Национальное и народное
Спор Личутина с Абрамовым — отголосок его обиды на совсем дру гую позицию, которую, как ему показалось, невольно поддержал Абрамов своим укором землякам. Не национальная это позиция — скорее сословная, но воспринимается в национальном контексте настолько повсеместно, что в нем и приходится ее рассматривать.
Это позиция презрения к некоторым качествам вовсе не нации, а лишь наименее ее благополучной и цивилизованной части, живущей тяжелым трудом и скудным бытом, презрения к так называемому простонародью, к какой бы нации оно ни принадлежало.
Это презрение так же "интернационально", как ненависть общества "Память" к интеллигенции: оно в равной мере обращено и к "деревне", и к "местечку" — момент, еще не понятый теми публицистами, которые, отвергая методы "Памяти", хотят найти реальную основу ее агрессии — высокомерие "инородных интеллектуалов". Но такой интеллектуал — не антипод Д. Васильева, предлагающего разрывать врагов народа на куски и швырять в форточки. Напротив, как можно убедиться из обзора писем в "Литературную газету", сделанного А. Ваксбергом, он готов приложить свой интеллект к эмоциям Васильева и предлагает проект компактной виселицы для массового уничтожения врагов.
Антипод черносотенца — не "культурный" каратель, а гуманист. А гуманист — и в этом Личутин прав — терпим, великодушен и воздерживается от осуждения людей по любому формальному признаку, будь то расовый, национальный или сословный. Прав он и в том, что "высоко мерный интеллектуал", как и "простой человек" из "Памяти", — скрытый сталинист. В публикациях о "Памяти" упоминалось о "здоровом ядре" этого общества, которое занимается реставрацией памятников национальной культуры. Однако ядро это оказалось мифическим, реставраторы из ВООПИК и других организаций печатно заявили, что никакого отношения не имеют к Васильевской "Памяти".
Скрытая подмена народного национальным присутствует и в антигородском, антизападном пафосе почвенно-националистических выступлений. Тут есть четкий тест: если человек народен — национализм для него исключен. Этот тест прошел, например, автор предисловия к армянскому переводу повести В. Белова "Привычное дело". Она, пишет Г. Матевосян, "останется непревзойденной в творчестве (Белова. — В.Ч.), ибо автор ее больше не сможет сохранить позу бесстрастного летописца, а ведь большая литература доверяет именно бесстрастным летописцам. Ни разу уже не удастся ему эта роль "холодного повествователя", равнодушного владыки всего сегодняшнего добра и зла, ибо никогда не сми рится он... с гибелью древнего тысячелетнего села, этой колыбели человечества и "школы совести", не сможет покинуть отломленный от материка жизни, источенный, тающий, исчезающий островок крестьянско-патриархальной культуры и с бетонированного берега цивилизации наблюдать за смертью того, что вчера еще казалось вечной родиной души и тела" (15, с. 78).
Обратите внимание на кавычки. В них взяты только два оборота, которые Матевосян, очевидно, считает условными, те, которые отражают возможность перехода летописи в проповедь. Что наше предположение верно, подтверждает завершение статьи, в котором автор решительно снимает соблазн отождествления националистического и народного:
"Может показаться, что Василий Иванович Белов, выросший в своем времени и на своей родной земле, оплакивает лишь судьбы чисто российского или своего вологодского Нечерноземья, но это ведь и наши армянские судьбы! Это ведь и наша армянская жизнь с такой осведомленностью показана в его "северных" повестях. Он стремился выразить уникальность своего места и времени и все-таки выразил именно всеобщее, общечеловеческое. Это — те семена любви, верности и сочувствия, которые прорастают сквозь все семь слоев разницы меж нами, делая нас людьми и именно в человечности своей очень похожими" (15, с. 79).
Матевосяну ясно, что предмет повести Белова — "патриархальность" — сам по себе этически нейтрален, его ценность только в самом факте принадлежности к прошлому, а не в безусловном превосходстве над другими системами существования. Объективность к предмету творчества естественно сочетается с более чем объективностью в его оценке: писатель с мировым именем — признанный мастер, армянский прозаик — склоняется перед талантом северного собрата: "Я гордился тем, что мог для отступающей человеческой памяти... восстановить для человечества великую древнюю культуру земледелия и скотоводства — но вот кому подлинно можно доверить это!" (15, с. 77).
Семя такой доброжелательности, действительно, может прорасти и сквозь семь, и сквозь семьсот слоев разницы в образе жизни, но, к сожалению, для семени вражды достаточно одного тончайшего слоя — другого цвета волос, другой формы носа, другой манеры здороваться и прощаться, — и оно тоже прорастет!
Для оценки реальных возможностей взаимодействия культур — единственной подлинной основы интернационализма — существенно обратить внимание на то, что "семя доброжелательности", стойкое к непогоде, прорастает только на просвещенной почве. Простое сосуществование людей разных наций, о котором писал Алимжанов, — пусть и доброе — это нечто другое. Оно может быть теплым, близким, но иммунитета в нем нет, и националистические эксцессы всегда возможны. Ведь не случайно они проявились в многоязычном Казахстане, обрусевшем больше других республик (кроме, разумеется, славяноязычных).
"Быстрые побеги дает лишь национализм, — мудро замечает Р. Гамзатов, — ...интернационализм труднее воспитать. Вот примеры. Дагестанец женится на русской. Это преподносится как факт интернационализма. А дело-то все в самом элементарном: полюбили друг друга молодые. Или в колхозе люди пяти различных национальностей, и живут они мирно, дружно. Плоды интернационализма! — кричат твердолобые догматики. Значит, если колхозники намылят друг другу шею, не поделив, допустим, очередь за импортной косметикой, — это национализм?" (6, с. 6).
А ведь это беспощадный реферат нашей обществоведческой лите ратуры по национальному вопросу, в которой у понятия "интернационализм" всегда две аранжировки: "многонациональные коллективы" и "смешанные браки". Конечно, количество всегда переходит в качество. Но в какое качество — вот вопрос. Впрочем, в лучших работах последнего времени этот вопрос поставлен.
Последовательно и откровенно отстаивает свою идею опасности погружения в однородно-национальное и однородно-социальное в своей публицистике Чингиз Айтматов. На вопрос о своей "малой родине" — аиле Шекер — он отвечает: "С ходом лет мои взаимоотношения с ним... менялись. Сначала это просто место рождения, детство, дом... Потом — что-то большее. Корень, кровь давали о себе знать... Из-под слоя лет всплывают родные картины и лики... и все это складывается в память о жизни со всем ее добром, да и с темными полосами тоже. Взгляд с годами становится жестче, судишь прошлое и себя в нем суровее; и в то же время жаль, что ушло, уходит то... от чего наша торопливая цивилизация иногда склонна бездумно отказываться. Короче, не будь Шекера, вряд ли бы мне удалось сказать в литературе что-либо внятное и отличное от других писателей... И все же, все же... Останься я в Шекере навсегда, из-под пера продолжали бы выходить новые версии "Джамили" и "Прощай, Гульсары!" (1, с. 234).
Двойственность и плодотворную противоречивость творческой ситуации Айтматов дальше переносит на ситуацию социальную. Но точка отсчета в его статье — не столько судьба нации, сколько судьба человечества, которое уже по причинам военно-стратегического порядка не может позволить себе роскошь абсолютной разделенности. "Дело в том, что судьбы людей, да и вообще жизни, разворачиваются в наше время так, что все важнее и крепче становятся линии взаимосвязи... К тому же над всеми нами висит сейчас одна общая угроза... Вот страшный парадокс современности — людей объединяет страх общей беды. Поэтому и в сознании художника все ослабляется чувство разделенности мира и, наоборот, усиливается порыв к изображению всеобщности" (1,с. 234).
Порыв к всеобщности может, однако, оказаться критическим для наиболее тонких и условных связей в системе мировоззрения, утверждающего онтологическую безусловность национальной дифференциации человечества. К числу таких гипотетических связей принадлежит понятие "национальный характер" — предмет многих полемических реплик, диалогов, монологов и целых исследований.
Наиболее интересное, яркое — книга В. Личутина о русском характере, отрывки из которой опубликовал журнал "Октябрь".
|
