"Свое — чужое"
Заставкой к началу дискуссии о "критическом патриотизме" может послужить отрывок из воспоминаний Ю. Трифонова. Трифонов писал о своем недоумении перед тем высокомерием, "с которым иные литераторы говорят о западной литературе, будто эта литература, какой бы высокой и значительной она ни была, все же чем-то ниже отечественной; мол, там чтиво, а здесь коряво, но правда. Все это ползет от непереваренной почвеннической фанаберии девятнадцатого века, не принесшей русскому народу особых достижений, зато обольстившей наших мыслителей великим множеством приятнейших душегрейных рассуждений"64.
Позиция русского писателя знаменательно совпадает с позицией дагестанского поэта:
"Откуда только пошла гулять пресловутая формула о преклонении перед Западом? Преклоняться перед Гете, перед Флобером, перед Гейне, преклоняться перед японской поэзией или перед китайской поэзией... — разве это плохо?" (6, с. 5).
Но Гамзатов не ставит на этом точку. Он размышляет: "С другой стороны, взаимовлияние Запада и Востока нивелирует национальные черты" (6, с. 5).
Так обнажается собственно проблема: практическое сосуществование культур — не аналогия теоретической формулы. Поиск контрапункта плодотворен только через предельное оглашение дисгармонических моментов. На сегодняшний день обнажилось несколько таких моментов. Одни из них выглядят второстепенными, другие — крайне острыми, однако в искомой идеальной модели национальных отношений между ними может обнаружиться закономерная связь.
Первый, казалось бы, спокойный момент — двуязычие как норма воспитания и образования. "Литературная общественность страны, — отмечалось в докладе Суровцева, — почти стопроцентно стоит за двуязычие... — Но тут же добавляется: — Необходимо выявить реальное на сегодняшний день бытование двуязычия. Реальное бытование, а значит, реальный "набор задач" в различных республиках различны... Надо поэтому незамедлительно выявить реальные потребности населения каждой республики в преподавателях языков" (русского и нерусских) (20, с. 3).
К этому вопросу естественным образом примыкает другой: о соотношении знаний по истории и культуре своего и других народов в учебных программах, массовой пропаганде.
Пришло время вводить в школах и вузах (в том числе и негуманитарных) , как на том справедливо настаивает академик Лихачев, например, новый предмет — "культура народов нашей многонациональной социалистической страны" — и специально готовить по этому предмету преподавателей (20, с. 3).
Но здесь очень важно замечание о реальных потребностях в двуязычии. Застрельщиком образования на родном языке в республиках выступила интеллигенция. Но оказалось, что массовый представитель нации не всегда это поддерживает. Отчетливо обозначилась эта коллизия, например, в Белоруссии. Дело тут не в отсутствии у "массового человека" любви к своей земле, к языку, а в исторически сложившемся пред ставлении о русской речи как признаке культурности ("она деревенская, она по-белорусски говорит"). Дело также в практических соображениях родителей, которые понимают, что с русским образованием легче служить в армии, поступить в вуз или техникум в другой республике, устроиться на работу.
Некоторые представители национальной интеллигенции забывают, что нынешняя обостренная тяга к родной речи, к фольклору, к традиционному быту появилась у них после освоения интернациональной современной культуры и после глубокой натурализации в русской культуре. Увидеть социально-нравственный смысл народно-национального легче из высотного здания, чем из избы. В свое время, достигнув определенного уровня жизни, весь народ почувствует ту же потребность — пока же ее форсирование может встретить (и встречает) негативную реакцию. Но негативную реакцию может встретить и форсированное русское образование. Р. Гамзатов, например, пишет: "Да, я поддерживаю... билингвизм. Я согласен с Чингизом Айтматовым — это выход из положения... Но двуязычие нельзя насаждать... Я считаю, что чем больше языков знаешь, тем лучше. Для малочисленных народностей это особенно важно... Новое поколение, я думаю, будет образованнее нас, а значит "интернациональнее" (6, с. 6).
Но Гамзатов настаивает на том, что свобода выбора — один язык или двуязычие — должна предоставляться всем народам нашей страны. "Зачем, к примеру, человеку из республики писать сочинения на русском языке?.. Так вот, за сочинение с ошибками абитуриент из республики не попадает в институт. Считаю, что это несправедливо" (6, с. 6).
Тревожные факты сообщает М. Джунусов: "В средней школе, к примеру с русским языком обучения, 95% учебного времени отводится на изучение русской литературы... 4 — зарубежной и только 1% учебного времени — на изучение литературы всех народов нашей страны" (9, с. 3).
А в пользу билингвизма этот автор приводит такой аргумент: "За последние сто лет объем информации в мире возрос в 10 млн. раз, а скорость ее передачи — в 100 млн. раз. В этой ситуации неизбежно какие-то языки должны взять на себя основные информативные функции" (там же).
Сегодня Гамзатов тонко чувствует и другую "обидную разницу" — ту, о которой не подозревал в молодости, когда его баловало расчетливое сталинское покровительство. Отнимать у народа свободу и достоинство, унижать его можно и незаслуженными наградами, и цветистыми словами. Он решается сегодня пересмотреть смысл своего звания "народный поэт"... "Я не хочу, чтобы меня народным называли. Твардовского не называют... Блока не называют, Пушкина не называют. А почему в России нет звания народного поэта? Во Франции, в Италии? В нашей Грузии, наконец?!" (6, с. 7). О том же — с другого захода: "...Почему дело обстоит так, что дагестанского или якутского писателя сразу принимают в члены СП СССР?" (6, с. 7). Снова прямой выход на новейшую обществоведческую литературу. Она уже поставила вопрос о пределах возможностей для малых наций в творческой конкуренции, о качестве образования, полученного по квотам или массовым приемам в вуз на местах, без экзаменов.
И вот, наконец, острейший момент: национальный патриотизм и право человека на свободный выезд из своей страны, на жизнь и работу в другой культуре. Этой больной темы касается Гамзатов в ретроспективном плане судеб художников-эмигрантов. В Дагестане запрещено имя большого художника X. Мусаева, уехавшего в 1921 г. в Италию и там оставшегося. "Судить человека, который не сделал ничего плохого своей Родине, своему народу?! Мы уголовников амнистируем, а вот талантливых людей, оставивших в истории свой след, амнистировать боимся" (6, с. 5).
Но подлинный "гвоздь программы" здесь — статья В. Ткаченко "Родина дана нам один раз и до самой смерти".
Статья начинается с суждений, спорность которых приглушается эмоциональным подъемом: "Родина у человека одна, другой никогда не будет". Родину не выбирают, "как не выбирают себе мать: уж какая ни есть, но она — твоя мать, одна-единственная". "Жил, может, ты и трудно, но достойно, как подобает человеку, и лег в землю у себя дома" (21, с. 3).
"Другой не будет"? Но наш красавец Ленинград застроен не только русскими, но и итальянскими архитекторами, которые не на гастроли приехали, а отдали России талант и сердце, "нашли в ней подлинную вторую Родину", как мы с уважением и нежностью пишем в путеводителях, которые читают десятки миллионов наших граждан. Или Растрелли, Бове, Фальконе — "беспачпортные бродяги в человечестве" (по словам Белинского, некстати здесь цитируемого) ?
Или Италия не имеет права считаться Родиной? Как ни абсурдно это предположение, но оно основано на стереотипе сознания, который в такого рода статье отражается и такого рода статьями воспитывается.
"Мать — одна-единственная"? Но "вторая мать", "другая мать" — реальность несчетных судеб.
"Лег в землю у себя дома"? Но не у себя дома похоронены многие и славные граждане разных отечеств.
Затем идет две полные газетные полосы "родных лужаек и ручейков" (а также штыков и ракет) — красивых, как школьное сочинение. Только в конце третьей полосы выясняется, к чему было все это, вернее, против чего. Во-первых, против того, чтобы "выискивать, коллекциони овать, а порой откровенно смаковать заблуждения прошлого" (там же). (Цитат, имен при этом — ни одной, хотя вообще цитаты и имена в статье есть — из писем тех, кто согласен с автором.) Во-вторых, против того, чтобы реэмигрантов показывали по телевидению. "У советских людей к этим "патриотам", кроме неприязни, никаких чувств умиления и симпатии нет и быть не может", — цитирует Ткаченко письмо читателя. Почему же?
В ответе читателей ясно обнаруживаются природа и смысл пропагандируемого порой массовыми коммуникациями патриотизма. Читатели точно засекли: вернувшиеся обязательно должны признать, что "там" оказалось жить материально хуже — вот они и вернулись. "И получается, где лучше, удобнее, там и Родина" (там же). Конечно, это не формула патриота. Но это формула обыкновенного человека, в народной мудрости есть ей эквивалент: "Рыба ищет где глубже, человек — где лучше".
Но "лучше" — не только хлеб насущный. Есть тоска и по иному. Есть ностальгия, шутки с ней плохи. Автор это понимает и касается в конце статьи одной "из не разгаданных до конца тайн человеческой души: почему тяжело не столько жить, сколько умирать на чужбине?" (21, с. 3). Но ведь тут и начинается тема. Почему люди сознательно идут на муку разлуки с родным и привычным? Кто идет? Во имя чего? Каковы плоды этих мук, этой тоски? И нет ли, наконец, в негативной реакции на выезд протеста против ограничения права на выезд рамками двух-трех национальностей?
Для автора нет этих вопросов. Но оказалось, они есть для читателей. Через две недели газета опубликовала подборку писем-откликов: "Раздумья, точки зрения, полемика"65.
Большинство авторов опубликованных писем, безусловно, принимают статью. Принимают ее логику: Родина — одна в том смысле, что она может быть только у советских людей. И только в одной стране должны жить достойные люди. Об эмигрантах в одном письме сказано: "...стране они не нужны, пусть этих людей без корней несет за рубеж — туда им и дорога" (21, с. 3). Мысли о том, что в современной экологической, ядерной, ситуации смертельно опасно делить рубеж и зарубежье по принципу "добро — зло", "белое — черное", "люди — подонки", — такой мысли нет.
Принимают установку на восприятие разоблачений как очернительства, диктуемого шкурным интересом; сама мысль, что интерес может быть общественный, т.е. что любовь к Родине — не лозунг, а невыносимая боль, рвущаяся на свет, на бумагу, кажется, видимо, авторам этих писем невероятной. То, что патриотизм — это чувство, как-то забылось. Речь идет не о чувствах, а об "оргвыводах". "Хотелось бы надеяться, что поставленные в статье вопросы будут предметом партийного разговора в союзах писателей СССР и РСФСР" (21, с. 3).
Так и произошло — на Всесоюзной теоретической конференции в Ленинграде "Великий Октябрь: социалистический интернационализм, советский патриотизм и современная литература". Приводим отрывки.
A.Иванов: Есть ли еще страна, "где бы так очерняли, так односторонне трактовали, если хотите, втаптывали в грязь свою историю?"(5, с. 2).
B. Баранов: "Под предлогом интернационализма и приоритета общечеловеческого содержания литературы идет подмена русской советской классики сочинениями Ходасевича и Набокова" (5, с. 2).
C. Воронин: "Долгое время утаивали от нас историю России, а если и доходили отдельные факты, то в большинстве своем в искаженном, а то и в унижающем для выдающихся деятелей России виде. И поэтому мы должны с благодарностью, а не в высокомерно-критическом тоне оворить о работе В. Пикуля, в своих многочисленных романах восполняющего этот нравственный пробел в деле патриотического воспитания русского народа" (5, с. 2).
Но есть и другие письма. По форме они корректны, сдержанны, но по существу оценка статьи дается беспощадная: "Мне кажется, что любовь к Родине не в том, чтобы ронять тихие слезы умиления по поводу грибного духа и примет земли. И не в том, чтобы, забыв о здании, лихорадочно подкрашивать фасад. ...А то перестройка как дело превратится в китайскую церемонию. Да, свежий ветер, да, гласность, но все равно мы самые хорошие, самые способные, самые-самые". Категорически отвергается автором этого письма обвинение "некоторых органов печати" в очернительстве, потому что для него патриотизм — не готовая данность, а нечто искомое, приходящее только со зрелостью. "Пусть же истинный, негромкий патриотизм найдет свою дорогу в огне общественной критики".
Человек, воевавший за Родину и много ей служивший, призывает В. Ткаченко повернуть свой гнев с эмигрантов на тех, кто принес нашей стране чудовищные бедствия. Этим преступникам в огромной статье о патриотизме уделены несколько строчек, да и то затуманенных рассуждениями о "чрезвычайно сложной, запутанной обстановке". Мысль, что у нас "слишком много критики", кажется ему абсурдной — наоборот, "пока недостает материала для лечения Родины... научными исследованиями, достоверными, точными фактами". В подрубрике "Строки из писем" обнаруживается, что статья прочитана и как протест против перестройки и восстановления исторической правды. "Ничего у вас уже не выйдет, правду все равно не скроешь!" "Родина, как и мать, нуждается в сострадании". Кто же спорит? Но прежде всего, по-моему, Родина нуждается в перестройке. Чувствуя, что за В. Ткаченко стоит не мнение, а традиционная крепкая позиция, авторы ищут другую патриотическую традицию, которая укрепила бы их в протесте против статьи как "крайне демагогичной". Как и следовало ожидать, этот путь приводит их к Чаадаеву. "Прочитал в "Правде"... заметки публициста. Извините, но все же прав не он, а Чаадаев" — и дальше идет знаменитая цитата: "Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек полезен своей стране только в том случае, если он ясно видит ее"66.
Статья В. Ткаченко и большинство откликов на нее могут создать впечатление, что критический патриотизм — это уровень сознания, неадекватный нашей жизни, неприменимый к ней, что это — предмет философских спекуляций одиночек-идеалистов.
Но это не так. Направление критического патриотизма реализуется и на государственном уровне. Вот Борис Панкин, посол СССР в Швеции, рассказывает на страницах "Московских новостей": "Высокопоставленный шведский собеседник спросил, успешна ли борьба с алкоголизмом? "В прошлом году потребление снизилось больше чем на треть", — с готовностью ответил советский дипломат. А я добавил: "К сожалению, за тот же период почти в такой же степени выросло потребление самогона". Я прочитал недоумение во взгляде советского коллеги... Невысказанный вопрос: "Зачем?" — еще долго как бы висел между нами в воздухе" (18, с. 3).
Научная публицистика мобилизует в борьбе с антигуманизмом не догму, а историческую память. Тут три имени на переднем крае — Ленин, Герцен, Чаадаев.
"13 апреля 1863 г. А. И. Герцен получил письмо из Кракова с сообщением о гибели своего друга, молодого русского революционера Андрея Афанасьевича Потебни, павшего в рядах польских повстанцев...
Это имя будет появляться на страницах "Былого и дум", в его лирической публицистике ("Первое мая", "Пир в Стокгольме", "Письма к противнику", "К польскому вопросу" и других статьях) как поэтический символ истинной любви к родине, к своему народу, решимости собственной кровью смыть с него позор рабской покорности, а значит и невольного соучастия в усмирении "вешателями Александра II" восставшей Польши" (8, с. 236) — так начинается статья в "Новом мире", чисто академическая по форме и поразительно злободневная. Злободневна мысль Герцена — "ввести в сознание русской и европейской передовой общественности высокий патриотический, интернационалистический смысл подвига", объяснить сущность личности Андрея Потебни как одного из "тех воплощений вековой боли целого народа, которыми он изредка отбывает страдания, скорбь и угрызения совести" (8, с. 237).
"Угрызения совести" — одна из категорий развиваемой Герценом всю жизнь идеи подлинного патриотизма. Великий его всплеск в статьях "польского" периода ("Плач" и "Бедное русское имя").
"Братья, братья, что же с нами делают эти люди? Что же они делают из наших солдат, что они делают из нашего отечества?.. Только падение этой династии... может смыть с нас копоть пожаров, невинную кровь и виновное повиновение... Протестуйте, господа, говорите громко Парижу, Европе, Америке, что не всю-де Россию выражает Зимний дворец и его политика" (8, с. 237).
Автор статьи перевернул толщи старых газет и нашел текст, доказывающий, что Герцен не замедлил сам исполнить то, к чему призывал соотечественников, — он написал статью в "Дейли телеграф" сразу после известия о гибели Потебни (т.е. 15—16 апреля 1863 г.).
"...Андрей Потебня, один из главных основателей Союза русских офицеров в Польше, один из тех, кому принадлежала мысль об адресе русских офицеров67 великому князю Константину, убит в числе повстанцев в сражении у Песковой скалы. Россия не могла принести на праведный алтарь польской независимости жертвы чище, бескорыстнее, самоотверженнее, чтобы искупить вину покорности и пассивного соучастия в злодеяниях ее германо-татарского правительства" (8, с. 238).
Автор статьи в "Новом мире" прямо отвечает на вопрос, зачем он представляет читателям эту "опоздавшую находку": чтобы обратить их к той высокой духовной традиции, внутри которой В.И.Ленин через полвека нашел истинную "национальную гордость великороссов" (8, с. 238).
Осознание патриотизма как боления за "честь имени русского" по-своему преломляется в публицистике Владимира Личутина, особенно на страницах, посвященных Федору Абрамову. Голос Абрамова — тот же гневный могучий колокол, хотя несколько иных истоков его звоны. "...Из мужицкого философа исподволь прорастал пророк и радетель, он горел нетерпением переменить бытие, до отвращения наскучившее своей неправильностью" (14, с. 159). "...Он устал от той "неспустихи и неткеихи", что воцарилась по всей земле русской, а потому возбужденно требовал "глубокой вспашки" от всех и разом" (14, с. 160). Но непривычно, а вернее, отвычно этот суровый голос звучит для современного уха — не только резко, но и обидно. Личутин откровенно рассказывает о своем конфликте с Абрамовым после публикации его знаменитого "Письма к землякам": "...я прочитал, помнится, с глубокой горечью и обидой... Я и ныне полагаю, что в том письме к землякам был некоторый неверный тон, который невольно настораживает всякого мыслящего человека. Если народ так дурен, откуда взялся сам Абрамов... все те идеи, мысли и замыслы, коими кормится нация, то, о чем радеет и беспокоится?" (14, с. 160-161).
|
