Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
| вышел из Сухановки. Я слышал, что людей туда отправляли, но никогда – о том, что они выходили обратно. - Хуже, чем я уже пережил, быть уже не могло бы», - ответил я. - Возможно, так, - ответил Фельдман. – Но ведь вы вышли. Я расспрашивал их о том, что меня может ожидать дальше. По их словам, мне нужно было ждать – пока я не узнаю, будет ли суд, какой у меня приговор и в чем меня обвиняют. «Но я же ничего не сделал!» – протестовал я. «Рассказывать анекдоты про Советский Союз – разве здесь есть что-то, что я сделал?», - с горечью в голосе парировал Фельдман. Но ждать долго мне не пришлось. Кажется, это случилось на четвертый день. Дверь распахнулась. «Д., выйти». Меня отвели в комнату для допросов, где у прикрытого шторами окна стоял майор в форме военно-воздушных сил. На секунду я подумал, что меня ожидает очная ставка с кем-то из военных офицеров, о которых часто говорил Сидоров. Но оказалось, что этот Кожухов, майор «военно-воздушных сил», на самом деле – мгбшник. Как и многие его коллеги, он носил форму обычных войск для прикрытия – чтобы уменьшить количество брюк с малиновыми лампасами, которые в ином случае заполонили бы улицы Москвы - впрочем, как и любого другого города Советского Союза. Я был уверен, что видел этого человека раньше. У него были явно выраженные восточные черты, и что-то в его глазах создавало сильное ощущение дежавю – некого воспоминания, от которого мне сделалось не по себе; но я не припоминал места, где мог его видеть. После формальностей по идентификации и т.д. Кожухов сунул мне листы протоколов, собранных Сидоровым на допросах. Они были в четырех томах. Я пролистал их. Все это я уже читал раньше. Потом Кожухов протянул мне на подпись форму 206 – окончание расследования. В груди у меня потеплело – кажется, что я даже подписал этот листок своей настоящей подписью. Хотя я отчетливо помню, что к Кожухову никаких теплых чувств я тогда не испытывал. Что-то с ним было не так. Хотя его последующие слова, на первый взгляд, были очень обнадеживающими: «Все обвинения по статье 58 были изъяты за отсутствием доказательств. Теперь вы обвиняетесь по статье 7.35 в качестве социально-опасного элемента». Для меня это мало что значило. Может быть, это значит, что посольству придется отправить меня обратно в Штаты, и это было бы замечательно. Я спросил Кожухова, что будет дальше, и он ответил, очень формально, что не может этого знать, он просто следователь, и его попросили вызвать меня для подписи. Я подписал бумагу, и проследовал обратно в камеру 33, крайне воодушевленный. Фельдман и Кривошеин расплылись в улыбке, когда я рассказал им, что это 7.35. Они одновременно схватили меня за руки и смеялись, а Фельдман чуть ли не подпрыгивал от радости. - Это чудесные новости! Чудесные новости! – глаза Фельдмана сияли. – Самое худшее, что они могут сделать, самое худшее, это пять лет лагерей. Но ведь многие получают и по пять лет ссылки. Это здорово! Должно быть, с моего лица сошло всякое радостное выражение. Здесь, в камере, среди друзей, я себя совершенно не контролировал. Я не мог поверить своим ушам. - Пять лет! – воскликнул я в недоумении. – Пять лет заключения в лагере за то, что я – социально опасный элемент? - В чем дело? – сказал Кривошеин. – Ведь лучше и быть не могло, вы же понимаете. Я вспомнил, как Орлов говорил мне про то, что МГБ никогда не делает ошибок. Я был так уверен, что теперь-то меня отпустят… Пять лет из моей жизни. Ни за что. Пять лет без Мери. Пять лет казались вечностью. Внутри меня как будто что-то оборвалось. Теперь будет только хуже. Выходные я провел в мрачном расположении духа, пытаясь воодушевить себя и расспрашивая Фельдмана и Кривошеина, существуют ли лучшие варианты, но они были искренне раздосадованы, увидев, что я вовсе не ликую по поводу той легкой статьи, которая мне вменялась. В понедельник меня снова вызвали в комнату для допросов, и снова это был майор Кожухов. Он очень безразлично заявил, как если бы говорил о погоде, что против меня возникли новые доказательства, и что обвинения по статьям 58.6, шпионаж, и 58.10, антисоветская деятельность, были вновь мне предъявлены. Вначале я вообще ничего не понял. - Это повлияет на мой приговор? – спросил я. - Нет, приговор пока не вынесен. Мы собираемся возобновить допросы. Он подождал, пока до меня дойдет смысл его слов. Я похолодел внутри и почувствовал приступ тошноты. - Но меня не отправят обратно в Лефортово, к полковнику Сидорову? - глухо произнес я. - Нет, - отвечал Кожухов. – Теперь вашим следователем буду я. - Здесь, на Лубянке? - Нет, - ответил он, глядя на меня с очень неприятной улыбкой. – Нет, я немедленно перевожу вас в Сухановку. Я ощущал дурноту и головокружение. Хотя и пытался этого не показывать. Не знаю, получилось ли это у меня. Не помню, попрощался ли я с Фельдманом и Кривошеиным, хотя меня должны были отвести обратно в камеру 33, чтобы я забрал свои вещи. Я только помню, что это снова был фургон «Пейте советское шампанское». Ярость помогла моей голове немного просветлеть во время этого переезда, оказавшегося долгим, в течение которого я был зажат в своей клетке, словно селедка в банке. По звукам, доносящимся снаружи, я понял, что мы выезжаем загород. Потом скорость увеличилась – мы выехали на шоссе. Поездка заняла примерно полтора часа, насколько я мог судить. Когда фургон наконец-то остановился, я услышал скрежет металлических ворот, а затем мой ящик открыли, и я вышел на очень яркий солнечный свет. Был январь – морозный, светлый и чудесный. Я поймал взглядом высокую желтую стену с колючей проволокой, идущую по довольно внушительному периметру. Стена окружала строения внутри, очень похожие на монастырские – как оказалось, раньше это место долгое время и правда служило монастырем1. Меня погнали внутрь. Кто-то из охраны запихнул меня в маленький шкаф – до того узкий, что, стоя прямо, я практически упирался в дверь с одной стороны, и в стену – с другой. Места чтобы согнуться или сесть не было. Надо мной, высоко в узком вертикальном гробу, тускло светилась лампочка в зарешеченном углублении. Через щель окна для раздачи еды просачивался более яркий свет из коридора. Я недоумевал, зачем понадобилось делать окно для раздачи в этом ящике временного содержания. Около часа я прождал, когда придут за мной, чтобы провести обычные процедуры с новоприбывшим – баня, обыск и остальное. Но когда за мной все никак не приходили и мне стало ужасно неудобно, я постучал в дверь, чтобы позвать охранника. Открылся глазок. «Хочу в туалет», - сказал я. Дверь открылась, и я вышел в коридор, щурясь от света. Охранник показал мне жестом следовать за ним - вдоль по коридору и в туалет, который располагался в нескольких шагах. Я пытался заговорить с охранником, но он только приложил пальцы к губам и глухо произнес: «Не положено». Я попросил его ответить, по крайней мере, когда меня отведут в мою камеру, но он только помотал головой – нет. Когда я снова оказался в шкафу, мои ноги начали ныть, и я попытался отдохнуть, упершись коленями в дверь, а спиной – в стену позади меня. Это облегчило боль в ногах на некоторое время, но теперь заболели мои колени; я снова встал прямо и принялся переминаться с ноги на ногу. Вскоре открылось окно для раздачи, вовне - подставки на нем не было – и мне протянули маленькую тарелку супа. Супа было немного, но он был восхитителен! Через мгновение я постучал в окошко, и пустую тарелку забрали, заменив ее маленькой тарелкой с крошечным кусочком изумительной телячьей котлеты и ложкой вкуснейшего жареного картофеля, испускавшего горячий аромат. Я с трудом мог в это поверить. На то, чтобы поглотить все это, у меня ушло два движения ложкой. Я снова постучал, и когда охранник забрал пустую тарелку, я сказал ему «спасибо» - я действительно был ему благодарен! Такой пищи мне не доводилось есть уже больше года. Меня распирало от любопытства, что же мне подадут дальше. Дальше мне дали кружку воды. А потом я понял, что больше еды не будет. Восхитительные дегустационные блюда возбудили мой аппетит настолько, что я поддался на фантазии, связанные с едой, которые я привык подавлять в себе все то время, что находился в Лефортово. И вот теперь мне требовалось подавить их снова, но оставшийся во рту вкус этих деликатесных соленых кусочков продолжал будоражить мое воображение, заставляя меня думать о еде. Я попросил еще воды, и когда охранник принес мне ее, я тщательно прополоскал рот перед тем, как сделать глоток, вымывая сводящие меня с ума вкусы. Ко времени наступления вечера я ощущал в своем теле уже острую боль. Новый охранник принес мне миску великолепной горячей каши, чрезвычайно вкусной, объемом со столовую ложку. Я съел ее с осторожностью, потом постучал и попросился в туалет. Этот охранник был более разговорчив. Он произнес: «сюда», выводя меня из камеры. Я решил, что это хороший знак, и на обратном пути спросил, в разговорной манере: «Послушайте, когда меня переведут?» Он ответил, небрежно: «Вас перевели». Вот и все. Очень просто: «вас перевели». Конечно, я не поверил этому, и все ждал, когда же меня отведут в камеру. Но никто так и не пришел. Мне очень хотелось спать, но устроиться хоть как-то удобно было невозможно. Я прислонялся головой к двери, упершись бедром в одну из стен. Поспав так несколько минут, я проснулся от ужасной боли в спине. Тогда я попытался спать, уперев колени в дверь, но и это было очень больно. К утру мои ноги стали постоянно подкашиваться в коленях. Я просил выводить себя в туалет так часто, как это было возможно – три или четыре раза в день – только для того, чтобы иметь возможность сесть, хоть там и была лишь дыра в полу с пластинами для ног для сидения на корточках. Я просто позволил себе опуститься на холодный пол – пока охранник, наблюдающий за представлением, не приказал мне снова вставать. Ходить было сложно и больно, и в то же время это было облегчением. Мысль о том, чтобы начать вести календарь, даже не пришла мне в голову, и поэтому я не делал отметок. Помню, что изучал взглядом комаров, неподвижных и сбитых вместе в пыли по углам наверху, размышляя, находятся ли они в спячке или мертвы. На третье утро я сказал себе вести счет дням, но у меня не было ничего, чем я мог бы процарапать отметку – и, хотя я мог бы провести линию пальцем в той самой пыли с комарами, я решил не утруждать себя. Когда настало утро пятого дня, я просто не мог в это поверить. Проваливаясь в небытие, я приходил в себя от острой боли, которая начиналась в коленных чашечках и потом пронзала все мышцы ног. Безусловно, я понимал, что они делают со мной при помощи этих мизерных дразнящих кусочков пищи, и вернулся к той дисциплине, что выработал в первое время еще в Лефортово – откусывать крошечные кусочки и жевать их как можно дольше. Хотя на мой урчащий желудок это действия не возымело. Как только приносили еду, во рту с невообразимой скоростью начинала вырабатываться слюна, и у меня развился конвульсивный глотательный рефлекс. Меня держали в этом ящике на протяжении пяти дней. На пятый день меня отвели в камеру - дрожащего, с ужасно опухшими ногами и с болью в коленях, вызывавшей у меня агонию. Кровать, откидывающаяся от стены, была установлена в нижнее положение. Мне выдали чистое одеяло и подушку. Но боль была такой сильной, что поспать дольше, чем несколько минут, мне не удавалось, а потом наступило утро. Мои ступни и нижняя часть ног онемели еще раньше, и по мере того, как к ним возвращалась чувствительность, в них сначала немного покалывало, затем там становилось все горячее, а потом пришла глубокая, тупая боль. Я был ошеломлен. Теперь я мог поверить в то, что никто не выходил из этого адского места. Я никак не мог внутренне собраться, чтобы вернуться к тому «только-этот-один-день-за-днем» подходу, который помог мне выдержать все бывшее со мной ранее. Я был близок к панике. Все свои помогавшие мне выжить приемы я забыл. Мне просто не верилось, что все это происходит со мной – и в то же время я видел, что это так. Страх был настолько велик, что сделался изнуряющим. В камеру меня отвели в пятницу вечером. Думаю, что где-то под утро я, должно быть, обрел некоторую долю собранности и самоконтроля. Я знал, что впереди выходные, и что меня, вероятно, оставят в покое. У меня все еще оставалась моя измерительная нитка, лежавшая свернутой в кармане. Она была слишком легкой и тонкой для того, чтобы быть когда-либо найденной при обыске. Даже когда я выворачивал карманы, я мог засунуть ее в самый верхний угол тем же самым движением, с которым я их отворачивал, и эту нитку так никогда у меня не нашли и не отобрали. Когда утром принесли хлеб и горячую воду, я стал говорить себе, что мне нужно собраться. Хлеб был неплох, но кусок был маленьким, около 400 грамм. Я заставил себя прекратить думать о перспективе голода и приступил к обмеру своей тесной камеры. Она оказалось ровно 1,56 на 2,09 метра, и этого впритык хватило для размещения двух узких коек, сделанных из тяжелого дерева и укрепленных железным каркасом. Они откидывались и крепились вертикально к стене, словно две горизонтальные двери. Камера была, таким образом, предназначена для двух человек. Между койками и внизу под ними, когда они обе были опущены (в моем случае так ни разу не было), находился узкий стол в метр длиной, толщиной 2,5 см. и шириной всего 15 см., походивший на гладильную доску, покоящийся на трубе толщиной 2,5 см., вделанной в пол. В противоположных углах по отношению к этому маленькому столу и подставке для двух коек находились две круглые табуретки. Установлены они были на трубе, и располагались немного ниже уровня стола, будучи менее 20 см. в диаметре. На них мне полагалось сидеть в течение дня. Попробуйте нечто подобное. Если ваши ягодицы не достаточно мягкие, это болезненное занятие. На столе же мне сидеть воспрещалось. Кровать, которая поднималась по утрам и закреплялась на стене, имела пружинный замок – его открывали с помощью ключа в десять тридцать вечером. Камера была довольно уютной и не холодной. В ней было большое заиндевевшее окно, с тяжелой решеткой и сеткой, запертое на замок. Окно было закрыто. Охранник открывал небольшую створку в его верхней части на несколько минут по утрам – и позже, когда погода стала теплее, до меня доносился запах сосен снаружи. Большую часть дня в камере было душно – а к утру, в особенности, если мне давали поспать, воздух становился настолько тяжелым, что моя голова от него начинала болеть. Еще там было железное ведро с железной крышкой. Ни раковины, ни унитаза не было. В десять тридцать надзиратель блока пришел с ключом, открыл замок на кровати и молча указал, что я должен помочь ему ее опустить. Кровать была очень тяжелой. Если бы я случайно оставил свою руку на столе или на табуретке в момент опускания, то она бы раскрошила мне пальцы. Соломенный матрас был достаточно чистым. Спать мне полагалось лицом к двери, конечно же, с руками поверх одеяла – обычные тюремные правила. Утром охранник приказал мне поднять и закрепить кровать в вертикальном положении, проследив, чтобы замок защелкнулся. Раньше здесь были монашеские кельи. Позже я обнаружил, что всего их там было шестьдесят восемь, в этом странном каменном строении, все еще служащим умерщвлению плоти, как и сотни лет до этого, хотя и с несколько иной целью. Утром, после завтрака, дверь отворилась, и охранник произнес только одно слово: «оправка». Туалет. Мне нужно было вынести ведро в уборную, вылить и сполоснуть его там. В туалет вела одна из восьми дверей, находящихся в этом коротком коридоре – по четыре двери с каждой стороны. Остальные двери вели в бывшие кельи. Для ополаскивания ведра в уборной имелась бочка с хлорированной водой и тряпка. Когда меня отвели обратно в камеру, я принялся снова ходить и считать шаги – к этому времени я находился уже почти на границе с Францией; но ходьба шла трудно и медленно, принимая во внимание табуретки, стул и саму крошечную камеру, где я мог сделать только два шага в одну сторону, потом полшага – разворот вокруг конца стола, снова два шага, полшага, и так далее. У меня до сих пор сохранилась привычка так ходить - делая два шага, а потом еще полшага. В Сухановке при ходьбе требовалось всегда смотреть на дверь; поэтому, шагая в направлении французской границы, часть пути мне пришлось преодолеть, оглядываясь через плечо. Когда наступило утро понедельника, за мной пришли в половине десятого и повели через замерзший дощатый коридор, стены которого были в инее, в другое здание, где находились комнаты для допросов. По дороге я раздумывал – если все остальное в этом месте настолько ужасно, что же представляют собой допросы? Кожухов не заставил меня биться над разгадкой. Войдя в комнату, я сразу же оказался на полу после удара ногой. Кожухов рассмеялся – смех его был жестким и хриплым. Когда я попытался подняться и встал на корячки, он поставил свою большую, обутую в сапог ногу мне на лопатки и резко придавил обратно к полу. Я повернул голову и взглянул на него – широкие монгольские скулы и злобный взгляд. «Ты увидишь, Сухановка – это не та воскресная прогулка, что была у тебя в этом детском саду, в Лефортово! – резко произнес он. – А теперь, иди за стол и начинай отвечать на вопросы, быстро – я не собираюсь тут дурака с тобой валять, как некоторые мои коллеги». Что ж, приехали – сказал я себе снова. |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |