Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
| этап. Когда он подошел, из нас сформировали колонну по пять человек в шеренге и повели через ворота. Навстречу нам шли другие колонны, выходившие из лагеря. Они выглядели немного получше, чем группа из БУРа, но лишь совсем немного. Большинство людей в них были темны от загара. На всех висели черные куртки с нашивками-номерами. В отличие от колонны шагающих мертвецов, некоторые из этих смотрели на нас – кто с любопытством, кто безразлично, кто радушно, а кто, как мне показалось, с сочувствием. Ужасно хотелось пить. Я постоянно просил воды, но никто не обращал на это внимания. Охранники снова прошли по рядам со своими папками, проверяя каждого заключенного. За стеной лагерь предстал в виде деревни с низкими каменными зданиями с белой штукатуркой и низко посаженными шиферными крышами. Между зданиями проходила пыльная сухая дорога, или площадь. Эта дорога тянулась от самых ворот, и впечатление городка производило перемещение людей между бараками. Одно из зданий выделялось своим размером. Как оказалось, это был сборный пункт, где также располагалась кухня. Остальные здания в основном служили бараками. Справа стояла небольшая постройка бани и другая небольшая пристройка – пекарня. Музыку, как я обнаружил, стараясь рассмотреть что-то в глубокой тени (так как солнце было еще низким), производила жалкая на вид группа заключенных, находившаяся рядом со зданием вахты (будки охраны). Музыканты сидели на деревянной скамье в ряд, играя с безучастными лицами - туба, труба, барабан, аккордеон и скрипка. Они играли все еще тот же самый марш. Глаза трубача выглядели особенно пустыми поверх его надутых щек. Вся картина представлялась настолько дикой и невероятной, что я по-прежнему ощущал себя в неком полубреду. «На самом ли деле я вижу все это?» – думал я. Люди-призраки с номерами на рукавах. Мертвецкие лица, наигрывающие бодрый марш. Снова почувствовал реальность я в тот момент, когда ко мне прикоснулись чьи-то грубые руки, обыскивающие меня. Охрана обыскала узлы с нашими вещами, их содержимое переписали, а потом отправили на хранение. Заключенные, которые шли в туалет, на сборный пункт или обратно в бараки, пытались в это время заговаривать с нами. Охранники этому не очень препятствовали, поэтому завязывались первые знакомства. После бани, в которой нам отводилось полведра воды (так как воды в лагере не хватало), нас в группах по пять человек отвели в кладовку, где выдали черную одежду и номера. Моим номером стал «СЯ 265». Он оставался неизменным все мое время пребывания в Джезказгане. Одежда была сильно поношена – потом мне сказали, что такая одежка называлась «тридцать три срока»: т.е. ее носили много сроков подряд. Номера на нашивках писали черной краской заключенные при помощи кисточек. Несколько следующих дней прошли для меня в основном за разговорами. Это время называлось карантином. Я был рад отдыху. После этого нас отправили на «медосмотр», а потом распределили по баракам. Ягодицы у меня практически отсутствовали. Как оказалось, это было хорошо. Если ягодицы у вас были, то вас распределяли в медные рудники, что означало силикоз и быструю смерть. Если ягодиц у вас не было, то вы были слишком слабы для медного рудника и вас распределяли на строительные работы или в каменоломни. Осмотр осуществлялся не медиком, а офицером МВД. Почти целиком этот осмотр состоял в том, что вам просто сжимали ягодицы. Потом каждому был назван номер его барака, и нас вывели на дорогу, что проходила между бараками и другими зданиями. Мне следовало идти в барак под номером пять. Пришлось спросить дорогу. Когда я туда добрался, нужно было найти бригадира, или начальника рабочего отряда. Его звали Втырин – он показал место, где мне предстояло спать: на верхней полке первой секции барака. Бараки представляли собой длинные прямоугольные здания, разделенные на четыре секции для сна рабочих бригад, по две секции с каждой стороны барака. В центре располагалась частично баня, а частично секция для придурков – заключенных, которые выполняли легкую работу по лагерю, такую как помощь в администрировании или в госпитале. С каждой стороны к этой центральной секции примыкал коридор, выходивший на улицу. Вы могли, к примеру, попасть через южный коридор в рабочие секции один и два, а через северный коридор – в секцию три и четыре. Только один из коридоров имел дверь, ведущую в секцию придурков, и оба коридора оканчивались входом в умывальное помещение. В нем по длинным желобам бежала вода, когда она была. Чтобы помыться, нужно было поднять рычаг, и вниз стекала маленькая струйка. Койки располагались на двух уровнях. Когда лагерь был перенаселен, а именно так и было в момент моего прибытия, промежутки между койками застилали, чтобы сделать одну длинную платформу для сна. Таким образом, в каждой секции могло находиться от 120 до 150 человек – между 600 и 700 заключенных в каждом из бараков, включая придурков. Мне выдали наволочку, одеяло и каркас матраца – просто плоский мешок. Мне самому предстояло найти, чем его набить, и первые несколько дней я спал на одном дереве, подложив под себя два слоя легкой одежды. Я задумался о том, чтобы найти опилки, или мягкую землю, чем можно было набить этот матрац, и прикинул, что, если я найду хороший источник такого материала для набивки, то это может стать моим промыслом в лагере. Первым, с кем я там познакомился, стал московский биолог, отбывавший свой второй десятилетний срок – по причине того, что он осмелился не согласиться с Лысенко и его знаменитой теорией, согласно которой среда и поведение могут изменить наследственные характеристики. Звали его Владимир Павлович Эфроимсон1. В заключении мы хорошо подружились, хотя годы спустя, когда я попытался проведать его в Москве, он отказался встречаться – ведь я был американцем, и он опасался получить за это свой третий срок. Но здесь, в Джезгазгане, при первой нашей встрече, он поделился со мной своими запасами еды и начал объяснять мне порядки в лагере. Он производил впечатление знающего человека, и я решил, что буду по началу держаться к нему поближе, пока мне будет необходима помощь. Мы немного поговорили, и потом он спросил про меня – мою статью. Это было в порядке вещей. Как спрашивал меня Рогозин, стуча через тюремную стену в Лефортово – статья, пункт? Вскоре после любого знакомства вам всегда приходилось в подробностях вспоминать свою «молитву». Это было похоже на обмен верительными грамотами. И ваш собеседник сразу понимал, кто вы и что вы. В обычной жизни мы для этого задаем вопросы, типа: «Чем занимаетесь?», «Откуда вы?». Как только Эфроимсон услышал мою историю, он обронил: - Вам повезло. Здесь в лагере есть человек из американского посольства. Моя челюсть, должно быть, отвисла. - Быстрее! Расскажите! – выпалил я. – Как его зовут? Я предположил, что это был бедняга Морис Зельцер. Эфроимсон ответил: - Виктор С. - Виктор! – воскликнул я. – Это невозможно! Его расстреляли в 1941. Я с ним никогда не встречался, но постоянно слышал рассказы о нем. Его жена была армянкой. Она совсем потерялась в Москве, и ей дали работу в качестве клерка в посольстве. Органы ей сказали, что Виктора расстреляли. - Ну, - ответил Эфроимсон, - в таком случае у вас будет возможность в первый раз пообщаться с мертвецом, потому что вон он, здесь! Он указал в окно, и я взглянул на барак, находившийся через дорогу. Там стоял долговязый мужчина. Он немного склонился, разговаривая со своим более низким собеседником. Число на его номере было совсем небольшим – это значило, что он был одним из первых счастливчиков, отправленных в Джезказган. Я был чрезвычайно взволнован. Извинившись перед Эфроимсоном, я кинулся на улицу. Было воскресенье. Обычно воскресенье в лагере – это простой рабочий день, как и все другие дни. Но время от времени бывали и свободные от работы воскресенья. Как правило, они часто прерывались различными акциями со стороны администрации, направленными на унижение и третирование заключенных – обыск бараков, построение в ряды на улице под угрозы и окрики сотрудников МВД. Но мне посчастливилось застать воскресенье свободное не только от работы, но и от домогательств лагерной администрации. Если бы мне не выпал этот день, когда я смог познакомиться с людьми и с лагерными порядками, то прошло бы гораздо больше времени, прежде чем я смог бы во всем этом разобраться – потому что в обычные дни заключенный к отбою обессилен, и не в состоянии объяснять новоприбывшему странности этого нового мира в пять утра. Только в такой день, как в это свободное воскресенье, у меня могло найтись время для столь важных знакомств – таких, как знакомство с Виктором С. Я подошел к нему сзади, и произнес по-русски, очень официально: - Гражданин С.? Он обернулся и с достоинством, не скрывая любопытства, посмотрел на меня. Я тут же продолжил: - Вы из Москвы? - Да. - Работали в американском посольстве? - Верно. - Я тоже. Меня зовут Александр Долган… - и далее, развернутая молитва: статья, пункт – все, что полагается при первом знакомстве. Через некоторое время нашего разговора я спросил: - Послушай, мне постоянно твердили, что это лагерь смерти. И когда я сюда прибыл, это место показалось мне довольно ужасающим. Но ты в хорошей форме. Как так? Виктор рассмеялся: - По какой-то причине на моем деле стояла пометка «чрезвычайно опасен», когда меня в первый раз привезли в Караганду. Это было в сорок втором, ты знаешь. Тогда для политических заключенных лагерей еще не было. «Чрезвычайно опасен»! Не знаю, почему. Но они не осмеливались выпускать меня за пределы лагеря на работы. И мне досталась работа придурка с самых первых дней. Все время в лагере, все время больше возможности стащить еды. Никаких медных рудников. Теперь все по-другому. Они знают, что я не опасен. Поэтому дают некоторые тяжелые рабочие задания. Но теперь я знаю свою туфту. И вот так выкручиваюсь. - Туфта? - Сделать туфту – это значит выполнить свою норму, при этом ничего не делая. Смотри, я могу тебе кое-что подсказать, но в основном тебе придется изобретать свою туфту, в зависимости от той работы, куда тебя поставят. Если будем иногда работать вместе, то тебе вообще не придется работать, поверь мне. Но тебе нужно знать, как это делается. Если ты этого не выучишь, то умрешь прежде, чем закончишь школу! Потом он спросил: - Кто твой бригадир? - Втырин. - Ну, я его не знаю. Но тебе лучше подружиться со своим бригадиром. Это и есть начало удачной туфты. - Я только его встретил, но спасибо за совет, - ответил я. Потом я сказал: - Кстати, я видел твою жену года два назад. Она считает, что тебя расстреляли. Ты знаешь? Виктор взглянул на меня с улыбкой, а потом коротко усмехнулся. - Отлично. Пусть так и думает, если она действительно так думает. Но эта сучка скажет что угодно, если ей что-то потребуется. Меня удивила эта язвительность. - Но она уже долгое время работает в посольстве, как советский служащий, и свела нас с ума, рыдая и прося о помощи. - И она ее получила? - Ну, ей давали немного продуктов и денег. Все очень сожалели о том, что случилось с тобой. - Она приносит домой продукты из посольства, и органы ее не забирают за спекуляцию, верно? Неужели это не наводит на некоторые мысли? Я раньше никогда об этом не думал. - Может быть, потому что ты там работал раньше, органы считают, что у нее есть на то причина… Я не знаю, - закончил я неуверенно. - Конечно, у нее есть причина! – бросил с горечью в голосе Виктор. – Она в прекрасных отношениях с этими чертовыми органами. Ведь это она выдала меня им. Виктор С. отправился вместе с нашим посольством в Куйбышев, когда его перевели туда в начале войны. Работал он переводчиком в экономическом департаменте, будучи советским гражданином. Виктор частенько ругался и ссорился со своей женой, как это бывает в семьях, но жена его оказалась мстительной женщиной и решила одержать безусловную победу. Она сказала сотрудникам МГБ, что Виктор - немецкий шпион. Он носил, кстати, немецкую фамилию. Его забрали, и на допросах ему пришлось нелегко. Сознаваться ему было не в чем, поэтому допрашивали его очень жестко. В конце концов, при отсутствии каких бы то ни было доказательств, ему дали двадцать лет за шпионаж. Это было странное ощущение – стоять там под палящим солнцем и болтать с Виктором. Хотя я впервые его видел, он казался мне почти что старым другом. Разговаривали мы по-английски. Его английский был великолепен, и слышать и говорить по-английски впервые с … Я уже не мог вспомнить, когда это было в последний раз, и почувствовал огромный прилив сил. Несмотря на вагон с трупами, на репутацию лагеря и рассказы об ужасных медных рудниках, ко вне вновь вернулось то теплое и обнадеживающее убеждение, что я смогу со всем этим справиться, и что в результате я обязательно выйду из этой игры победителем. Через некоторое время, хотя мне ужасно не хотелось оставлять звуки английской речи, я сказал Виктору, что мне нужно устраиваться в бараке и идти знакомиться с Втыриным, моим бригадиром. Мы тепло пожали друг другу руки. Я понял, что мы можем стать хорошими друзьями. Мы пообещали, что будем присматривать друг за другом и потом сойдемся и поговорим еще, как только представится возможность. Чтобы найти Втырина, мне потребовалось некоторое время. Он поговорил со мной очень сухо. Втырин сказал, что работа в каменоломне очень тяжелая, и что он тщательно следит за тем, чтобы норма была выполнена. В отличие почти от всех остальных, с кем я встречался в заключении, его не очень заинтересовало то, что я – американец, и я решил для себя, что здесь мне вряд ли улыбнется удача. Затем я разговорился с двумя москвичами – Борисом Гореловым и Вадимом Поповым – сидевшими за «терроризм» и «пропаганду». В свои школьные годы они организовали группу, именовавшуюся «Черный страж», и вывесили несколько юношеских листовок, призывающих к установлению нового демократического правления, а также повалили парочку киосков в парках и разбили несколько уличных фонарей. Когда они всем этим занимались, им было шестнадцать. Попова, Горелова и еще нескольких студентов забрали спустя несколько лет. В то время Попов учился в медицинском институте и признался в своих детских забавах девушке, в которую был влюблен. Она его и выдала. Двадцать пять, пять и пять. Девушка тоже получила срок. Двадцать пять, пять и пять – за знакомство с диверсантами. Попов считал это забавным. Мы продолжали разговаривать, и в этот момент с улицы послышались громкие крики. Это приехала машина с цистерной воды для наполнения бочек. Все, у кого имелась кружка, выбежали наружу, чтобы ухватить немного воды, капающей из шланга. У меня своей кружки не было. В эти первые недели я постоянно испытывал жажду. Попов поделился со мной немногим из того, что он сумел ухватить. Мне кажется, что в то время все заключенные в Джезказгане испытывали жажду – только многим позже водоснабжение улучшилось. Около девяти вечера раздался громкий звон – это стучали железным прутом по куску рельса, подвешенному в центре лагеря. Начинался вечерний пересчет. Вскоре всех нас вывели из барака под злобные окрики охраны. Единственным человеком, которому было позволено остаться внутри, был старик, инвалид, чья работа состояла в том, чтобы весь день находиться в бараке и поддерживать в нем чистоту, опорожнять парашу, или бочку для малой нужды, а также присматривать за вещами. Остальных, всех нас, вывели и посчитали по пять человек, потом построили и пересчитали снова. Охранники фиксировали свой подсчет, делая черточки карандашом на листе фанеры, которые потом стирались, чтобы использовать лист снова. Не знаю, почему они никогда не пользовались бумагой, но, судя по всему, во всей этой системе предпочтение при пересчете отдавалось куску фанеры. После того, как нас завели обратно в барак и вновь пересчитали, охранники разразились потоком ругательств, и нам опять пришлось выйти – счет не совпадал. У меня сложилось впечатление, что охранники были не особо умными ребятами, и со счетом у них имелись проблемы. В общей сложности в этот мой первый вечер в бараке номер пять нас пересчитали три раза. В конце концов, нас заперли. Было десять часов. Я забрался на верхнюю полку, которую мне назначил Втырин. Я был очень усталым, и поэтому даже плоские доски принесли облегчение. Знакомство с Виктором С. меня воодушевило, я чувствовал, что он теперь – мой союзник, как и Эфроимсон. Все должно было сложиться хорошо. Свет четырех ярких ламп под потолком не добавлял уюта, но я натянул свое тоненькое одеяло на лицо, вытянулся, зевнул и с благодарностью почувствовал приближение долгожданного отдыха. Затем я вздрогнул и резко сел на своей койке. Меня укусили в ногу. Я сбросил одеяло – ничего не было видно. Потом я почувствовал укус на животе. Я сунул руку под рубашку. Оттуда вылез постельный клоп и потом исчез. Потом меня укусили в ногу, потом – в руку, потом - в спину, несколько раз. Их было все больше. Я стал крутиться на своем месте. Укусы клопов были очень болезненными, и в первых местах укусов, на руке и животе, кожа уже начала опухать. Мой сосед по койке тоже сел и проговорил сурово: - Что ты, черт побери, делаешь? - Хочу прикончить этих чертовых клопов! – ответил я. - Не сходи с ума, - ответил он. – Посмотри на стену. Я уставился на побеленную стену. Но теперь она уже не была белой. Масса черных насекомых спускалась по стене вниз. Я вскрикнул и спрыгнул с койки. Послышались раздраженные голоса, советовавшие мне поскорее заткнуться. Казалось, что стена движется. Было такое ощущение, что глаза меня обманывают. Я почувствовал тошноту и снова начал дрожать. В бараке было прохладно, но не холодно – в нем имелось достаточно тел, чтобы поддерживать тепло, даже несмотря на то, что ночью температура на улице падала, и через открытые окна холодный воздух шел вовнутрь. Я прошел к столу, расположенному рядом с дверью, у параши. Потом снял с себя всех клопов, которых нашел на своем теле. Сел за стол и уставился на поток насекомых, спускающихся вниз по стене и заползающих вверх, с пола, на нары. Постоянно кто-то из заключенных вздрагивал, дотрагиваясь рукой до места укуса. Но большинство спали беспробудным сном. То здесь, то там начали раздаваться то протяжные, то резкие стоны – ночные кошмары одолевали погруженный в сон барак. Я положил руки и голову на стол, пытаясь уснуть. Внезапно я почувствовал, как что-то дотронулось до моей шеи, и в ужасе вскочил. Взглянул вверх. Клопы ползли по потолку надо мной, и теперь некоторые из них время от времени начали отваливаться – падая на меня и на стол. Я пытался дремать, просыпаясь уже не только от укусов, но и от ожидания их – либо оттого, что в своем воображении мне рисовалось, как очередной клоп сваливается мне за шиворот. Это была плохая ночь. Около часа ночи в одном из углов барака возникло смятение. Спящие с ругательствами просыпались, а потом спрыгивали со своих коек. Я наблюдал за этим из-за стола. В начале это меня сильно озадачило. Потом из криков, доносившихся до меня, я понял, что в чьей-то постели обнаружили смертельно ядовитого паука, которого теперь пытались убить. Затем раздались торжествующие возгласы. Удалось. А потом шепот: «Быстрее по койкам, пока охрана не вошла!». Но было уже поздно. Дверь барака распахнулась, и двое в форме МВД шагнули в барак. - Так! Так! Почему все не в койках? Что тут происходит? - Каракурт! Каракурт! Мы его убили! - раздалось в ответ, и один выглядящий испуганным заключенный, на тощем теле которого мешком болталась одежда не по размеру, предъявил охранникам паука, нанизанного на конец тонкой палки. Паука положили на стол рядом с моим. Он был примерно трех сантиметров в длину, с длинными черными волосатыми ногами, темный сверху и черный снизу. На его теле виднелся отчетливый крест. Каракурт по-казахски означает «черная смерть». Охранник осторожно приподнял паука палкой, крикнул всем ложиться и вышел. Через десять минут он вернулся, приведя с собой двух капитанов и майора – они протирали свои заспанные глаза. Меня отогнали от стола. Ими было проведено расследование – прямо на месте – по поводу убийства паука! Кто-то говорил потом, что они, должно быть, опасались, что заключенные извлекут из паука яд для террористических целей. Я не понял совершенно ничего из этого. К утру количество клопов уменьшилось. Я дремал, положив голову на руки, а затем раздался пронзительный звук от ударов по рельсу – около четырех или половины пятого утра. Охранники немедленно распахнули дверь, ругаясь и крича «Подъем!», угрожая поместить в карцер всякого, кого через две минуты застанут в постели. Судя по всему, эти угрозы были реальными – заключенные спрыгивали с коек, ругаясь и протирая глаза, натягивали свою одежду. На сон отводилось всего шесть часов – и это при том, что все эти люди работали на тяжелых работах, разбивая камни и таская бревна по двенадцать часов в день. Бригадир построил нас к завтраку. Одного человека отправили на кухню, чтобы принести миски на двадцать пять человек, а другого, со списком живых заключенных – за дневным рационом хлеба, составлявшим 700 граммов на одного. В эту ночь никто не умер, но мне сказали убедиться, что это так – в отношении тех, с кем рядом я спал. Если кто-то умирал, то смерть скрывали от охраны, сообщая об этом только после раздачи дневного рациона. Странно, но утром нас не пересчитали. Нам позволили сходить в туалет – тем, кто этого хотел. Потом в обязанность бригадира входило препроводить нас в столовую, где нас уже ждал свободный стол, проследить, чтобы в нас влили нашу порцию супа, и побыстрее выпроводить, чтобы освободить место для следующей бригады. Ложек нам не полагалось. Мне пришлось одолжить ложку у Горелова, когда тот покончил со своим капустным супом. И это натолкнуло меня на еще одну мысль о способе заработка. Каждый день отдельные бригады распределялись на различные работы в зависимости от потребности. А другие бригады – такие, как моя – постоянно трудились в одном месте. Когда до шести утра оставалось минут пятнадцать, из нас начали формировать колонну, по пять человек, перед воротами лагеря, а печальный оркестр принялся играть свой сбивчивый марш. Потом нашу колонну вывели за ворота и остановили перед шестом, игравшим роль шлагбаума. Здесь состоялся пересчет по головам – запись делали карандашом на куске фанеры. Потом офицер МВД, ответственный за конвоирование, громко выкрикнул: - Заключенные! По дороге на работу сохранять сомкнутый строй! Руки за спину. Шаг влево или шаг вправо будут считаться попыткой к побегу, и у охраны есть приказ стрелять без предупреждения. Помните – шаг влево или шаг вправо! - Или шаг вверх, - ответила колонна в том же ключе. Никто на это не реагировал. Собаки рвались на поводках со всех сторон вокруг нас. Как только нам приказали выдвинуться, внутри колонны начался обмен противоречивыми командами среди заключенных: «Побыстрее!», «Потише, мы так не успеваем!», «Двигайся, или пристрелят!», «Остановитесь, надо подождать, когда хвост подтянется. Эй, сзади, давай быстрей!» Постоянный поток пререканий, приправленный оскаленными и рычащими собачьими мордами. Это был длинный, очень длинный марш. Когда мы вышли, от нас вытягивались длинные тени. Через полтора часа, когда мы дошли до места работы, тени заметно укоротились, а жар от солнца уже вызывал дискомфорт. Мы прошли около пяти километров – возможно, пять с половиной. Сначала по пути на каменоломню на фоне желтеющего неба показались силуэты двух вышек. Потом колючая проволока, которой не было видно за пару километров, начала проявляться, а затем перед взором предстал забор, растянувшийся в обе стороны, конца которому не было видно. Когда мы подошли ближе, между двумя вышками обозначились ворота. Можно было разглядеть также и другие вышки вдоль забора, что вытянутой дугой уходил прочь от нас. Все еще не было заметно ни камней, ни инструментов, ни еще чего-то, что напоминало бы о каменоломне. Перед тем, как охрана открыла ворота, нас пересчитали в колонне по пять, а потом нам приказали лечь на землю – в это время охранники занимали свои посты на вышках. На это у них ушло около получаса. Многие вышки, как я понял, были расположены слишком далеко. Отдых был приятен. Марш меня очень утомил, и я не представлял себе, как смогу таскать камни. Потом ворота открыли и нас провели вовнутрь, снова пересчитали, и вот я оказался на краю самого громадного карьера из всех, виденных мною в жизни. Длина его составляла, по всей видимости, около двух километров в поперечнике – может, полтора – и около километра в ширину. Карьер имел овальную форму, и к его основанию вела спиралевидная дорога, по которой сновали грузовики. В глубину карьер уходил в землю на полкилометра. Мне выдали кувалду, которую я едва мог поднять, и долото, а потом повели к месту отбоя породы глубоко внизу. Здесь нам предстояло откалывать куски камня долотом и складывать их для погрузки в грузовики. Невероятная дневная норма составляла три кубических метра на человека. Сердце у меня опустилось. Я понимал, что мне сложно будет отколоть тридцать кубических сантиметров, не говоря про метры. Я оглянулся. Вокруг меня люди тяжело подымали свои кувалды, бессильно ударяя по огромным камням. Работа эта напоминала подвиги Геркулеса. Каждый отколотый кусок камня удваивался в размерах в моем воображении. Я попробовал приподнять свой молот, но он потянул меня вбок и я упал вместе с ним. Пытаясь отдышаться, я лежал на земле. Помощник бригадира подошел и стал орать на меня, чтобы я подымался. «Не уверен, что могу», - ответил я. На самом деле, я не был настолько слаб, но задание казалось невыполнимым, и мне требовалось некоторое время, чтобы придумать способ увильнуть от него. Помощник был вне себя от ярости. Он уже собирался пнуть меня по ребрам, как к нему подошел человек, взял за руку и прошептал ему что-то на ухо. Помощник пожал плечами и отошел, так и не выместив на мне свою злость. Этим подошедшим был Горелов, мой друг из «Черного стража» - каким-то образом ему удалось отослать подручного бригадира. Он подал мне руку и помог встать на ноги. - Тебе лучше сегодня поработать со мной, - сказал он. – Любой, кто в твоем положении пытается поднять кувалду, либо сумасшедший, либо слишком зеленый, чтобы быть здесь самому по себе. Мы оба рассмеялись. - Согласен. Все, что ни скажешь, - ответил я Горелову. |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |