Национальный вопрос в призме статистики и истории
На телевидении (впервые в его отечественной истории!) шла передача о национальных отношениях (в программе "Позиция"). Сначала все было гладко, потом пошел довольно острый диалог. Договорились до горящих в огне и попавших под машину детей: имеет ли значение их национальность? И тут редактор журнала "Знамя", известный писатель Г. Бакланов, спокойно сказал, что без статистики говорить о национальных отношениях бессмысленно. Как и всякое знание, оно должно основываться на строго документальной, и в частности статистической, основе, без которой исторический подход к предмету немыслим. Нужны цифровые данные о вкладе каждого народа в нашу жизнь (цитирую по памяти).
Конечно, книги и статьи о дружбе народов изобилуют цифрами. Но именно потому, что это книги только о дружбе, цифры в них неполноценны и никак не соотнесены с тем контекстом, в котором мы реально живем, — контекстом стереотипов и предрассудков. В таком контексте цифровые данные должны быть гуще и разнообразнее. Должен быть вскрыт их смысл. Так сделал Н. Назарбаев, когда сообщил, что один из лозунгов декабрьских событий в Алма-Ате был: "До каких пор мы будем кормить нашим хлебом и мясом всю Россию, Украину, несколько военных округов в ущерб себе?". "Что тут можно сказать? — отвечает Назарбаев. — В одиннадцатой пятилетке республика сдала государству 63,1 млн. т хлеба. К нам же в виде зернофуража вернулось 16,5 млн. т! (на с. 197 цитируемого источника автор поясняет, что 16,4 млн. т зерна — это 1 млрд. т хлеба!). Возникает вопрос: а откуда это пошло, что Казахстан всю страну кормит, кому выгоден этот лозунг?" (16, с. 208). Ответ автора четок: бывшему руководству области, которое таким образом снимало с себя вину за нехватку продовольствия в республике. Но это значит, что и разговоры типа: "Россия всех кормит, а сама голодная" тоже выгодны тем, кто долгое время разваливал хозяйство Нечерноземья. Им же выгодна "закрытая статистика".
Другой — трагический — пример. В каждой брошюре отмечается, что все народы нашей страны вышли на поля сражения с фашистами. Но процентное отношение числа данной национальности воинов к ее общей численности не указывается и не сопоставляется с другими. Если отмечается сотрудничество представителей какой-то нации, например народа крымских татар, с фашистами, оно также никогда не сопоставляется с количественным (в процентном отношении) сотрудничеством других наций. Конечно, статистика — область рационального, а национальные чувства — сфера эмоций, и психологически одно другому не указ. Это справедливо по отношению к отдельному охваченному агрессией чело веку, который "набрасывается" на людей другой нации от неустроенности в своей жизни и в своей душе. Но общество — не сумма людей; это система, имеющая свои законы. Общество, принципиально подавляющее предрассудки статистикой, дисциплинирует не эмоции, но поведение. Эмоции и выплески этих эмоций в речах попадают в социальное пространство, обработанное рациональной, конкретной, умеющей считать общественной мыслью. Развивающиеся в этом пространстве новые поколения имеют шанс получить другую социальную наследственность. И это гуманное положение дел для носителей предрассудков: с одной стороны, они могут выговориться, с другой — в рациональной, гласной атмосфере они оказываются в режиме наименьшего благоприятствования для действий, которые сделали бы их уголовными преступниками. Пока в общественной науке дело не движется дальше рекомендации строить отношения народов по модели личной дружбы. Но как справедливо замечает М. Джунусов, "таблица внутринационального уважения — это нечто вроде арифметики, а таблица межнационального уважения — это уже алгебра" (9, с. 3).
Публицистическая мысль нащупывает и подходы к использованию исторического знания в будущей социологии национальных отношений, способной ориентировать нас в море стереотипов, предрассудков, с одной стороны, догм и пафоса — с другой. Понимание природы национального конфликта не продвинется ни на шаг, пока история народов будет состоять из обоймы категоричных и противоречащих друг другу формул, следующих друг за другом со скоростью барабанной дроби. "Царская Россия была тюрьмой народов... На заре советского государ ства (только что из царской России возникшего!) все народы добровольно соединились в одну семью".
"Что же вы, дорогой писатель, пишете, что казахи добровольно присоединились к России? Неужто сами добровольно полезли в эту тюрьму?" — резонно спросит у писателя Ануара Алимжанова начитавшийся таких историй-конструкций читатель.
Алимжанов пытается помочь ему. Он пишет: "...Как ни старались царские каратели и степные феодалы разжечь межнациональный антагонизм, пришельцы (русские переселенцы. — В. Ч.), испытавшие на себе самодурство русских помещиков, и степняки, исстрадавшиеся от нагаек баев и султанов, с сочувствием отнеслись друг к другу. Они братались, становились людьми одного корня — тамырами" (3, с. 3). Однако верная идея, что горе сближает, не может вытеснить очевидность другой идеи — что горе от сближения не исчезает.
Читатель устал от квазидиалектики, согласно которой черное в любую минуту может стать белым. Что внесла в становление реального интернационализма Октябрьская революция и чем обернулся для него сталинский курс на единоличное управление обществом: деспотически-бюрократическое — по содержанию, национальное — по форме?
Какой след оставила в памяти казахов коллективизация скота (земледелия у них тогда не было), которая вылилась в его массовый забой протестующими крестьянами и в последующую голодную смерть людей?
Как отозвались на самосознании украинского народа такие "оригинальные" методы борьбы с национализмом, как искусственный (на фоне среднего урожая!) голод, опустошивший Украину Дон Кубань в 1932-1933 гг.?
Какая связь между довоенными репрессиями и вспышками национализма во второй мировой войне, вплоть до сотрудничества "с Гитле ром против Сталина"?
На эти вопросы пока нет ответов в анализируемой периодике, как и в социологической и обществоведческой литературе. Нет даже их постановки. К ним только начинает подступаться художественная литература ("Знак беды" В. Быкова).
Без научного анализа смены фаз общественного сознания понять историю народа невозможно. Индивидуального обыденно-биографического мышления тут недостаточно, даже если это мышление выдающегося, одаренного человека — участника и жертвы истории. О сложности оценки сталинского периода в развитии родного народа откровенно говорит Расул Гамзатов: "Будто в груди у меня два сердца бьются: одно — "за", другое — "против". Будто надвое я разделен. ...За поэму, написанную о событиях тех лет: приезд вождя, получение автономии, рождение республики, день, который каждый считал днем своего рождения (я это искренне написал), я получил тогда Сталинскую премию. ... С другой стороны, я считаю, что у меня украдено время. Часть жизни украдена... Жизнь была огромным театром, и что происходило за его кулисами, я о том не ведал... Но что же стало с моим народом в те годы? Вся партийная организация республики разгромлена, вся интеллигенция, которая революцию делала. Сжигались книги, библиотеки, которые люди, ставшие по чьему-то произволу виноватыми, собирали долгие годы" (6, с. 4—5). Уничтожение исторической памяти, утверждает Гамзатов, продолжается и в наши дни. "В Махачкале... на университетской кафедре отменено изучение дагестанской истории. Как же так можно? Изучение истории своего народа не мешает изучению истории других народов" (6, с. 5). В том же духе высказываются армянский и украинский писатели.
В. Петросян: "Полистайте школьные и вузовские учебники — не сколько скупых строк о каждом из народов, населяющих нашу многонациональную Родину. В результате юноша или девушка, заканчивая школу, во сто крат больше знает о королях английских, французских, о походах крестоносцев, чем хотя бы об основных вехах истории братских народов. А если нет знаний, нет и истинного уважения, истинной любви" (5, с. 2).
О. Гончар: "Десятками и сотнями закрывались национальные украинские школы, урезались программы по украинской истории и литературе, сокращались часы местных передач, горожане лишались выпуска вечерней газеты на родном языке" (5, с. 2).
Очень острый момент — реальное равенство прав всех народов на полноту своей исторической памяти и культурного статуса. В то время как некоторые общественные деятели из РСФСР протестуют против оценки значительных фигур русской истории как реакционных, представители других республик заявляют о своем праве любить и изучать героев своего прошлого — независимо от их мировоззрения, которое недопустимо объявлять реакционным задним числом. Справедливость требует признать, говорят они, что возвышение таких вождей народных мятежей, как Степан Разин и Емельян Пугачев, происходит независимо от методов их борьбы, в то время как мятежные вожаки других народов подвергаются осуждению63.
Р. Гамзатов размышляет: "Очень больной для дагестанцев вопрос — судьба Шамиля, которого даже Маркс считал героем освободительного движения, национальным героем. В свое время Чернышевский, Добролюбов, многие русские люди высоко оценили его борьбу против колонизаторов. Он первым не нападал на Россию. Это царские генералы прика ывали сжигать селения, аулы. И Шамиль возглавил борьбу за свободу. "У одного руководящего работника я спросил: "Почему вы так боитесь Шамиля?" — "Из-за того, что я Шамиля не упомяну, ничего не случится, а за то, что упомяну, меня снимут с работы", — ответил он мне. И в самом деле это так. Чего мы боимся? Истории? Правды? Самих себя? Или снова и снова страшимся жупела национализма? Зачем же вырезать историю, ведь она не кинопленка? Дагестан — республика, а не только заготовительный пункт...
Мне дорога Россия. Я перевел много русских писателей. Но почему же иные русские писатели, ученые бесцеремонно вторгаются в нашу историю, искажая ее, уродуя... Каждый народ в свое время воссоединялся с Россией при разных исторических обстоятельствах. Если будем рассматривать их борьбу за независимость как борьбу против русского народа, это будет глубокой ошибкой" (6, с. 6). Нашлись люди, сообщает Гамзатов, которые запретили Г. Данелии снимать фильм о Шамиле на том основании, что он помешает дружбе народов.
Нетрудно увидеть, что в таких высказываниях ценность исторического опыта определяется его способностью воспитывать уверенность в национальных достоинствах, в положительном направлении развития.
Иную ипостась исторического патриотизма являет Дмитрий Сергеевич Лихачев, когда он так разъясняет читателям смысл покаяния князя Игоря в половецком плену: "Игорь вспоминает, сколько убийств совершил он в своих междоусобных войнах с другими русскими князьями, сколько пролили крови, когда взял приступом Переяславль у князя Глеба Святославича, сколько тогда горя приняли невинные люди, как дети были разлучены с отцами, брат с братом, друг с другом, дочери с матерями, подруги с подругами" (12, с. 5). Исследователь видит глубокий смысл и урок для национального сознания в том, что "велича шая из патриотических поэм Древней Руси посвящена не одной из побед, которых немало знало русское оружие, а страшному поражению, в ко тором впервые за всю русскую историю князь оказался плененным, а войско почти совсем уничтоженным!" (12, с. 6).
Без такого исторического подхода к национальному опыту далекой древности не мог быть определен и нравственный принцип отношения к недавнему прошлому страны, сформулированный Д. С. Лихачевым в его телеграмме последнему съезду писателей, — принцип покаяния как непременной составляющей критического патриотизма.
|
