Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
| Глава 17 По причине того, что желудочки моего сердца были расширены, Ациньшу удалось вписать меня во вторую рабочую категорию – в результате меня не отправили на рудник, хотя мои ягодицы после отдыха и курса инъекций глюкозы достаточно округлились. Меня приписали к тому же бараку и к тому же бригадиру, Втырину, что и раньше. Все лето я провел в госпитале, и теперь дни становились короче, а по ночам было по-настоящему холодно. Бригаде Втырина было поручено разгружать кирпичи, цемент и бревна на железнодорожной станции. Работа эта была тяжелая, и изобрести какую-то туфту там было сложно. Моего друга Горелова больше со мной не было, и мне не удалось найти способ подкупить Втырина. Прошло совсем немного времени, как моя уверенность в своих силах снова начала меня покидать. Работа была очень тяжелой – в соотношении с тем количеством пищи и отдыха, что мы получали. Люди умирали ежедневно, в особенности пожилые. С наступлением холодов смертность повысилась. Нам выдали перчатки и телогрейки, а также штаны, но они были сильно изношены и плохо защищали от холода, а температура падала все ниже. Руки у меня мерзли постоянно. В этой местности, где нет больших водоемов и растительности, сентябрь переходит в зиму очень резко. На холоде онемевшие пальцы плохо удерживают рукоятки, рычаги, бревна или ящики – поэтому часто случались происшествия, нередко со смертельным исходом. Одного мужчину раздавило, когда мы выкатывали бревна с плоской платформы, используя два бревна в качестве направляющих. Двадцать или около того бревен внезапно покатилось вниз, а он был недостаточно проворен. Охранники выпихнули его тело с дороги на платформу, и сочащаяся кровью масса ждала нас там до наступления ночи, когда нам приказали отнести ее обратно в лагерь. Мои проблемы с кишечником вновь стали меня беспокоить, а потом отступили. Друзья по бараку пытались убедить меня в том, что это не жиры, а недостаток жиров провоцирует приступы. Мне дали жирного мяса из продуктовой посылки, чтобы стабилизировать кишечник. Теперь, когда мы, спотыкаясь, выходили по утрам из лагерных ворот, на улице еще было темно. Вокруг стояли конвоиры, направив на нас автоматы. На поводках рвались и лаяли собаки, из их пастей шел пар. Перед обыском нужно было снять рукавицы и расстегнуть телогрейку – неважно, какие при этом стояли холода. Многие начинали дрожать, теряли контроль над собой и падали во время обыска, а потом другие заключенные волочили их по пути к месту работ – до тех пор, пока они не могли двигаться самостоятельно. Еще один мужчина был погребен под упавшими бревнами, и заключенных заставили нести обратно в лагерь кричащее и кровоточащее тело. Лагерь назывался Зоной. Двоих охранников с собакой послали сопровождать группу, несущую того человека на носилках в Зону. У мужчины были раздроблены тазовые кости, а также он получил множественные внутренние повреждения. Он прожил еще несколько недель в госпитале под уходом Ациньша, а потом умер. Многие умирали по причине того, что теряли волю к жизни. Моя воля к жизни оставалась сильной, но меня тревожило, что я вновь начинаю ослабевать. К тому же я видел так много смертей вокруг, что возможность моей собственной близкой смерти воспринималась все более отчетливо. Охранники, которые нас сторожили, были одеты в толстые валенки и овечьи дубленки поверх телогреек, заправленных в теплые штаны. У них были толстые меховые рукавицы. Они крали лес со стройки и разводили костры, чтобы греться. Когда температура стала опускаться почти до двадцати ниже нуля, нам тоже позволили разводить костры – если у нас было, из чего их сделать. Охранникам было все равно, откуда мы берем дрова для костров. Воровать можно было все, что угодно – кроме оружия. Все заключенные несли в лагерь древесину, чтобы пополнить тот скудный топливный паек, что выделялся нам на топку печи в бараке. Четверть всего принесенного забирала себе охрана для собственного использования. Они просто останавливали каждый четвертый ряд в конвое и приказывали – «сложить все сюда». Мы подчинялись. Если бы мы воспротивились, они бы просто запретили нам приносить дрова для себя – это было всем совершенно понятно. Я помню, как в один из ужасно холодных дней мы разгружали оконные рамы. Несколько охранников развели из рам костер, и вскоре заключенные последовали их примеру. Чтобы согреться, в тот день мы сожгли половину из всех оконных рам, находившихся в том товарном вагоне. От холода вставать по утрам стало еще более тяжко, чем когда-либо ранее. Холод изматывал нас – пища все более уходила на поддержание внутреннего тепла, а энергии в теле оставалось все меньше. По утрам было ужасно тяжело выходить из барака – температура в котором держалась едва выше нуля, поддерживаемая теплом наших тел и слабенькой печкой – на лютый пронизывающий пыльный ветер или колючий летящий снег при температуре в минус десять-пятнадцать градусов. Если кто оставался в койке спустя пару минут после крика «Подъем», их номера записывали, и вечером приказывали собрать свои вещи. Если потом кто и возвращался назад после отбытия срока в БУРе, или штрафной бригаде, куда их уводили, то выглядели они ужасно, и у многих развивались легочные заболевания от долгого пребывания в неотапливаемых камерах. Многие просто не возвращались. Новые этапы пребывали регулярно, и новые живые тела занимали место умерших. Уводили людей в БУР также после того, как у них находили контрабанду – обычно под этим имелось в виду все, что могло быть переделано в нож или в другое оружие. Многие заключенные изготавливали себе ножи из обрезков стали. У многих их находили – либо по наводке стукачей, либо при обысках, которые обычно проводились тогда, когда мы были на работе. Ножи часто находили рядом с нарами, и их обладателей уводили. Но люди продолжали делать ножи – для каждодневных нужд, не в качестве оружия. В нашем бараке был один адвокат из Москвы. Некоторые безграмотные обитатели барака не понимали различия между адвокатом и прокурором, и потому решили, что он был плохим человеком – тем, кто сажает вас в тюрьму, и обращались с ним очень плохо. И вот группа украинцев, решивших, что он был прокурором, задумала наказать его. Просто в их головах утвердилось представление о нем как о плохом человеке, и они вознамерились получить сатисфакцию. Изготовив длинный и острый нож, они спрятали его в нарах адвоката – конечно, он про это ничего не знал – так, чтобы при проверке его быстро обнаружили. Их заговор, однако, сыграл с ними злую шутку. Нож выглядел настолько свирепо, что адвоката, после обнаружения этого ножа, бросили в камеру к особо опасным заключенным, совершившим попытки побега, отказавшимся от работы или пойманным за антисоветскими разговорами. Эта группа вела относительно легкую жизнь в БУРе – на тяжелую работу их не гоняли, к тому же частенько друзья тайком передавали им хлеб с основной зоны. Они с восторгом приняли адвоката в свою компанию, и со многими из них он подружился, преподавая им уроки права. Когда, наконец, адвокат вернулся в барак, то стал упрашивать работавших на стройплощадке принести ему обрезки стали, чтобы сделать еще один нож. Украинцев эта ситуация совершенно сбила с толку, но в результате они от него отстали. Однажды ночью, когда я спал на своей верхней полке с натянутым на глаза тряпичным одеялом, я почувствовал, что кто-то тянет меня за ногу. Была полночь. Рядом стоял человек в форме МВД. - Ты СЯ- 265? - спросил он меня. - Да, - ответил я. - Собрать вещи и следовать за мной. - Но я же ничего не сделал! - Собрать вещи! Меня повели через мерзлый плац. На улице разыгралась настоящая метель. К тому времени, как мы добрались до столовой, я уже сильно дрожал. Там находилось несколько сотрудников МВД, включая офицера. Они заставили меня раздеться, тщательно обыскали одежду, и потом приказали одеваться. «Что такое, что происходит?» - все время повторял я. «Увидишь, не волнуйся» - отвечали мне. Фраза эта была мне знакома и звучала мало обнадеживающей. Офицер раскрыл папку и спросил мою тюремную молитву. Я прочел ее. «Все правильно» - сказал он. Потом меня подвели к окошку, где выдавался хлеб. «Пайка на семь дней» - приказал капитан. Мне выдали несколько буханок хлеба, десять кусочков сахара в кулечке из газетной бумаги и две селедки. Я понял, что это означало этап, и просто спросил: - Куда? - Не твое дело, - ответил капитан. Привели еще восемь заключенных. Кому-то выдали паек на пять суток, кому-то на три, кому-то на четверо. Я был единственный, кому дали на семь. Я попробовал сложить в уме эти числа. Некоторых из них направляли в другие лагеря. Я вычислил, что еду в Москву. Эта мысль привела меня в радостное возбуждение, так как я решил, что теперь меня, возможно, отпустят. Потом моя душа наоборот ушла в пятки, так как я предположил, что они могут везти меня туда, чтобы расстрелять. Не знаю, как у меня возникла эта мысль, ведь расстрел здесь, в Джезказгане, был совсем не такой уж редкостной процедурой. Я просто умирал от желания узнать правду. Когда капитал подошел ко мне поближе, я тихо произнес: - Меня в центр ведь, да? В ответ капитан улыбнулся: - Ты догадлив. - В таком случае мне нужно забрать мои оставшиеся личные вещи. Они в госпитале, - сказал я. Это было неправдой – мне просто нужно было попрощаться с Арвидом Ациньшем. Меня провели в госпиталь. Тонкий слой снега на земле стал немного толще. Я нашел Арвида, разбудил его и рассказал обо всем. Глаза его засияли. «Дорогой Эл, дорогой друг, они собираются тебя отпустить! Я уверен в этом!» Он кинулся шарить кругом, нашел немного табака, мыла, сосисок и спички, и сделал мне прощальный подарочный узел из всего этого. Потом мы крепко обнялись. - Что бы с тобой не стало, напиши про нас. Расскажи миру про нас. Люди должны знать. Я пообещал ему. Охранник в дверях ругался и звал меня на выход. Я махнул Арвиду на прощанье и вышел. На улице, куда нас опять вывели, вовсю бушевала метель. Продраться сквозь нее от места сбора до ворот было нелегко. В стене рядом с воротами находился проход с будкой охраны, вделанной прямо в стену. Всех вывели мимо будки за пределы зоны, а меня остановили и приказали ждать в будке. Для меня так это было хорошо, потому что в будке стоял обогреватель – просто кусок проволоки на раме, подключенный двумя оголенными концами к розетке. Когда меня снова вывели наружу, в колкую метель, других семерых уже обыскали и посадили в фургон. Фургон уехал. Я стоял один, вокруг меня стояло несколько охранников с автоматами и собаками. Я чувствовал себя некой важной персоной, но никто бы не сказал мне, с чем это все было связано. Снег валил так густо, что фонарей вдоль лагерной стены в тридцати метрах от нас не было видно. Меня начала бить дрожь. Один из охранников принялся ругаться на запаздывающий фургон. Меня отвели обратно в будку. Ожидание продлилось полчаса. В фургоне внутри был большой отсек и одна маленькая камера. Меня запихнули в камеру, а в другую часть набилась охрана. На станции меня посадили в столыпинский вагон – камера в нем была по размерам вполовину меньше обычного купе столыпинского вагона. В камере имелось две двери – одна, внешняя, из тяжелого дерева, а вторая, внутренняя, представляла собой железную решетку. Деревянную дверь держали закрытой все то время, на протяжении которого других заключенных запихивали в вагон. Потом, когда никто из них не мог увидеть меня и поезд тронулся, дверь открылась, и на пороге возникли двое охранников в сопровождении двух офицеров – старшего сержанта и старшего лейтенанта. Офицер произнес: - Заключенный, в этом поезде вы находитесь под особым конвоем, и обычный конвой не имеет к вам отношения. Только мне позволено говорить с вами. Вам не дозволяется говорить ни с кем иным, даже если кто-то обратится к вам. Все просьбы – только через меня. Если солдаты обычного конвоя будут обращаться к вам, не говорите с ними. Итак, у меня был особый конвой – семеро человек, как оказалось – чтобы приглядывать за мной одним! Это, в некотором роде, подтверждало мои опасения, что в Москву меня везут на расстрел, и от этой мысли дрожь усилилась – несмотря на то, что в камере было очень тепло. Но вскоре я снова уговорил себя на более оптимистичный исход и заснул. Очень приятно заснуть в теплом месте – говорил я себе; сейчас мое положение было намного лучше, чем у моих несчастных товарищей, дрожащих в бараках. Я всегда любил стук колес поезда в ночи, и у меня было достаточно пространства, чтобы вытянуться. Погруженный в различные мысли, придающие мне уверенности – некоторые из них были чистой выдумкой, некоторые вполне реальны – я заснул, и выспался довольно хорошо. Утром меня не погнали в туалет. Позже, когда я попросил воды, ее принесли моментально. И позже, когда я просил еще, мне всегда приносили столько, сколько я хотел. В течение всего путешествия никаких издевательств надо мной не было. Моя камера находилась рядом с туалетом, и я слышал, как другие заключенные шептались обо мне, когда их утром выводили туда. Среди разных слухов было два наиболее популярных, исходивших от некого авторитетного источника. Первый заключался в том, что я – американский генерал, захваченный в Корее. Вторая версия гласила, что я являюсь лидером грузинского правительства, пытавшимся сбежать из страны, и теперь меня везут в Москву на расстрел. В Челябинске меня отвезли, опять в одиночном фургоне, в тюрьму МГБ, проведя по тротуару через двойную цепь солдат. Где-то в конце улицы раздался возглас: «Смотри! У него номер!» «Они раньше не видели номера!» – подумалось мне. Узел, который мне приходилось тащить, был тяжелым, и я перекидывал его с одного плеча на другое – так, что номер на моей спине был виден. Другой женский голос произнес: «Посмотрите-ка! Такой молодой! Как жутко он выглядит!» Меня посадили в одиночную камеру, где я провел несколько дней, выдав мне дневной рацион – поэтому свой продуктовый рацион, выданный на этап, я мог не расходовать. Снова очутившись в вагоне, я решил попробовать селедки – зная, что меня выведут в туалет в любой момент. Потом я выпил много воды. Наконец, ранним утром, меня вывели из вагона в Москве и погрузили все в тот же серого цвета фургон с одиночной камерой, с эскортом из нескольких солдат. Что бы это ни было, подумал я, это все серьезно. Я предвкушал развязку – страх меня более не мучил, мне было чрезвычайно любопытно узнать, что все это значит и к чему приведет. Через некоторое время фургон остановился, и я услышал знакомый скрип ворот – это была Лубянка. Странно, но звук этот показался мне приятным. Человеком, который меня обыскивал, был все тот же мужчина с синюшным подбородком, который обыскивал меня там же два года назад. Он меня не узнал, но посмотрел на меня как-то странно, потом взял бритву и стал отпарывать номер от моего лагерного бушлата. «Что ты делаешь? – закричал я на него. – Не знаешь, что они тебя расстреляют за это?» Моя старая добрая привычка подкалывать своих мучителей вновь во мне проснулась. «Тебе могут грозить очень большие неприятности за это. Ведь это – мое секретное имя. Они так этого не оставят!» Человек с синюшным подбородком уставился на меня молча, с выражением ужаса на лице. Ни слова не говоря, он положил мой бушлат и вышел из камеры. Немного погодя он вернулся в сопровождении офицера. - У него есть гражданская одежда? - спросил офицер. - Да. - Убрать это в хранение, а ему выдать гражданскую одежду. Таким образом, когда меня повели наверх, на мне снова были мои габардиновые флотские штаны, изношенная рубашка с эполетами и с четырьмя пуговицами, сделанными из хлеба. Кабинет, в который меня ввели, был, к моему удивлению, чрезвычайно богато отделан, с хорошей мебелью. Толстый элегантный ковер, хорошие портьеры, превосходная полированная мебель красного дерева. Сквозь этот кабинет меня провели в другой, поменьше, но еще более броский. Охранник тихонько постучал в дверь, потом открыл ее и указал мне на стул. Напротив, за столом, сидел человек среднего роста. Он что-то писал, не отрываясь, и в течение долгого времени не сказал ни слова. Это было мне знакомо. Я изучал его в ожидании. Изучал я его очень тщательно – до сих пор я хорошо помню, как занимался этим - но я не могу вспомнить его лица. Хотя помнить это лицо у меня есть все основания. Я помню каждое произнесенное им слово, звук его голоса, форму, которая была на нем, но не его лицо. Не знаю, почему это так. Других дознавателей, которые допрашивали меня, я помню очень хорошо. Я вижу оспины на лице Сидорова так же четко, как если бы он был рядом. Я узнал бы его где угодно. Но у этого человека – генерала Рюмина, как я узнал потом – для меня не осталось лица. Ничего, вообще ничего – как будто на голову ему натянули нейлоновый чулок. Даже более того – лицо без лица. Я не могу его вспомнить. Но я запомнил его костюм. Элегантный немецкий костюм. На вешалке висела хорошая широкополая шляпа с британским ярлычком на ней. Настало время снова их подразнить, подумалось мне. Рюмин все еще что-то писал и был немало удивлен, когда, вопреки всем правилам, услышал сказанное от меня громким голосом: – Пятьдесят восемь, пункт десять. – Что это? – сказал он. – Пятьдесят восемь, пункт десять. Раздел первый. Восхваление одежды иностранного, не советского производства. Я кивнул в сторону шляпы. – А также ваш костюм, - добавил я. Кажется, мои жизненные силы вновь ко мне вернулись. – И ваш галстук, могу поспорить. Рюмин встал из-за стола, обошел его и остановился передо мной. Потом он хлестко ударил меня ладонью по одной щеке и обратной стороной кисти по другой, словно плетью. – Я наслышан о твоей дерзости, - произнес он. – Повторять не требуется. Потом он вернулся за свой стол. – Почему, ты полагаешь, мы тебя сюда вызвали? Я ответил, что понятия не имею. – Что ж, конечно, у тебя уже есть твой срок – двадцать пять лет – и, в общем-то, мы уже с тобой закончили. Но нас очень интересуют операции, проводимые американской разведкой здесь, в столице, а также по всему Союзу. Конечно, большую часть информации мы знаем, но, по нашему мнению, ты можешь сообщить нам о кое-каких важных звеньях этой цепи. Мы не намерены создавать для тебя какие-то особые неприятности. Со временем мы отправим тебя обратно в лагерь. Мы ожидаем, что ты свободно расскажешь нам все, и не будешь чувствовать себя обязанным по отношению к своим американским друзьям, потому что уже прошло два года, и весь персонал разъехался по домам или был перемещен на другие позиции. Если ты будешь всецело с нами сотрудничать, мы предоставим тебе вполне приемлемые условия здесь, в камере с подходящими людьми. Тебе будет положено содержание в 200 рублей в месяц, и ты сможешь покупать себе дополнительно еды, а также фабричные сигареты. Что ты на это скажешь? Будешь ли ты всецело сотрудничать с нами в нашем расследовании? Я просто молча уставился на него. Рюмин разочарованно вздохнул. Повисла долгая пауза. – Думаю, что ты помнишь такую тюрьму, как Сухановка, - произнес он, наконец. Мне было сложно вновь отыскать у себя свой голос и заставить его работать. Я пытался этого не показать. – Да, конечно, очень хорошо. – Конечно, - отчеканил Рюмин. – Конечно, ты помнишь. Я могу тебя поздравить, ты справился с этим испытанием. Ты прошел через все эти бессонные ночи и все эти безобидные побои триумфально. Я не иронизирую, я не знаю никого, кто бы держался также хорошо, как ты. Ты вызываешь у меня уважение. Я знаю, насколько ты вынослив… Все это он произнес почти в дружеском тоне. Но затем его голос изменился – он стал тихим, жестким и твердым: – Я знаю, насколько ты вынослив. И я знаю, как сломать тебя очень быстро. У меня имеются все полномочия, чтобы применить любые физические и психологические пытки с целью выбить из тебя признание. И я полностью готов их использовать. Я забью тебя насмерть, если не получу признания. Затем Рюмин откинулся в своем кресле, и его тон вновь стал мягким. Странно, что я могу вспоминать его жестикуляцию, каждое из сказанных слов в его многословной манере речи, но я не могу увидеть его лица. Он медленно повторил свои слова снова, но теперь почти приятельским тоном: – Я забью тебя до смерти, если не получу твоего признания. Потом он сложил вместе пальцы рук и выжидающе посмотрел на меня. Я не мог произнести ни слова. Я просто смотрел на него, пока спазм не оставил моего горла. Потом я произнес: – Какое признание? Мне показалось, что вам нужны просто некие звенья в информации о том, как работает разведка Соединенных Штатов в этой стране. Рюмин снова вздохнул. Его пальцы продолжали быть сложенными. – Вы имеете в виду, что я – это одно из звеньев? – спросил я, пытаясь изобразить невозмутимость. Рюмин опять вздохнул. – Я расскажу вам то, что я знаю, - продолжил я. – Это не так уж и много. Мне не приходилось участвовать в разведывательных операциях. Я был служащим в консульском отделе, и вы это знаете. Я готов говорить, но я не могу рассказать о том, о чем я не знаю. Я старался изо всех сил, чтобы мой голос не выдал моего страха. Это у меня не очень хорошо получилось. – Все зависит от тебя, - произнес Рюмин после некоторой паузы. – Я дам тебе несколько дней, чтобы ты все хорошенько обдумал. Потом, если ты не выскажешь желания сотрудничать, мы с тобой нанесем визит в Сухановку вместе, и тогда все это уже не займет долгого времени. Рюмин нажал на кнопку вызова. Вошел охранник. Меня отвели в камеру – я находился в полуобморочном состоянии. Странно, что только по возвращении в камеру, прокручивая в голове произошедшее, я понял, что в той комнате с нами находился еще один человек, в форме полковника МГБ. Для меня по какой-то причине он был невидим – до того момента, как я вышел. Возможно, я вообразил, что он находился там – хотя довольно скоро после этого события я вновь с ним встретился. На следующий день, в полдень, меня снова отвели к Рюмину. – Ты будешь сотрудничать? – Я рассказал все на своих последних допросах. Мне не в чем признаваться. – Это твоя жизнь. Снова в камеру. На следующий день, в полдень: - Ты все обдумал? - Конечно. - И ты нам поможешь? - При условии, что мне было бы что рассказать. Но даже если что и было, то я многое забыл за эти два года. Меня били, я голодал, болел. Это не способствует хорошей памяти. Чего вы от меня хотите? - Подробный рассказ о твоей шпионской деятельности в Москве. - Мне нечего сказать. - Это твоя жизнь. Обратно в камеру. На следующий день в полдень: - Ну? Что скажешь? Хорошая тут камера у тебя, на Лубянке? Еда хорошая? Приятные собеседники? Или пытки и смерть в Сухановке? - Разрешите задать вам один вопрос? - сказал я. - Что ж, спрашивай. - Почему? Почему вы привезли меня обратно? Зачем этот особый режим на этапе? Что вы надеетесь получить? - Правду, конечно. - Вы сказали, что все знаете. И что вам нужны только звенья. - Охх.. – Рюмин опять вздохнул, поднялся из-за стола и принялся мерить шагами комнату. Так продолжалось около минуты. - Хорошо, я скажу тебе, - произнес он. – Не думаю, что должен тебе это говорить, но, возможно, это поможет тебе понять, что ты обязан с нами сотрудничать. Он скрестил пальцы снова, и, должно быть, его лицо без лица некоторое время смотрело на меня в упор, пока он не стал говорить вновь. - Будет большой публичный процесс. У нас имеется достаточно улик, говорящих о том, что посольство США в течение ряда лет участвовало в широкомасштабной разведывательной деятельности. И нам также известно, что и ты в этом участвовал. На этом процессе будут представлены некоторые советские граждане, которые, по несчастью, сотрудничали с тобой и с некоторыми твоими коллегами. Ты знаешь, о ком мы говорим. Это – приказ с самого верха. Ты понимаешь? - Вы не считаете, что даже если бы у меня было, что сказать, я бы не стал этого делать, зная об этом процессе? - Нет, я так совсем не считаю, нет. Я думаю, что если ты осознаешь, насколько безусловными к выполнению являются мои приказы, то поймешь, что у тебя нет возможности, чтобы уйти от сотрудничества. Никто не может противостоять верховной советской власти. - Свидетели в публичных процессах, - ответил я, - обычно впоследствии исчезают. Их расстреливают, чтобы они уже никогда не смогли отречься от своих показаний. Некоторое время Рюмин гневно смотрел на меня. Потом он произнес: - Не в твоем случае. Мне ты никогда бы не понадобился в качестве свидетеля. Мне нужно, чтобы ты только указал на некоторых офицеров-предателей. И дал дополнительный материал для того, чтобы ликвидировать отдельные пробелы в схеме, которую мы уже очень хорошо понимаем. На какое-то время я призадумался. Я пытался изобрести некую нелепость, которая бы помогла мне спасти свою шкуру, но которая бы никогда не была воспринята всерьез за пределами кабинета Рюмина – ни в Штатах, нигде. Нечто настолько очевидно дутое, чтобы наши граждане сразу поняли, в чем тут дело. Сознание мое было затуманено. Я проговорил: - Я действительно рассказал вам все, что мог. - Этого недостаточно, - проговорил Рюмин с нажимом. Я попытался разыграть последнюю, обреченную партию. - Если вы беспокоитесь по поводу моей поддельной подписи на всех протоколах, я подпишу их своей настоящей подписью. Это поможет? Или я могу выдумать что-то, если вы хотите. Но я не знаю ничего, кроме того, о чем я уже рассказал. Рюмин подпрыгнул в своем кресле и заорал на меня: - Мы не желаем, чтобы ты вел нас по ложному следу со своими придуманными изобретениями! Нам нужна правда, и мы ее получим! Рюмин нажал кнопку вызова охраны. Он давил ее все сильнее своим пальцем, снова и снова – палец изогнулся и побелел у сгиба. Потом он произнес, очень жестко: - Что ж, увидимся в Сухановке! Можешь винить только себя одного за то, что будет! Когда меня вывели из фургона, в Сухановке шел снег. Моя камера была под номером 18. Войдя в нее, я был совершенно уверен в том, что она станет моим последним прибежищем в этом мире. В течение первых нескольких минут я интенсивно курил, пока не вспомнил, что окно здесь открывают только на двадцать минут в течение дня. Я решил, что остаток табака оставлю на допрос. Это было некой защитой перед той реальностью, что ожидала меня за дверью комнаты для допросов. Во мне жил глубокий, ужасающий страх. Должно быть, около половины девятого или в четверть девятого дверь в камеру отворилась. - Приготовиться к допросу! Я ощутил глубокий-глубокий внутренний страх. Внезапно я нашел в себе силы взглянуть на себя и увидеть, что я нахожусь на грани, чтобы сдаться. И я сказал себе: «Нет, Алекс. Никогда». Страх одолевал меня. Я сказал: «Попробуй! Ты должен! Ты делал это раньше! Ничего хуже быть уже не может! Попробуй!» Каким-то образом у меня получилось отогнать страх и вынести вперед уверенность. Из камеры я вышел достаточно ровно. К тому моменту, как я прибыл к двери комнаты для допросов, я сконцентрировал внутри себя достаточно силы воли и энергии для достижения того, чего я желал достичь. Поэтому при входе в ту самую дверь на моем лице сияла широкая лучезарная улыбка. |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |