированная охота была объявлена для поимки того, кто просто писал правду Сталину. Куйбышев находится на расстоянии примерно тысячи двухсот километров к востоку от Москвы, почти на подступах к Уральским горам. Он построен на берегах Волги в ее среднем течении, недалеко от того места, где в нее вливаются воды Камы, и она начинает свой тысячекилометровый путь на юг к Астрахани, где мелководная, состоящая из многих рукавов дельта протянулась почти на пятьдесят километров к Каспийскому морю. В Куйбышев сбежало советское правительство во время войны, когда немцы вплотную подступили к Москве. Сталин уехал туда в секрете, хотя пропаганда и уверяла, будто он мужественно остается в столице. Посольство США также переехало тогда в Куйбышев на время. Мне рассказывали, что это отличный город, но я увидел только мощеные улицы и бедные, облезшие дома с облупленной штукатуркой, а также покошенные некрашеные заборы. Вдалеке виднелись более высокие здания – чувствовалось, что это был большой город. Охранники не предпринимали никаких мер, чтобы скрыть наше присутствие от местного населения. Нас просто протащили по городу между двух рядов вооруженных солдат с большими немецкими овчарками, которые рычали и рвались на своих цепях. Мы маршировали через город, в то время как люди смотрели на нас, или часто просто безразлично шли по своим делам. Чтобы держаться на ногах мне требовалась помощь других заключенных, и когда я падал, а случалось это довольно часто, охранники орали на меня и моих бедных товарищей, которые помогали мне подняться и идти дальше. Шли мы порядка двух километров, и под конец меня уже волокли, так как идти сам я уже не мог. Когда мы подошли к желтой каменной стене тюрьмы с натянутой поверх нее колючей проволокой и вышками с пулеметами по сторонам, охрана открыла большие ворота, и нас повели вовнутрь. В этот момент я смог обернуться и увидел, насколько огромной была наша шеренга. В ней были как мужчины, так и женщины. Некоторые женщины несли с собой младенцев, в возрасте от нескольких дней от роду до нескольких месяцев. Это была невероятная картина – несколько сотен мужчин и женщин, от подростков до седоволосых стариков, некоторые из которых были близки к смерти. Другие выглядели энергичными и холеными, хотя большинство были бледные, худые и слабые, наподобие меня. Некоторые были, очевидно, новичками, «с воли» - одетыми в хорошую одежду, все пуговицы на которой были целы, чистую, без прорех и заплаток. Другие были одеты в ужасные лохмотья. Тяжелый запах от грязных тел ощущался даже на открытом воздухе. Мы все сели или легли на землю, ожидая следующую команду. Некоторые из заключенных, в особенности женщины, принялись бродить вокруг, чтобы разузнать новости о своих родных. «Откуда ты, брат? Потьма? Не видел моего мужа? Василий Григорьевич Кравчук? Нет? А ты, брат, откуда ты приехал? Из Москвы? Лубянка? Слышал что-нибудь о моем муже? Василий Кравчук? Нет? А ты, брат?» - жалостливо вопрошала женщина, переходя от одного к другому. Иногда раздавался гул голосов, головы склонялись вместе, и грязные безнадежные лица немного светлели – было понятно, что контакт установлен. Я наблюдал все это, лежа на земле. Прошел час или более, и к нам вышел майор МВД. Именно МВД, министерство внутренних дел, было ответственным за безопасность лагерей и тюрем. Они охранялись отдельной армией, входившей в состав советских вооруженных сил. Она являлась отдельным от МГБ, министерства государственной безопасности, формированием. Майор приказал всем встать и построиться в ряды. Мне помогли подняться. Потом он призвал тишину. Когда все голоса смолкли, майор крикнул зычным голосом: «Все честняги, выйти из строя!» Из двухсот или трехсот человек, собранных в этом грязном дворе, около тридцати или сорока шагнули вперед. По-моему, женщин среди них не было, но я не уверен в этом. Я пытался разгадать, что означает это слово – «честняги». Один из них был в моей камере, и я заключил по его манерам и татуировкам на спине и руках, что он, должно быть, принадлежал к преступному миру и не являлся «фашистом», или политическим заключенным. Большинство из идентифицировавших себя в качестве «честняг» выглядели достаточно здоровыми, а их одежда была в хорошем состоянии. Майор кивнул группе охранников, и честняги были уведены. Так, подумал я – это профессиональные уголовники. Потом майор закричал вновь: «Все суки. Выйти вперед!» И опять я не понял значения этого слова. Снова двенадцать или пятнадцать человек, выступивших вперед, были намного лучше одеты, чем большинство из нас. Среди них точно не было никого в лохмотьях. Средний возраст в этих двух группах также был меньше общего среднего. Я спросил старика-инвалида, знает ли он, что значат эти слова, но он не знал – как и никто рядом со мной. Когда суки и честняги ушли, внутрь повели нас. Мне кажется, что женщин с детьми отделили от общей группы, но более чем две сотни мужчин и женщин построили в ряд вместе друг с другом в большом помещении барачного типа, с одной стороны которого была устроена душевая, и нам было приказано раздеться, положив свои вещи на пол перед собой. Женщины кричали и отказывались, но охранники вышли вперед и били их по лицам, если они медлили. Вскоре мы все были раздеты – две сотни потных, грязных, запаршивевших, бледных, истощенных, беззащитных человеческих тел. Отряд из пятнадцати или двадцати невооруженных охранников промаршировал в помещение и встал в линию, лицом к нескольким шеренгам обнаженных заключенных. Охранники смеялись и шутили по поводу физических характеристик голых тел, стоявших перед ними. «Эй, взгляни на сиськи вон той, она, должно быть, новенькая». «Ну, там не так уж много для тебя, Борис». «А вон у того – такой длинный, можно на нем узел завязать. Напоминает твой, Саня», - и еще много просто ругательств и грязных оскорблений, в основном адресованных женщинам. Женщины хныкали и пытались прикрыться. Когда охранники построились, а все наши пожитки были сложены перед нами в маленькие кучки, нам приказали отступить на шаг назад, и линия охраны выдвинулась вперед, чтобы обыскать наши вещи. Старый священник стоял рядом со мной, а его войлочные сапоги стояли напротив, на полу. Они не выдавали запахом своего содержимого, потому как вонь в помещении итак стояла страшная. Охранник засунул свою руку в один из них, ища запрещенные вещи, но тут же с криком выдернул ее обратно. Рука его была почти до локтя измазана в коричневой массе. «Ты, скотина!» - заорал он на священника, который был изумлен ничуть не меньше и даже перестал молиться. Охранник подошел к нему, обтер руку обо все его лицо и бороду, а потом сшиб с ног и тяжело пнул по ребрам. Несчастный старик скрючился от боли. Он лежал на полу и стонал, содрогаясь своим бледным, морщинистым животом. Вскоре нас построили, мужчин и женщин, в отдельные ряды, которые вели к длинным низким столам, к которым подошли двое придурков с ножницами, приказав нам поднять свои руки. Они стригли у нас подмышками, а также волосы на голове и бороды. Затем нам следовало встать на стол, а они в это время работали над нашими интимными местами. Женщины почти все рыдали и просили о снисхождении, в то время как охранники и те, с ножницами, отпускали грязные ремарки, наподобие: «А теперь подвинь губки немного левее, сестра. Так, улыбайся». «А у этой больше волос на сиськах, чем между ног. Мне ее сиськи тоже остригать, Сергей?». В огромной комнате царил ужас и унижение. После стрижки нас толпой погнали в душевую, мужчин и женщин вместе. Затем послышались отчаянные вопли и крики ярости - в течение нескольких минут нас обваривали в ужасно горячей воде. Нашу одежду развесили по крючьям на колесных тележках, наподобие тех, что можно встретить в одежных магазинах Нью-Йорка, а остальные вещи сложили в нижней части тележек, и потом эти тележки вкатили в огромную печь, где их дезинфицировали жаром. После обработки нам пришлось рыться в общей куче штанов, рубашек, носков и ботинок, пытаясь найти свои пожитки. Затем мужчин и женщин наконец-то разделили на группы, нас опять вывели во двор и выстроили в ряды, лицом к нескольким каменным баракам. Дверь камеры, в которую повели меня и еще около пятнадцати человек, открывалась прямо во двор. Это была камера номер 12. Перед ней нас построили в шеренгу, и мы должны были по одному произнести свою молитву, после чего нас грубо вталкивали вовнутрь. На пороге я споткнулся и полетел вперед, прямиком в группу людей, стоявших за дверью, потом покатился по полу, но меня остановил деревянный столб. Я поднялся, держась за него, и обнаружил, что столб служит опорой для длинных нар, расположенных наподобие полок в шкафу. Схватившись за попавшееся мне свободное место, я сел. Первым моим впечатлением было ощущение полного бедлама. Барак ходил ходуном от людской болтовни. Позднее я обнаружил, что в нем, пять на двенадцать метров, обитало 129 человек. Вдоль каждой из длинных сторон барака шло два уровня коек, представлявших собой просто жесткие плоские доски; в торце они располагались поперек. В дальнем конце барака виднелось большое окно, зарешеченное с внешней стороны. Оно было открыто, так как погода стояла теплая. Из окна шел яркий свет, и в этом свете было сложно четко разглядеть дальний конец камеры, но было ясно, что он уже заполнен людьми - стоящими на полу, сидящими или лежащими на и под нарами. Около двери, с противоположной стороны от окна, стояла большая деревянная бочка, служившая отхожим местом. Пол рядом с ней намок, так как бочка была слишком высокой для того, чтобы воспользоваться ею без затруднений – если только, конечно, вы не были для этого достаточно рослым. Смрад от бочки был бы удушающим, если бы не открытое с противоположного конца барака окно. Я помню, что почти сразу же ко мне подошли несколько человек, чтобы узнать новости «оттуда». Первым вопросом всегда был: «Вы с воли?». Даже несмотря мои слова о том, что пробыл в тюрьме полтора года, многим из них все еще было интересно узнать, что представляет собой жизнь «там». Они провели в тюрьме кто по пять лет, кто по десять, а некоторые и целых двадцать лет. Помню, что по какой-то причине я встал. Возможно, меня вытеснили с перенаселенных нар. Я был очень слаб, но сидеть на твердом дереве с моими почти исчезнувшими ягодицами было сложно, и я помню, что часто вставал, чтобы облегчить боль в бедренных костях. Внезапно разговоры вокруг меня умолкли, и головы людей, собравшихся услышать от меня новости, развернулись по направлению к центру барака. Потом люди вокруг меня поспешно отодвинулись в стороны. Тут я увидел трех грязных, в лохмотьях, молодых парней, направляющихся ко мне с недоброй ухмылкой. Они остановились в полушаге от того места, где я стоял, прислонившись к стойке нар, и нагло оглядели меня с ног до головы. На мне все еще были мои флотские габардиновые штаны, и даже после полутора лет тюрьмы они были в гораздо лучшем состоянии, чем одежда большинства заключенных. Эти ребята принадлежали к шобле-ебле, низшему классу урок, или уголовников. Вид у них был чрезвычайно злобный. Они смотрели на мои штаны с нескрываемым интересом. Тот, что стоял в середине, сказал, обращаясь к остальным: «Смотрите-ка, братцы, на нем мои штаны!» Он принялся ощупывать материал. Я произнес: «Что ты, черт возьми, мелешь? Они мои. Руки прочь!» Главный из них продолжал жестко наступать на меня. «Смотрите-ка, братцы! Вор утащил мои штаны! И он говорит, что они его! Ну-ну!» Потом он схватил узел, бывший в руках у одного из его молодых шакалов, и протянул его мне – узел с рваньем: «Вот твои штаны, - произнес он сквозь зубы, сунув узел мне прямо под нос и придвинувшись своим лицом вплотную к моему. – А теперь отдавай мне мои, и делай это быстро». При этом он выставил вперед два своих пальца, как если бы хотел воткнуть их мне в глаза. На протяжении полутора лет я противостоял более крутым парням, чем этот, и я точно не собирался ему уступать. Для хорошего удара я был слишком слаб, но я крепко схватился своей левой рукой за деревянную опору, а правую вынес апперкотом снизу вверх – с той силой и скоростью, на которые я только был способен. Боль в руке была адская, потому что удар пришелся прямо в цель, в яблочко, и паренек грохнулся назад, на спину. Выглядел он ошарашенным, но во взгляде его читалась готовность убить. Остальные два начали приближаться ко мне с двух сторон. Они продолжали ухмыляться, но ухмылки эти стали теперь намного более жесткими, а руки они держали перед собой, наподобие борцов реслинга. В бараке воцарилась мертвая тишина. Все те по-дружески настроенные люди, что спрашивали меня про новости, словно испарились. Я чувствовал себя абсолютно одиноким среди этой дикой толпы. Тот парень встал с пола, потирая свой подбородок. На губе у него была кровь. Он выбросил вперед руки и отодвинул двух других назад. «Я его возьму» - коротко бросил он своим напарникам, глядя на меня глазами убийцы. Потом он сделал шаг ко мне. Я еще сильнее вцепился в свою подпорку. Я дрожал, но решил, что, по крайней мере, смогу нырнуть вперед и ударить его головой в живот, а потом ударить в пах одного из остальных, перед тем, как он до меня доберется. Я чувствовал сильный страх и ярость одновременно, и был готов броситься на них, как бы слаб я не был. Но этого так и не случилось. Громкий окрик, послышавшийся из конца барака, оттуда, где свет от окна не давал мне ничего увидеть, заставил шоблу-еблу замереть на месте – они остановились, как вкопанные. - Назад! - сказал голос, очень четко, полный властности. - Все, отставить. Этот человек – духарик! Слово «дух» в этом контексте означало примерно то же, что по-английски выражается словом «guts» - т.е. у этого человека есть «дух». - Приведите его ко мне», - сказал голос немного тише. Я щурился и закрывал глаза от света окна, пытаясь разглядеть, кто же это был. Все головы в бараке глядели либо на меня, либо на того невидимого, что говорил из конца барака. Шобла-ебла выглядели испуганно. Один из них произнес, почти в почтительном тоне: «Пахан зовет тебя. Лучше пойти к нему», - и затем он повел меня в конец барака. Пахан – жаргонное слово, обозначающее «главарь». По своему статусу и авторитету этот человек равен королю. В мафии он был бы кем-то вроде крестного отца, но я не хочу употреблять здесь это слово, потому что крестный отец есть и в лагере, но там это обозначает совсем другое. К тому же пахан может находиться в любом месте, и он не связан с какой-то определенной семьей. Это человек, которого чтят в криминальном сообществе за его навыки, опыт и авторитет. Встретить такого особого человека, принадлежащего к высшему классу урок – достаточно большая редкость. Когда я приблизился довольно близко, чтобы меня больше не слепил свет от окна, я смог, наконец, разглядеть этого человека, сидящего на нижней полке в самом конце барака. Всем своим видом он производил сильное впечатление. Ростом он был значительно выше метра восьмидесяти, у него были широкие плечи и сильные темные руки. Сидел он на своем месте скрестив ноги, обутые в очень высокие ботинки из хорошей мягкой черной кожи, в которые были заправлены синие штаны. Весь его костюм был ярко синего цвета и сделан из хорошей ткани. На пахане красовалась розовая рубашка и яркий галстук в полоску, а из кармана пиджака выглядывал белый платок. Но то, что более всего поразило меня – это большой отполированный охотничий нож в его руке, с рукояткой из разноцветных ламинированных пластиковых колец. При этом я только что прошел через самую тщательную процедуру обыска и знал, что все настолько безобидное, как чайная ложка, будет конфисковано – на случай, если вам придет в голову сделать из нее оружие. В абсолютно классической манере крутого парня из кинокартины, он восседал на своем месте, отрезая ломтики копченого мяса от большого куска и забрасывая их себе в рот. И это не все – у него также был белый хлеб, которого я не видел с 13 декабря 1948 года, почти восемнадцать месяцев с того дня. Пахан оглядывал меня с улыбкой удивления на лице, но это было очень доброжелательное удивление. «Сюда, садись», - произнес он. Тут же рядом с ним освободили место. Я достал из своего узла свой пиджак, и, используя его вместо подушки, сел на него. Пахан рассматривал меня, а я – людей, бывших с ним рядом. По правую руку от него сидел низкорослый светловолосый парень. Время от времени к нему подходили люди и шептали ему что-то на ухо, а он либо тоже отвечал им шепотом, либо кивал, а иногда отрицательно мотал головой, и проситель уходил. Выглядело это так, словно он был главным визирем пахана - в результате так и оказалось. Пахан отрезал кусок копченой сосиски, положил ее на ломоть белого хлеба и протянул мне. Я разом проглотил все это. Такой хорошей пищи я не ел с моего последнего завтрака в американском посольстве. У моего благотворителя немного расширились глаза от скорости, с которой исчез его дар. Он отрезал другой кусок мяса, сделал бутерброд и предложил мне. В то время как он исчезал у меня внутри, пахан махнул рукой, и появилась кружка воды, которую он протянул мне после того, как я начисто вылизал свои пальцы. Он подождал, пока я выпью воду, а потом просто сказал: «Ну?» - Я американский гражданин, - начал я. Был похищен органами. Только что из Сухановки. Мне дали двадцать пять лет, и, думаю, везут в Джезказган. Мое имя Александр Долган. - Тогда я буду звать тебя Саша Американец, ладно? Это, - он показал на визиря, - Сашка Козырь. Он мой представитель. Меня зовут Валентин Интеллигент. Ты можешь звать меня Валька. - Спасибо за еду, - ответил я. – Не понимаю, правда, откуда у вас все это… и нож? Что тут происходит? Я пребывал в совершенном изумлении. Валентин Интеллигент только рассмеялся. - Я тебе объясню это в свое время, - ответил он очень доброжелательно, и в то же время в его ответе явственно звучало, что это он здесь главный и ему решать, в какой последовательности все должно происходить. - Послушай, - продолжил он. - Если ты – американец, то, наверное, смотрел много фильмов, да? Я кивнул. - И ты разговариваешь как образованный человек, как я, так? Читал много книг? Много романов? Я снова кивнул. - Хорошо. Я думаю, что у нас с тобой могут получиться хорошие деловые отношения. В ответ на мое недоумение пахан широко улыбнулся. Затем его настроение изменилось. Он серьезно и сосредоточенно смотрел мне прямо в лицо, и лишь только тень от улыбки играла в уголках его темных глаз. Лицо его было очень красивым – оно было чисто выбрито, а темные волосы тщательно зачесаны назад. «Он бреется тем самым ножом», - подумал я. Нож выглядел для этого достаточно острым. - А теперь слушай, - сказал пахан серьезно. – Ты можешь тиснуть роман? - Что значит тиснуть?» - спросил я. - Понимаешь, - ответил Валентин, - «тиснуть» по-нашему означает «рассказать». Ты можешь рассказывать нам повести, всякие истории, из кино, например? У нас тут нет рассказчика, а нам нужны всякие истории. Жизнь пуста без хорошего рассказа, который помогает тебе протянуть этот день. Ты сможешь это делать? - Конечно, - ответил я с готовностью, - последние полтора года я рассказывал себе все кинофильмы и романы, которые только помнил. У меня это отлично получается. - Превосходно! – воскликнул Валентин. – Я скажу браткам, чтобы собирались вокруг, и мы начнем. - Валька, подожди минутку, - я прервал его. – Я только что с этапа. У меня нет сил. Долгое время я голодал, и от еды, что ты мне дал, очень хочется спать. Голова моя в тумане. Я почти не спал двое суток в поезде. У меня получится намного лучше тиснуть роман, если вначале я хорошо высплюсь. Во взгляде Вальки на мгновение появилось разочарование. Потом он вдумчиво кивнул и произнес: - Конечно. Мне нужно лучшее от тебя. Спи, а когда будешь готов, я тебя еще покормлю, и потом начнем. Он заставил освободить мне место на верхней полке сбоку от окна, чтобы я мог дышать свежим воздухом – но не перед самим окном, где мне было бы неудобно из-за сквозняка и яркого света. Во взглядах урок, уступающих свое место для меня, читалась дикая ненависть, но они бы ни за что не осмелились показать этого пахану. Все они и вправду представляли собой шайку коварных головорезов, но Валентин Интеллигент выступал среди них словно бриллиант. В отличие от них, он был цивилизованным и образованным преступником. Остальное его окружение состояло из безграмотных недолюдей. Однако все они проявляли абсолютное уважение к своему величественному пахану. Валентин раздобыл несколько пальто и других вещей, из которых помог устроить мне лежанку, где я смог вытянуться. Вдобавок он дал мне хорошую мягкую подушку, сделанную из небольшой авоськи, набитой тряпьем. Сам он забрался на полку ниже, и, встав на нее, наклонил ко мне свою голову. - Саша, ты выглядишь ужасно, - произнес он. – Мне не стоило и думать о том, чтобы заставить тебя работать прямо сейчас. Спи сколько хочешь. Никто не сделает тебе ничего плохого, потому что я присматриваю за тобой. Я пребывал в молчаливом изумлении. Ничего выговорить я не мог – в горле у меня стоял ком. Я ощущал благодарность и некоторую неловкость, встретив такую доброту в таком жестоком месте. Валентин Интеллигент развернулся, поднял руку и, обратившись к Сашке Козырю, тихо сказал ему: - Хочу тишины. Сашка Козырь вскочил на верхнюю полку и пронзительно свистнул в свои два пальца. Болтовня в бараке быстро умолкла. Визирь крикнул: - Пахан говорит! Валентин Интеллигент оглядел барак, убедившись, что все слушали. Никто не проронил ни звука. - Хорошо, - сказал он после небольшой паузы. – Так и должно быть, пока я не скажу иначе. Он указал на меня. - Я хочу тишины в бараке, потому что Человек спит! Он использовал слово «человек», и произнес он это слово с большой буквы – Человек, Личность. «Человек спит!» Я чувствовал себя польщенным этим комплиментом. Сквозь полузакрытые глаза я оглядел барак. Заключенные сбились в небольшие кучки, шепотом разговаривая друг с другом. Перед тем, как отключиться, мне удалось узнать кое-что об источнике процветания моего покровителя. В углу барака двое его крепостных-урок вели шепотом оживленную беседу с тремя вновь прибывшими эстонцами. Судя по всему, разговор был довольно увлекательный. Трое новоприбывших были, определенно, политическими и новенькими, «с воли». Рядом с ними на полу лежали характерные прибалтийские сумки, судя по всему, полные вещей. Того, что произошло далее, они даже не заметили. Третий бандит беззвучно сел на полку позади эстонцев. Он снял свой ботинок. Из некоторого неведомого скрытного места он извлек тонкий кусок отломанного бритвенного лезвия. Позже я узнал, что это называется «мойка», и что это обычное оружие среди профессиональных преступников, которое они почти всегда могли спрятать так, чтобы его не нашли при любом обыске. Как оказалось, Валентин Интеллигент брился именно ей. Я наблюдал, как третий шобла-ебла ловко схватил мойку двумя грязными пальцами своей ноги, а потом вытянул ногу и беззвучно распорол эстонский мешок сверху донизу. Я с восторгом наблюдал, как наблюдают за действиями акробата, жонглера или фокусника, как потом он также беззвучно вытащил оттуда своей проворной ногой несколько сосисок, буханку хлеба, несколько носовых платков и несколько бумажных пакетов, содержащих, по всей видимости, чай, - т.е. вытащил из мешка все его содержимое. Другие политические робко смотрели на это, не делая никаких попыток вмешаться. Если бы они это сделали, то их бы избили. «Что ж, просто бизнес, как обычно», - подумал я про себя. Потом мои глаза закрылись, и я погрузился в спокойный и определенно счастливый сон. |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |