Русская гамма
— В одном из рассказов Кортасара хозяин дома обнаруживает, что в дальней комнате завелись чужие — дверь комнаты становится недоступной ему, за ней следующая — но дом велик, — и он отступает из комнаты в комнату, пока вся жизнь его не стесняется в последней оставшейся, — и вот он уже взаперти в собственном доме, внутри которого идет чуждая жизнь, в ожидании развязки...
Не то же ли происходит и с русскими? Одна за другой захлопываются двери в нашем доме — пока не окончательно, пока не плотно, но все более определенно...
Всплеск сегрегирующего сознания в Прибалтике задевает во мне русского. Я не могу считать демократическим движение, в рамках которого возможно ставить вопрос о сортировке людей по национальному признаку. Тем более что речь идет о русских... Я сознаю, впрочем, все неприличие своих чувств.
Но ведь мы для того и говорим. Мы выясняем, что нас нечто беспокоит. Говорить откровенно — значит говорить о том, кто мы и что мы. Русские демонстрируют целый спектр форм неоткровенных предрассудков — от того, что все вступили в заговор против них, до запрета произносить слово "великорусский" и обсуждать русский национальный вопрос. Даже друзья, русские и евреи, не могут, не в состоянии обсуждать национальные проблемы между собой, что делает все их общение неоткровенным. Тут с полуслова начинаются взаимные обиды. Хорошо сказала Маргарет Мид Болдуину: "У вас в книгах все правильно, кроме одного: всякий раз, как собираются люди потолковать о своих бедах, тут же в центр выходит некто и заявляет, что ему хуже всех. И это всегда негр!" У нас это занятие в равной мере евреев и русских. Я не уверен, что даже муж с женой решаются обсуждать свою национальность.
С этой точки зрения непонятно, кто главные евреи в России: евреи ли, собственно, или русские, обремененные комплексом, что им хуже всех, не имея права уехать в Израиль. В то время, когда республики осознают себя как нации, начинают говорить на языке независимости, даже национальной исключительности, чем заняты русские? Они пассивны, пугливы, они не сознают себя русскими. Аплодируя национальным движениям других народов, они боятся собственного, не ощущая себя народом вместе. С другой стороны — то, что я бы назвал русский сионизм "Памяти": сплотимся тесней, станем заодно, почувствуем себя русскими в кругу инородцев и поищем отличий. Глубочайшая идея Памяти" — идея черты, границы, отдельной земли для "наших": некоей условной "России", сильно смахивающей на обетованную землю евреев. Это какая-то нерусская "Россия" — но где та? Ушла и невосстановима?
Да. И теперь можно прийти только к миру в Мире. Но это и будет новой Россией: тем, что искала русская культура в своей любви-ненависти к русской государственности. Россияне, под каким бы деспотическим правлением они ни находились и как бы они функционально ни срастались с этой властью, — россияне всегда были гаммой, а не монолитом: гаммой прото- и предцивилизаций. Всегда сибиряки были сибиряками, казаки — донскими либо астраханскими, а архангельский или вологодский север был Севером — все это различия цивилизационные, а общим для всех был русский писатель украинец Гоголь и русский поэт еврей Пастернак.
А вы сами?
Это, может быть, мое еврейское качество, мое еврейское свойство как русского. Потому что я русский еврейского происхождения.
Самому мне редко случалось оказываться объектом антисемитизма, но я, конечно, представляю: ожидание еврея, что с ним поступят если не грубо, то нетактично, нечестно, вызывает встречную отчужденность, срастающуюся с характером и начинающую казаться чуть ли не свойством нации. Интересно, нечто подобное бывает и у русских — именно с "всея Руси" русскими. Они тоже ожидают, что с ними поступят как-то не так, что в них оскорбят это суверенизующее их свойство, — и освобождаются через превентивный, недоверчивый антисемитизм, вытесняющий еврея в таком же качестве.
Вопрос надо ставить с детской прямотой, в лоб: да что мы проигрываем оттого, что мы признаем, что нет их, особых и неделимых рус ских?! Мы только выигрываем.
Мы можем стать русскими людьми, гражданами, распорядителями земли, собственности, недр и плодов своего труда.
Я, честно говоря, не понимаю, зачем я должен перестать считать себя русским, чтобы "стать русским"же?
Вот недавно по телевизору рассказывали, как на Севере, прежде чем подоить корову, с ней принято поговорить — иначе будет не то молоко... Вот вам другая цивилизация: доение, этикет вхождения в дом, обращения, свадьбы... Считаясь русским, вы берете на себя обязательство жить таким же образом?
Для того чтобы быть армянином, совсем необязательно повторять себе каждый день: я армянин. Армянин и относится к повседневности, как армянин. Нация складывается из повседневного. Как повседневный человек вы складываетесь из отношения к вашим учителям, из отношения к детям, женщинам, к коллегам... Ничего здесь нет специально русского! И на самом деле, у вас в этом нет нужды - но есть нужда в другом.
Нужда в том, чтобы вами не распоряжались.
Нужда в том, чтобы отношения с повседневностью строились изнутри, не навязываясь и не разрушая других отношений. Вы переведите все это на язык этноса, — но на язык этноса для русских это уже непереводимо. Если вы действительно русский не по решению паспортистки, а по культуре, то вы - россиянин. Вы русский только в меру того, что вы россиянин, в этом все дело!
Не совсем так. Я желаю быть суверенным, но не могу чувствовать себя суверенным, оттесняемый в собственной стране, независимо от того, властью ли центра, национальными ли республиками: "белорусская Вандея" не милей мне "самохозяйственной Эстонии"...
Но вы сейчас переходите на другой язык. Итак, вы русский в меру того, что вас оттесняют? Переверните это - и вы получите сталинское определение русских: чтобы быть русским, надо неустанно оттеснять других, служа винтиком системы оттеснения.
Я же говорю о другом — о позиции человека русского языка, русскоязычной культуры. Русская культура находится в конфликтном отношении к русскому этносу. Культура, говорящая по-русски, сформировалась в пределах империи как союзник, оппонент и соревнователь прав на человеческие души — но не как выразитель отдельного этноса!
Там же, где она действительно выражала определенный этнос, — там она представлена фигурами иного калибра. Лесков - прекрасный русский писатель, но не Толстой, не Тургенев. Кольцову в роли русского поэта далеко до таких космополитических метисов, как Пушкин и Лермонтов. Или русский националист Тютчев, который жил вообще за границей, а патриотические статьи писал по-французски. Самым русским из них был Щедрин, всю жизнь провоевавший с "русским духом". Впро чем, это и есть русское: быть в споре с самим собой.
—И я о том. Та русская культура, которая вечно в споре с собственным народом и властью, ненавидит собственную ограниченность с той же яростью, как антисемит еврея, — такая русская культура не может быть загнана в нацию, заколочена в некую "свою" этническую государственность! Она не может стать нацией среди наций. А не этого ли ждут от русских новые, возникающие в стране национально-бюрократические суверены республиканского уровня? И это загоняет меня как русского в московский угол.
—Ситуация загоняет вас в угол, вами же построенный. Если вы, в роли русского, строите государство как систему национально-бюрократических резерваций, более или менее обширных, то вы являетесь функционером процесса - и сегодня он неизбежно повернет против вас.
Первый глоток свободы для нас в том, чтобы по-русски сказать: я — русский россиянин, в том самом многоцивилизационном смысле. И в этом качестве многоцивилизационного я берусь — действительно без помощи Минпроса и МВД - стать снова властителем дум всех, многоцивилизационных же, этносов и наций.
Если мы хотим сохранить за собой этот дом с открытыми дверьми, то мы уже сейчас должны вернуть свою поликультурность, сделать русских наиболее многоязычным народом СССР. Культура может доминировать без государственных подпорок - если она интересна. А мы за двадцать лет стали серой культурой, неинтересной другим.
Русскоязычная культура, которая образовалась в XVIII в., а в XIX достигла величия и вершины, притязала на души в пространстве и во времени и, собственно говоря, была великорусской.
Будучи культурой гигантского пространства, она ищет субстрат, равнозначный ей. То она приобретает вселенский замах и притязает на Мир, то начинает распадаться по землям, становиться культурой чернозема либо суглинка, культурой диалектов — чем народнее, тем локальней. Распутин отстаивает сибирскую цивилизацию, но не говорит об этом, а полагает, что спасает "русское дело", борется за "русский, патриотизм". Белов — ходатай вологодской земли русского Севера, но при этом декларирует против рок-музыки и эмансипации в Москве.
Дать русскому стать русским — значит сделать его человеком региональной цивилизации, полным распорядителем собственной судьбы в оптимальных земельных пределах и — одновременно посредником между всеми на новом языке различий — через русскоязычную культуру, у которой есть исконный опыт взаимного диалога различий. Причем даже внутри самой себя русская культура говорит на разных языках. Уже в Пушкине она говорит всеми языками, не становясь на чью-либо сторону. А потом Достоевский, Платонов... Вообще все крупные представители русской культуры внутренне диалогизированы.
Это огромный потенциал, который русская культура употребляла в застрявших экстремальных ситуациях на безысходный и односторонний диалог с властью. Образный язык обладает гигантской емкостью. Он легче открывается проблемам (категориальность и систематичность тянут к окостенению). Но я говорю, конечно, не о языке "Краткого курса истории ВКП (б) " — оказененном месиве слов-обрубков, — языке, в разговоре на котором с властью культура потеряла значительную часть своего потенциала. Но не до конца же!
Для Гранта Матевосяна естественно говорить об армянских вещах, для русской культуры так же естественно говорить обо всем на свете.
Ей уже не стать другой. Говорить только "о русском" нас не заставишь.
И тем не менее, я думаю, чтобы сцена ожила, на сцене должно по явиться новое действующее лицо. Новый субъект, освободитель от без ысходной холодной экстремальности...
Да. Не только человеком, который понимает с пеленок русскую речь и поэтому ему доступна русскоязычная культура: он должен быть сувереном, субъектом для самого себя.
—Но это значит, что в СССР должны появиться русские!
—Они могут появиться в качестве людей региональной цивилизованности, с другой стороны — в качестве людей, рекрутированных русскоязычной культурой, обладающей способностью связывать, транслировать и открываться всему на свете. Но для этого культуре должна вернуться функция трансляции, субъекту должна вернуться вольная суверенность, а власть должна навсегда отказаться от распоряжения душами. Она должна наконец уйти в государство.
Я не вижу другого выхода, абсолютно не вижу другого выхода. Страна, состоящая из стран, была империей и может стать первой в Мире страной стран.
Была сталинская унификация. Доказано исследователями — сильнейшая унификация в этом веке. И опыт ее показывает, что самая сильная унификация может только сдавить магму, перевести ее в другое состояние — а потом магма рвется наружу.
Гитлер почти унифицировал Германию, сломав старые преграды, — послевоенная оккупация восстановила все прежние земельные различия, — и эти, земельные различия сегодня одни из главных источников жизнеспособности маленькой, урезанной страны! Сибирь, например, — это не нация и не республика, но это протоцивилизация. Она отличается от Европейской России, уверяю вас, не меньше, чем Грузия от Московской области! Я это осознал, когда меня буран задержал на сутки в Омске, — и оказалось, что от Москвы до Омска столько же лету, как от Омска до Иркутска. Тут я впервые понял, что значит Сибирь. Я был ошарашен. Вдобавок, когда мы отправились во вторую часть маршрута и кто-то захотел есть, ему ответили: мы просто продолжаем рейс, на рейс положен один обед — вы его уже съели!
Дело не только в том, что земли отличаются. Мне в Сибири говорили: глядите, у вас пройдет ваш великолепный трактор, ломающийся на каждом повороте (сибиряки говорят "пришельцы", это у них ругательное слово, как у прибалтов "мигранты"), — так вот, гусеничный трактор под Москвой помнет травку, а у нас следующая трава на этом месте вырастет через десять лет! И они рассматривают это как вторже ние, а нас — как внутренних оккупантов.
Согласно русской традиции, внутренний оккупант отпускает человека лишь на виду у внешнего — но теперь так больше жить нельзя. Игры со смертью кончены. Надо начать играть в жизнь. У нас была теневая экономика — теперь она вышла наружу и в какой-то степени легализуется. У нас, конечно же, был и теневой плюрализм. Он был, но вышел на ружу — и заговорил языком явностей. И теперь мы оказались вдруг на земле, которую бездумно считали своей, "мигрантами" или "пришельцами". Различия были и прежде, только когда тайное перестало быть тайным, различиям потребовались спецвойска. В чем состоит нынешняя трагедия русских, к которым в этом случае я себя открыто причисляю?
Русские — суперэтнос, который, сжимаемый со всех сторон, уже не может превратиться в этнос, в нацию в обычном смысле этого слова. В чем решение проблемы? В том, чтобы у русских не было бы проблем, которые не были бы проблемами других.
У них не должно быть проблем в узком, национальном смысле "своих". Они не могут уйти в себя в качестве национальной общины. Следовательно, они должны сделать проблемы союзных народов своими национальными проблемами. И тогда для тех, других, не будет отдельных от русских проблем, которые следовало бы решать, отделяясь и отдаляясь от русских!
Но если русские проблемы нас опять потянет решать через власть — тогда мы взорвем Мир.
Итак, русские должны определить себя через других, но свободных других, суверенных, нестесняемых других. Каким же образом они могут это сделать? Русские должны быть изобретательнее и деятельнее всех в превращении власти в государство. А насчет этого у нас есть неплохая традиция.
Страна стран
—Вам не кажется, что тяжба о национальных притязаниях — часто неразрешимых при любом политическом строе — отвлекает нас от насущных экономических реформ?
Не попробовать ли сперва накормить и приодеть людей в стране?
— Экономика у нас почти тождественна государству, и эта сторона дела доведена до такой степени, когда никакой политики, в сущности, уже нет. Даже нэп имел дело с миллионами независимых товаропроизводителей, и этот коренной факт лежал в основе всей политики; где у нас нечто аналогичное?
Ядром альтернативы — что превратить и в о что? — является у меня принципиальный отказ от мысли о возможности какого-то одного решения, одного механизма для всех бывших и протоцивилизаций, составляющих целое СССР. Здесь я решительно расхожусь с нынешним "прогрессивным хором". Для меня это коренной вопрос, на нем замыкается все: экономика, политика и культура.
В Мире есть США, возникшие в другую эпоху, стихийно, на основе сложного компромисса централизма и децентрализации, созданные европейскими эмигрантами, уничтожившими коренное население. Это надо иметь в виду: США возникли, в некотором смысле, на "пустом месте".
С другой стороны — Китай, где население сохраняет многие начала традиционной жизни. И есть наша страна, где основы традиционной жизни претерпели небывалую в истории ломку, такую унификацию, какой не знал и Китай, но которая тем не менее не уничтожила народов, входивших в состав прежней России, она и сегодня состоит из разных ци вилизаций.
Огромное разнообразие отношений человека к природе, человека к человеку, к труду! Легко написать на листе бумаги: "Россия есть Евразия", — а каково человеку быть евразийцем, ощущать себя атомом кентавра? И если мы хотим вести отсчет от этого современного человека, если мы хотим вернуться к человеку как суверену собственной жизнедеятельности, то этот человек не сможет быть сувереном ни в качестве единицы, ни в качестве трехсотмиллионного евразийского массива. И он, этот человек, еще должен сам найти оптимальные контуры своего суверенитета.
Мы должны осознать, что составляем не страну, а целый мир в Мире, и должны устроиться в качестве такового. А все наши теории и политическое самосознание основаны на унитарной модели. Особенно опасно, когда они накладываются на РСФСР — огромное, необозримое пространство, которое фактически никаким суверенитетом не пользуется, отличаясь в этом даже от Армении и Литвы... Все понимают, что "правительство РСФСР" — это полуфикция, потому что основные вопросы жизни всех этих бесчисленных областей и краев, от Белоруссии до Тихого океана, решаются центральным правительством и Госпланом, а на долю "Российской республики" остаются какие-то мелочи, сводящиеся к переписыванию всего на свои бланки.
И это не остается без последствий для всех в СССР! Наличие такого огромного и абсолютно несуверенного, водимого на помочах из центра колосса накладывает печать на отношение центра ко всем республикам ! Это наша модель десуверенизации самих себя...
Но существует набор форм национальной суверенности, в том числе и в РСФСР, например автономии...
И ни один уровень автономии не делает людей хозяевами своих ресурсов и своего продукта. Необходим один уровень автономии: суверенитет любого народа СССР.
Но тогда речь пойдет о расширении числа участников Союзного договора.
И о некотором выравнивании их по крупности. Пока есть громада РСФСР, способ управления ею определяет способ отношения ко всем составным частям СССР. Это совершенно неизбежно.
Вспомним, что образование Российской федерации — следствие территориального сжатия бывшей империи. В результате революции, а затем гражданской войны временно отпали либо добровольно отложились те или иные ее части, тогда как оставшиеся земли составили сплошную территорию, перенявшую все внешние права и долги России. Затем начался процесс возврата, соединения — и поиска иных начал, еще неизвестных Миру. Процедура приобрела поистине планетарное значение, даже в названии — отголосок схватки. Ленин предлагал "Союз Советских Республик Европы и Азии". Думаю, что не разрастание состава он имел в виду, а новизну суверенитета — республик и континентов. Он искал Мир внутри России — эволюционное, "цивилизаторское" продолжение несбывшейся мировой революции.
Ленин — всем известный фанатичный сторонник права наций на самоопределение, о котором повторял, что это пустой звук, пока не включает права на отделение и выход. Здесь был для него почти пунктик, мания...
Потом он уже близок к смерти, и есть письмо Сталина к нему, довольно наглое по тону. Сталин объясняет Ленину, что тот идеалист и ничего не понимает в национальном вопросе: у вас, говорит он, все время какие-то типы автономии — башкирского типа, украинского типа... Да ничего этого не надо! У нас будет одна автономия, скажем башкирского типа, — других не надо! Сталин тогда уже брался объяснять все на пальцах... И Ленин перед самой смертью вдруг понял: какое там право наций на отделение! В русле мировой революции отделение было еще реальностью, но теперь, когда все замкнулось в пространстве Рос сии, а власть над пространством ушла из его рук?..
И у Ленина появилась идея, которая сегодня, на мой взгляд, имеет такую же живую силу, как общественный договор Руссо: все объединяются на равных началах, независимо от своей величины, на принципе возобновляемого Союзного договора. Все!
Безмолвие и смерть оборвали поиски. Мы можем теперь гадать: нашел ли бы он политический эквивалент новому облику Мира, России, социализма. Кажется, даже настаивая на добровольном объединении, на полном и гарантированном равноправии сторон, вместо вхождения в "готовую РСФСР", он едва ли учитывал гигантскую несоразмерность частей, чреватую единодержавием "центра". Сталин и тут, быть может, раньше всего тут, из поражения Ленина сумел извлечь монополию власти — рычаг собственного возвышения и торжества.
Вы предлагаете, по-моему, нечто вроде возвращения к идее "автономизации": общая территория — повсеместная автономия земель...
Идея не такова.
Издавна, как современника и историка, меня не отпускает мысль: возможно ли мирно и прочно развязать узел наших межнациональных проблем, оставляя нетронутой несоразмерность составных частей и упуская из виду давно назревшее разукрупнение РСФСР? Национальное здесь (как и повсюду) переплетено с социальными нуждами, с потребностями экономического преобразования. Желая сохранить коллективную собственность, мы обязываемся "ввести" и учредить коллективного суверена — не теоретического, на бумаге, а ощущающего себя таковым на деле. Речь, следовательно, должна идти о грануляции как собственности, так и суверена. Нужны соразмерно крупные единицы, какими невозможно было бы манипулировать, которые способны были бы на основе прежде всего собственных ресурсов и саморазвития входить в естественные (договорные, "хозрасчетные") отношения с другими такими же суверенами. Размер их должен определяться именно возможностью осуществлять полнокровный суверенитет — обозримый для труженика результат его будничных деяний. Этим единицам, как бы их ни назвать (республики, регионы, земли), подотчетный им центр должен устанавливать лишь общие пропорции, умеренные отчисления в союзный бюджет, в остальном предоставляя простор многообразию труда и обмену его плодами. Стоит ли вне этого всерьез говорить о действенном "рыночном механизме"?
Следствия этого были бы столь благотворны, что едва ли стоит заниматься их подсчетом. Конституционная регионализация РСФСР впервые реально разгрузила бы Москву от непосильных тягот управления всеми делами во всех уголках необъятной территории — от Хибин и Смоленска до Тихого океана. Старый демократический лозунг "дешевого правительства" воплотился бы в жизнь. Но, разумеется, всего важней проистекающее отсюда оздоровление национальных взаимоотношений. Преодоление территориальной несоразмерности освободит всех от разорительной опеки, от бюрократического обкрадывания свобод.
— Но почему бы этот захватывающий план не мог стать следующим шагом в цепи реформ перестройки, подобно тому как земская и военная реформа последовали за крестьянской при Александре? Психологически ведь куда труднее пойти на такое "государственное размежевание" РСФСР, чем даже на самые крайние варианты рыночной реформы.
— Необходима конституционная реформа, воссоздающая СССР. Вопрос о размере есть в данном случае центральный вопрос, потому что при коллективной собственности нужен и коллективный суверен. Не в теоретическом отношении, не на бумаге, а ощущающий себя таковым.
Я не предрешаю вопроса о контурах, размерах, названиях... Будут ли это Западно- и Восточносибирские республики либо Дальневосточный, Урало-Волжский регионы? Северороссийская, Центральнороссийская или Южнороссийская земли?
("Горизонтальную" суверенизацию можно дополнить и культурно-национальной "вертикалью": общинами, землячествами, объединениями ревнителей родной старины и т. п.) Я не предрешаю и более радикальных шагов "вертикальной" интеграции: например, преобразования нынешнего Совета Национальностей в Совет Республик и Земель (регионов) с расширением постоянных полномочий последнего — от согласования местных программ развития вплоть до права вето на любые акты и действия союзных органов.
И еще одно, не последнее по важности: это вызовет сразу прилив чувств на местах. Огромный эмоциональный подъем! Конечно, это особенно важно объяснить русским, которые в нынешней централизованно-децентрализованной форме в наибольшей степени теряют распоряжение собой как нацией.
И тут, убежден, ключ к решению и "русского вопроса", который нельзя больше стыдливо игнорировать. Именно русские в роли функционеров сталинской нивелировки в наибольшей степени теряли распоряжение собой; это игнорирование подчеркнуто "поглощением" столицей Союза собственной столицы Великороссии... Русский национальный вопрос способен решаться именно тем, что районы с преобладанием русского населения становятся — как и другие — интегратами, странами, очагами распоряжения основными условиями человеческого существования. Тогда люди, здесь живущие, сибиряки ли, рязанцы или жители Урала, — уже не подданные, а хозяева своей земли, своих недр, потоки своих разноязычных, "смешанных" предков.
— А что делать центру? ,
— Происходит важнейшее: высвобождение центральной власти от присутствия в каждом шаге, в каждом проекте каждого отдельного че ловека. Власть освобождается! От нее сразу уходит девять десятых непотребного бюрократического груза, всех неправовых затей. Внут ренняя жизнь становится богаче, разнообразней — цивилизации сами выстраивают себя. И вот что мне кажется: это — истинное окно в XXI век, где, может быть, люди вообще станут жить так. Кто знает? Давайте попробуем. Давайте поймем наконец, что мы, СССР, — не страна.
Мы могли быть империей.
Мы могли быть центром мировой революции. Но мы не можем быть "просто" страной в национальных границах, и не такова альтер натива наблюдаемой картине беспомощности необозримого государства. Мы можем стать миром в Мире — либо, в очередной раз, жертвой. Жертвой Мира, жертвой самих себя.
Государства без суверенизации, без разукрупнения быть не может: это развращающая и непосильная затея. Оно недееспособно и способно лишь развращать: при Сталине эта система действовала, но как?!
Удивительная вещь: как Сталин создал систему, столь пригнанную к режиму экстремальных ситуаций?! Именно в них, в пике экстремальности она становится дееспособной. Обстановка нормализуется — и государства нет. Его, впрочем, и не было перед тем, но все двигались так, будто оно существует.
Сегодня становится уже привычным писать, как всем было плохо, но ведь это неправда. Да, нам было плохо, да еще как бывало плохо, но в качестве сомогущественников власти — нам было хорошо. "Братья и сестры" самого Сталина могли и победствовать, и помучиться за эту честь... Именно об этом я говорю: "цена приобрела ранг смысла" — не средство, а именно цена. Здесь инверсия: это был путь осмысливания жизни в те годы.
Это вывело особую породу людей, для которых сама жизнь — в этом. Вы не задумывались, почему отнюдь не кровожадный поэт так легко написал: "Мы за ценой не постоим"? Это выпрыгнуло из него, как из Хрущева — "Мы вас закопаем!". Конечно. Так и было, так и жили. Теперь молодец Астафьев сказал всеми словами, чего это стоило всем. Люди, дееспособные именно в крайних, бесчеловечных ситуациях, восприимчивые к экстремальным, даже бесчеловечным задачам, — сами не обязательно бесчеловечны. Мы не гестаповцы! Нам не надо было быть гестаповцами, чтобы платить живыми людьми за поставленные задачи. Такова порода...
Может быть, не следует апокалиптически ужасаться умножению кризисов и самой возможности перерастания их в общенациональный кризис? Может быть, это и есть способ повернуть нас к реальности, напомнить о том, что с ней не играют в прятки и что место под солнцем требует усилий, чтобы на нем устоять?
Я так не считаю. Я не думаю, что катастрофу можно рассматри вать как вид педагогики. Выражение "суровая школа войны" — верх безвкусицы. Но если действительно этот опыт неизбежен, то надо говорить о том, что угроза растет бешеными темпами. И если мы опоздаем, не сорганизовавшись на принципиально новых началах, не за ведя эконмические отношения регионов...
Пускай будут издержки! Пусть будет драка из-за цен, ажиотаж на поставках! Пусть в союзном общем рынке будет неприглядная грызня интересов — будто сейчас она не идет под ковром!
Но центр, основываясь на отчислениях, разгруженный, приобретет новую роль обеспечения, станет центром жизнеобеспечения и на аварийные случаи... Иначе будет наступление экономической разрухи, с другой стороны — национальные движения, переходящие в русский бунт. И он будет страшным. Он прорывался уже при Хрущеве. Посмотрите, сколько раз Хрущев расстреливал на улицах, а почему?
Потому что перестали в него верить.
Вы верите в повторение прошлого? Но ведь все стало другим — и люди тоже другие.
Нарастающий процесс суверенизации совершенно не сопровождается поисками и развитием нового интегрирующего начала. И в этот зазор может ворваться насилие с той или с другой стороны.
Именно потому, что суверенизация сегодня практически не затрагивает русских, и в меру того, что она не затрагивает их, она принимает болезненно антирусский оттенок!
В качестве соучастников этого процесса русские не были бы объектом нынешней бессмысленной неприязни. Ибо человек у власти нуждается в национальности лишь до утверждения у власти, на самом же деле он — не русский. Он — не русский у власти, это даже по его обращению с русским языком довольно заметно.
Не случайно, между прочим, на досталинских витках социума власти, монархических, образовалась специальная остзейская прослойка. Эти "русские немцы" оказывались идеальными в роли носителей имперской государственности как распорядительства судьбами живых.
Агония сталинской системы ведет к тому, что агентами ее вырожде ния становятся настолько мелкие люди, что их претензия распоряжаться судьбами делает ситуацию особенно невыносимой: все эти Гришины, романовы делают ситуацию безнадежно скучной, делают ее тоскливой. И попытка центра свести процесс к общему знаменателю может одним ударом все опрокинуть в прошлое.
Надо конституционно реорганизоваться. Надо ввести понятие мирового суверенитета внутри страны. Суверенитет в международном смысле без выхода за пределы. Решить эту задачу, не разрушая государственных границ, на основе нового Союзного договора. Я думаю, что это единственное практическое решение вопроса.
***
Если брать создание государства из нынешнего социума власти, то наиболее заинтересованным народом мне представляется именно русский. Именно в качестве строителя государства — теперь говорят "правового государства", а я бы сказал — первого нормального государства в нашей истории — русский народ может вернуть моральное лидерство, во всяком случае сделать больше любого отдельно взятого народа СССР.
И здесь надо ясно подчеркнуть разницу между децентрализацией и суверенизацией СССР. Децентрализация имеет в виду, что система, сохраненная в принципе, становится более гибкой, функционально локализованной, приспособляемой... Суверенизация не есть децентрализация, это множественная интеграция. Суверенизация предполагает выход из агонии в другое состояние. Болезненный выход, но полный.
Все это и другое — предмет дискуссии, как, разумеется, и общие принципы: на договорных началах вновь устанавливаемые основы жизни всего Союза ССР. Тут мы вплотную подходим к чему-то типа социалистического "общего рынка", как и социалистического межгосударственного содружества, — и самое слово "социализм" тогда помянем не всуе.
Ибо социализм естественно многоукладен, понимая под укладами образы жизни, а не только "способы производства". Нормальным для социализма является не то, что он вынужден терпеть что-то из старого, поскольку не может его сразу отсечь и заменить "чистым" собою. Нет, речь идет и о возрожденном разнообразии, и о возможности возникновения здесь, у нас, протоцивилизаций, еще не имеющих имени, еще ищущих себя и свое место в Мире миров.
Я не вижу другого выхода, во всяком случае — другого выхода для русских: мы должны найти принципиально новый способ осуществления того, что было тайной пружиной нашего величия и нашей беды, точнее — беды в самом величии: неспособности русских реализоваться через самих себя, через отдельную русскую этничность. И сегодня мы должны реализоваться русскими, строя равноправное сообщество народов одной шестой части Мира. В этом смысле я бы сказал: пора стать русскими!
Виктория Чаликова
|
