Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
| Глава 9 Мне нужно было выработать стратегию против избиений, и я решил объявить голодовку. У меня не было намерения заморить себя до смерти. Я только хотел сделать наиболее сильный ход, выбрав из всего того арсенала, что у меня был, и надеялся, что они, кем бы они ни были, что-нибудь с этим сделают и заставят Сидорова прекратить меня избивать. Я заявил Сидорову, что расскажу ему все, что знаю. За исключением засекреченной информации, я был полностью готов это сделать. Если бы он показал, что знает кое-что о моей поездке в Киев, я бы даже рассказал ему и это. Ничто из моих действий, по моему мнению, не содержало в себе чего-то плохого. В то время я еще не знал, что по всему Советскому Союзу в тюрьмах и лагерях находились миллионы тех, кто также не сделал ничего плохого. И я все еще предполагал, что, сколько бы времени это не заняло, но однажды я буду оправдан, и они признают, что ошиблись насчет меня. Но это я ошибся насчет них. Хотя я страдал от постоянного дискомфорта, причиной которого была пустота в моем желудке, и становился все слабее и слабее, я помнил, как продолжительная публичная голодовка Махатмы Ганди отозвалась сенсацией по всему миру. А ведь он начинал как ужасно худой маленький человек – и я тоже начал оставлять хлеб на полке у окошка раздачи, когда его приносили по утрам, и отказывался подать свою тарелку для супа или каши. Я пил чай, потому что он помогал мне согреться в моей ужасно холодной камере и помогал остановить дрожь на какое-то время, а также помогал спать. Но в течение трех дней я ничего не ел. Ни к чему хорошему это не привело. Сидоров продолжал швырять меня по комнате со словами, что я просто полный дурак, чтобы пробовать такие бесполезные трюки. По прошествии трех дней меня притащили волоком, так как я уже не мог достаточно хорошо держаться на ногах, в комнату, выглядевшую наподобие медицинского кабинета, бросили на стул, и принялись открывать мой зажатый рот сначала с помощью ножа, а потом неким специальным зондом. Затем мне в горло опустили желудочную трубку и залили в нее сладкий чай, яичный желток и жир печени трески. Я понял, что продолжать голодную забастовку бессмысленно, и сдался. Избиения то шли, то прекращались волнами, и я часто заново переживал тот же опыт видения себя со стороны – дрожащего на полу и скрюченного от боли, в кровоподтеках и рвоте. Но мое сознание оставалось достаточно незамутненным и мой дух, как я теперь сужу об этом, был чрезвычайно высок. Я полюбил невидимое безымянное существо за соседней дверью, которое каждый день приветствовало и провожало меня. Каждый вечер он пытался обучить меня шифру: 1.1; 1,2; 1,3 и т.д. Я все не мог разгадать его. Он продолжал упорствовать. Я воспринимал его упорство как форму безусловной моральной поддержки. Даже в его простом двойном утреннем постукивании я слышал, как он говорит мне не сдаваться, что я молодец, что я смогу это выдержать, и что он переживает за меня. Это помогало мне выживать и оставаться в здравом уме в той же степени, что и сон, который мне удавалось выкрадывать при помощи своей шляпы. Если бы какой-то из этих двух вещей не было, я лишился бы очень многого. В те периоды, когда избиения прекращались, и боль была не столь велика, чтобы делать что-либо, кроме как выходить из себя и наблюдать свое тело со стороны, я продолжал штопать свою одежду при помощи костяных игл, вытягивая нити из полотенца. Время от времени иглы из моей камеры пропадали, но мне требовалось лишь три дня, чтобы новая закостенела. И у меня было достаточно использованных спичек, которыми я пользовался для счета и для того, чтобы сделать ушко у иглы. Они также служили мне в качестве напоминания о тех днях, когда я смогу вновь зажечь сигарету для Мери и небрежно отбросить спичку в сторону. Я пел «Don’t sit under the apple tree with anyone else but me» («Не садись ни с кем под яблоней кроме меня»), и «I’ve got spurs that Jingle Jangle Jingle», и «Anchors Aweigh», и «The Caisons Go Rolling Along». «Roll out the barrel» я хранил для особо тяжких времен, и она всегда помогала мне почувствовать себя намного лучше. Мне часто хотелось заплакать для разрядки, но я знал, что если они увидят меня плачущим через глазок, то будут знать, что я скоро сломаюсь. Иногда я думал – мне всего-навсего двадцать два года, и все это происходит со мной! Часто меня посещали мысли, и они придавали мне сил, о том, какую историю я смогу рассказать, когда выйду отсюда! Снова и снова, когда со мной случалось что-то новое и странное, даже когда это было отвратительным или болезненным, я находил некоторое удовлетворение в предвкушении того, как расскажу об этом ребятам из посольства. Затем пришло время, когда мне пришлось потревожиться относительно того, что Сидорову, возможно, все же было известно о моем путешествии в Киев с визитом к Михаилу Ковко. В один из дней Сидоров сказал: «У нас имеются неопровержимые доказательства, что в 1946 году вы проходили подготовку к террористической деятельности». Я ответил: «Это интересно. А почему, как вы думаете, мне ничего неизвестно об этом?» Такого рода ответ всегда ставил Сидорова в тупик, потому что у него не наблюдалось признаков наличия хоть какого бы то ни было чувства юмора, и сарказм был ему также неведом. Поэтому он просто потряс головой, как если бы я не понял вопрос, и повторил: «Нет, нет! Я говорю тебе, что МЫ знаем об этом. И теперь я хочу, чтобы ты подтвердил, что проходил подготовку к террористической деятельности. Иначе тебя ждут большие неприятности». Я спросил: «А какого рода подготовку?» Сидоров произнес, почти торжествующе: «В 1946 году по неоспоримым свидетельствам ты практиковал точность стрельбы с пистолетом высокой огневой мощи». Если бы он предъявил мне это несколькими неделями ранее, еще перед тем, как мое лицо окаменело, выражение на нем могло бы выдать что-то лишнее, потому что я почувствовал, как начало биться мое сердце. Как много он знает о Киеве и Ковко? – думал я. А затем Сидоров заявил непонятную вещь, и мне стало немного спокойнее, хотя я и пребывал в недоразумении. Он произнес: «Как видишь, наши оперативники следили за тобой очень внимательно. Даже когда ты думал, что можешь в безопасности заниматься своей антисоветской деятельностью, где бы ты ни был в Москве, мы знали, что ты делал, и ты был у нас под наблюдением». В Москве! Значит, это было не про Киев. Тогда, про что же это? И снова, как тогда, с фотографиями армейских офицеров, я чувствовал, что у Сидорова в голове есть некое реальное событие, но я не мог понять, что бы это могло быть. Каждый раз, когда я ездил загород поупражняться в стрельбе, я проверял, чтобы за нами не было слежки – если только, конечно, Дина сама не была оперативником. Но если бы это была Дина, то зачем бы ей докладывать про то, как я стрелял по бутылкам в лесу, если у нее была история гораздо лучше – про дачу Хрущева? И снова Сидоров перешел к побоям. С ночных допросов я возвращался с дюжиной шрамов на лице, а мои голени буквально кричали от боли. Но теперь я не всегда был настолько болен и разбит после побоев, как в первые дни, когда Сидоров начал избивать меня, потому что был менее ослаблен от отсутствия сна. Но когда я чувствовал, что грядет очередной раунд пинков по моим голеням, еще не зажившим с предыдущего раунда, я начинал дрожать от страха. Если бы в то время я мог сознаться в чем-либо, думаю, что сознался бы. У меня не было ни малейшего представления о том, что Сидоров имеет в виду под упражнениями в точности стрельбы. Наконец я признался, что обычно брал с собой пистолет в лес, чтобы пострелять там по бутылкам, но его это признание не заинтересовало ни в малейшей степени. Меня приводило в бешенство его умение уходить от ответа, когда я просил его дать мне подробности, которые, как я был уверен, у него были, или я считал, что они у него есть. Но он хотел, чтобы все исходило только от меня. Я могу с уверенностью сказать, что если бы даже я сказал ему: «Хорошо, я признаю, что проходил антисоветскую подготовку в точности стрельбы», то он не был бы удовлетворен этим до тех пор, пока я не рассказал бы ему о том, где я проходил эту подготовку и кто был моим инструктором - но у меня просто не было таких подробностей, о которых я мог бы ему поведать. На одном из допросов, когда меня мутило от боли после ударов по голове и ногам, я прокричал Сидорову, что готов признать все, что он от меня хочет. Я был словно в припадке безумия. «Запишите, что я японский шпион! – кричал я. – Я подпишу это! Напишите, что я был рожден шпионом. Напишите, что я Папа Римский или Китайский император, я это подпишу! Все, что хотите!» Сидоров был в ярости. Он ходил взад-вперед по комнате, рявкая: «Проститутка! Блядь! Тупой сукин сын! Мне нужны детали твоей подготовки к террористической деятельности и тренировок в точности стрельбы, и они нужны мне сейчас!» «Я не знаю, о чем вы говорите!» - прокричал я в ответ. Послышался хруст. Ботинок ударил по моей голени, и решил, что удар сломал кость. Скрюченный от боли, я ударился головой об стол. Затем сполз на пол, воя от боли и ярости, а Сидоров подошел и ударил меня кулаком по затылку. А на следующем дневном допросе он рассуждал о хоккейных новостях и футболе, и о повести, которую читает. И, может быть, я все же подпишу эти свои чеки? К моему сожалению, я не мог упустить ни одной возможности, чтобы не посмеяться над ним или не унизить его. Однажды, когда все комнаты для допросов были заняты, меня, вместо того чтобы вести в другое крыло здания, вывели вниз по ступенькам во двор. Там в ожидании стоял фургон с надписью «Пейте советское шампанское» и шестью вентиляционными отверстиями на крыше. Меня отвезли на Лубянку и отвели в комнату, которую Сидоров делил с тремя или четырьмя другими офицерами. Перед этим я бывал там уже несколько раз, и обычно меня отвозили туда в фургоне «Пейте советское шампанское», а один или два раза – в хлебном фургоне, оборудованном такими же узкими клетками. В этот день я был в приподнятом настроении, потому что это был мой юбилей. Помнится, в самом начале Сидоров сказал мне, что никто и никогда не выдерживал более полугода в этих условиях. Под «этими условиями» он имел в виду только мою одиночную камеру с черными стенами и отсутствие сна, потому что избиения еще тогда не начались. И поводом для моего приподнятого настроения было то, что на календаре значилось 15 июня. Погода была теплой, и мне больше не приходилось дрожать на полу своей камеры, когда меня бросали туда после очередной нелегкой ночи с Сидоровым. Несколько суток допросы проходили относительно спокойно, потому что Сидоров был занят чем-то иным, и к тому же, как мне кажется, эти переезды туда-сюда из Лефортово на Лубянку положительно влияли на его настроение, отвлекали его, что ли. Он всегда убавлял свою прыть, когда мы так перемещались. Но главной причиной моего веселого настроения было, конечно же, то, что сегодня, 15 июня, я мог сказать себе, что выдержал эти шесть месяцев и все еще продолжал держаться. Я был худым, ослабленным и иногда пребывающим немного не в своем уме, но по-прежнему глубоко убежденным в том, что они меня не достанут. И все еще способным улыбаться в лицо ублюдку, который старался вогнать меня в могилу. Когда я прибыл на Лубянку в этот день, 15 июня, двое коллег Сидорова занимались бумажной работой за своими письменными столами. Пока Сидоров раскрывал свои папки, вошел другой подполковник и передал бумаги своему коллеге. Он поздоровался с Сидоровым. - Кстати, как она, еще не призналась? – спросил его Сидоров. Подполковник сухо ответил: - Ты же знаешь этих старых революционеров, какие они упрямые. Пока ничего. - Ну, - продолжал Сидоров, - а ты сказал ей, что ее мужа расстреляли? - Конечно, нет! – воскликнул первый. – Мне еще нужно воспользоваться угрозой расстрелять его, чтобы ее сломать. Они говорили так, словно бы меня там не было. Офицер продолжил: - Я показал ей несколько протоколов, ты знаешь. Она признала, что на них была его подпись. Но заявила, что он никогда бы не подписал таких абсурдных обвинений, и потому они должны быть фальшивкой, и в том же духе. Скоро я до нее доберусь. Не переживай. Он достал связку ключей и поболтал ими перед Сидоровым. - Шеф отписал на меня их дачу. Видел бы ты их мебель! И шикарная библиотека. Приезжай ко мне, когда закончишь со своим делом. Он помахал рукой и вышел из комнаты. Я понял, что сегодня день для меня предстоит не тяжелый, и принялся размышлять над тем, как бы выставить Сидорова дураком перед его коллегами. - Собираешься говорить сегодня? – спросил Сидоров. Я покачал головой. - Ну, хорошо, хорошо, - произнес он миролюбиво. – Посмотрим, не передумаешь ли ты позднее. Затем он достал свою длинную иглу, шнур и царапающую авторучку, и принялся за работу со своей папкой. При этом он постоянно проклинал свою ручку: «Чертова штука! Капает на меня чернилами, царапает как кошка, и при этом не пишет, черт ее подери!» Один из следователей начал смеяться над Сидоровым: - Ну, ты и дурак, Сидоров! Ты же можешь достать вполне приличную ручку, если захочешь. Вот смотри. Я достал эту, американский «паркер», три года назад. Пишет она великолепно. Держи, попробуй! Сидоров взял ручку, попробовал, и восхитился тем, как гладко она пишет. Я произнес вслух: - Пятьдесят восемь и десять! Сидоров поднял на меня свой взгляд. Небольшая морщинка недоразумения отобразилась на его лбу. Я испытал приятное чувство от своей способности произвести на свет эту морщинку. - Что это? - Пятьдесят восемь и десять! – повторил я. - Пятьдесят восемь и десять! Советский уголовный кодекс был знаменит своей пятьдесят восьмой статьей. Под ней обвиняли политических узников – во всем, начиная с антисоветских снов и до попытки вооруженного свержения правительства. Подраздел десятый этой статьи, антисоветская пропаганда, включал в себя обвинения в обливании грязью советских изделий, и даже, в том числе, за счет восхваления изделий иностранного производства. - Арестуйте его! – сказал я, кивнув на Сидорова другому следователю. – Он совершил антисоветскую пропаганду. Восхваление изделий иностранного производства. Это одно из моих обвинений. Десять лет, если можно будет это доказать, и я буду свидетелем. Арестуйте его! Я недооценил Сидорова. Или переоценил его сдержанность перед своими коллегами. Он просто быстро шагнул через комнату и свалил меня со стула тяжелым ударом открытой ладони, оставив лежать на полу. Через некоторое время усталым голосом он произнес: «Вставай, сукин сын». Я вскарабкался на стул. Я смотрел ему в глаза, а он уставился на меня. Интересно, что он думает, размышлял я. И снова мне показалось, что в его глазах я увидел искру восхищения тем, как я продолжаю держаться. И в то же время Сидоров выглядел злым и усталым. Шесть месяцев – подумал я. Шесть месяцев, и этот парень работает надо мной по шестнадцать, восемнадцать часов в сутки, и это Я изматываю его! В моем ухе звенело от удара, но я все еще чувствовал себя весело, хотя и не настолько, чтобы рискнуть получить еще один подзатыльник, заработав его очередным остроумным замечанием. В тот день, изучая Сидорова, я обнаружил также, что он изрядно потерял в весе. Конечно, не так много, как я – мой вес, должно быть, снизился с 84 килограмм до 58. Но мундир Сидорова, который он заполнял собой достаточно плотно, когда я впервые его увидел, теперь болтался на нем довольно свободно, а его лицо, имевшее прежде жировую складку под подбородком, высохло. Он делал все, что мог, в этой битве интеллекта, стратегии и тактики, но если и не проигрывал ее, то и не выигрывал также. Хотя я был слаб, голоден и измучен, но все еще надеялся на ничью. Я не имел ни малейшего представления, чем все это закончится, но все еще чувствовал в себе силы достать его – перед тем, как он достанет меня. Избиения не приносили Сидорову желаемого результата. Его попытки подделать мои заявления в протоколе (заставить меня признать то, что я не говорил, изменяя запятую или частицу «не», что я мог бы не заметить, подписывая протокол), не работали. Я всегда читал протокол внимательно, и – если моим глазам было сложно сфокусироваться по причине сильного удара, или от недостатка сна (что случалась тогда, когда на дежурстве была та мерзкая женщина) – я отказывался подписывать бумаги до тех пор, пока не мог прочитать все ясно. Допускаю, что ему удалось подловить меня на каких-то мелочах, но точно ни на чем существенном. И вот он был теперь передо мной, и выглядел он уставшим, и я произнес внутри себя: «Послушай, ты, ублюдок, я выиграю у тебя эту партию». Поездки в фургоне для шампанского на Лубянку и обратно приносили мне радость, несмотря на боль в коленях из-за скрюченной позы, в которой я находился. В дневное время до меня доносился уличный шум снаружи, и я мечтал, что в один из дней снова стану его частью. Когда фургон проезжал Кузнецкий мост, я знал, что люди смотрят на меня, думая, что я – это ящик с шампанским. Но в один из дней, думалось мне, я выберусь наружу и расскажу им, кем я в действительности был тогда. Когда меня снова привели в камеру, я простучал два стука: «Я вернулся». Я выдержал шесть месяцев, мне удалось уязвить Сидорова, и все это - в один день. Удовлетворение от этих событий придало мне воодушевление, и я даже стал немного яснее соображать, чем обычно. К этому моменту я уже долгое время бился над разгадкой кода, выстукиваемого мне соседом по камере. Ежедневная последовательность 2,4; 3,6; 3,2 … 1,3; 5,2 прочно врезалась в мою память – для меня она звучала как законченный ритм, узнаваемая форма. Так буквы азбуки Морзе начинают звучать для вас, когда вы к ним привыкаете. Я разложил последовательность стуков на одеяле с помощью спичек, и принялся изучать ее всеми доступными мне способами. В этот день у меня было ощущение, что я мыслю достаточно ясно, чтобы совершить некий прорыв. Несколько сделанных попыток оказались неудачными. Я попробовал применить подход, взятый из книги «Золотой Жук» Эдгара По, где ключом была частота появления в языке определенных букв. Этот подход ничего мне не дал. Мне не хватало материала, чтобы работать с этой теорией. Но она подвигла меня к тому, чтобы начать размышлять о науке шифровки в целом. Может, вычесть эти цифры одну из другой – чтобы получилось 1,2, 3 - до 31, т.е. тридцать одна буква русского алфавита? Но и так не получалось. Я пытался применять разные приемы сложения и вычитания, но все они вели в никуда. Я продолжил свои попытки. Теперь я взял знакомую последовательность – 2,4; 3,6; 3,2 … 1,3; 5,2, - и, используя тридцать один кусочек спичек, попытался разложить эти цифры на постели в шахматном порядке, вот так: II III III IIII IIIII II I IIIII III II И здесь меня ждала неудача. Что-то вертелось у меня в голове. Почему он упорствует каждую ночь с уроком арифметики? 1,1; 1,2; 1,3 и т.д. до 1,6 – до тех пор, пока последовательность не завершалась на 5,6. Когда я бился над этой загадкой, то заметил, что мой рот заполняет слюна. Звук работающего лифта выработал у меня рефлекторную реакцию, хотя я даже и не осознавал, что слышу его. Теперь охранники будут заняты раздачей еды. Я знал, что мой сосед вскоре снова начнет свой урок. Терпеливый друг! Сохраняй свое терпение, подумал я. Разгадка все ближе. Я поприветствовал его, дал сигнал начинать - Тук тук. В ответ послышалось: 1,1; 1,2. Вся последовательность. Я поблагодарил его: Тук тук. Уселся на лавке, жуя свою водянистую кашу и заставляя голову думать. Охранник снова начал смотреть в глазок. Я уставился в стену. Что же это такое, черт возьми – 1,1; 1,2; 1,3? Потом я подумал – может, мне следует читать это как 11,12, 13, 14, 15, 16? Но если так, то почему он перескакивает с 16 на 21, с 26 до 31, с 46 до 51? Может, что-то есть в этом интервале из пяти? Или в группах из пяти? Но ведь еще были и группы из шести – от 11 до 16, от 21 до 26. Я решил разложить спички в полной последовательности, но у меня столько не было. Я положил несколько спичек на одеяло, пытаясь вообразить, как должен выглядеть остаток. Группы по пять и шесть. Пять плюс шесть – это первые цифры, которые он всегда посылает. Одиннадцать. Ну и что? Пять на шесть – это тридцать. Ну и что? В коде этих 30 нет. Подождите минутку. Подождите минутку! Если исключить твердый знак, то можно сказать, что в русском алфавите тридцать букв. Пять рядов из шести букв. Конечно! Вот что он посылает мне каждую ночь! Целый чертов алфавит! Как я мог не понять этого так долго? Цифры следует поместить на простой сетке координат. Доска координат! Мои руки тряслись от радостного возбуждения. Я попробовал обозначить цифры на одеяле с помощью спички. И хотя следы исчезали почти мгновенно, я мог видеть их в своей голове, как если бы они и не исчезали: 1,1 1,2 1,3 1,4 1,5 1,6 2,1 2,2 2,3 2,4 2,5 2,6 3,1 3,2 3,3 3,4 3,5 3,6 4,1 4,2 4,3 4,4 4,5 4,6 5,1 5,2 5.3 5,4 5,5 5,6 Так! А теперь просто распределим буквы алфавита по этой сетке: A Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Ы Ь Э Ю Я Бог мой! Я был уверен, что у меня получилось. Мне почти не пришлось изображать позыв сесть на нужник – мой желудок итак урчал слишком сильно. Сколько еще времени до того, как меня отведут к Сидорову? Я был настолько поглощен своим открытием, что потерял счет времени, но я должен был сообщить своему другу, что могу понимать его! Но как только я немного успокоился, то осознал, что пока не смогу этого сделать, потому что пока не запомнил сетку и даже не проверил знакомую утреннюю последовательность. Натянув штаны, я вернулся к своей койке и попытался увидеть в своем воображении сетку координат на одеяле. Чтобы помочь себе, я положил тридцать спичек на одеяло, а потом мысленно разместил по букве на каждой из них. Я проверил хорошо знакомое сообщение: 2,4 3,6 3,2 ….. 1,3 5,2 К Т О В Ы «Кто вы?» О, господи! В своей груди я ощутил огромный прилив любви к этому человеку, который уже в течение трех месяцев спрашивал меня о том, кто я, а я даже не мог ничего сказать ему. Быстро. Координаты для «Александр Долган». Посмотри на тридцать спичек на кровати. Это будет 1,1; 2,5; 1,6; 2,4; 3,5; …. Закрыть глаза и попытаться запомнить это. Голова кружится от прилива радостного возбуждения, трудно стоять, начинаю идти к туалету, забываю цифры, снова смотрю на одеяло. Думай. Нет, это не то, что надо послать. Пошли ему… пошли ему вопрос, пошли ему… О, нет! Дверь открывают. Не сейчас! Пожалуйста! «Приготовиться к допросу». Но это ничего! Это ничего! Я ухмыльнулся бесстрастному охраннику и проследовал за ним пружинистой походкой, впервые за несколько месяцев. Я был на небе от счастья, внушая себе, что это будет для меня хорошая ночь в комнате для допросов. Хорошая ночь. Я проведу ее, мысленно работая над кодом. К утру у меня получится его запомнить. И потом я смогу по-настоящему разговаривать со своим приятелем. Узнавать у него новости. Рассказывать о своих надеждах и страхах. Я удовлетворенно цокнул языком при ходьбе. Охранник обернулся и нахмурился. Я улыбнулся ему в ответ. Широкой, радостной улыбкой. Когда я прибыл, Сидоров угрюмо смотрел в страницы своего романа и даже не поднял на меня взгляд. Я сел на стул и снова раскинул «кто вы» на сетке, чтобы удостовериться, что не ошибся. Все совпадало. Я принялся хихикать. Так, как, бывает, хихикают в церкви. Тот факт, что вы не должны этого делать, только усугубляет реакцию. Я хихикал и хихикал. Сидоров поднял на меня свой хмурый взгляд. Я боялся, что он расквитается со мной за мою послеобеденную шутку о 58.10, но его, по всей видимости, больше увлекала книжка. Он принялся читать снова. Я подумал, что 58.10 в этом коде не сработает, а вот 51.11 будет означать, дайте подумать… А, да – «ща». Я сказал вслух: «Ща!», и не смог сдержать хихиканья. Сидоров громыхнул книгой об стол. - Что, черт побери, с тобой такое? - Я схожу с ума! – ответил я радостно. - И что же смешного в этом? - Вы не поймете, - хихикал я. - Хорошо, пытайся сходить с ума тихо. Я читаю. И он вновь принялся за чтение. Всю ночь напролет он читал. Это было мне на руку. Всю ночь напролет я работал над кодом. Я решил для себя, каким вопросом огорошу своего друга на рассвете. Я пошлю ему: «Как вас звать?» Начну разговор с двух стуков, как обычно. Он, как обычно, ответит двумя стуками. А потом я спрошу у него его имя, и мой терпеливый невидимый друг тут же грохнется с нужника от неожиданности и восторга. К утру Сидоров отложил свою книгу и вяло уставился на меня. «Думаешь, ты был сегодня очень умный, да?» Я сонно хихикнул. - Прекратить это! - Простите. Шесть утра. Назад в камеру, дрожа от предвкушения. Глазок открывался очень регулярно, и охранник на дежурстве был достаточно суровым типом. Я решил не рисковать с перестукиваниями, пока не будут разносить еду. Всего два стука: «Привет». Сосед ответил мне тем же. Очень сложно ждать до семи. Я разложил на кровати тридцать спичек – матрица для моей сетки, в которой я размещу свои буквы. Целая вечность прошла, прежде чем я услышал клацанье старого лифта, и во рту у меня появилась слюна. Как всегда, голод одолевал меня, и я хищно оторвал кусок от буханки, выпил глоток горячей подкрашенной воды, шагнул ближе к стене, задержал дыхание, мысленно вновь прокрутил цифры для фразы «как вас звать», и только собрался простукать два стука, «я готов», как он постучал: Тук тук. А теперь смотри! – подумал я. Я начал стучать. Тук тук, тук тук тук тук. Тук тук Тук тук, тук тук тук тук. На той стороне воцарилось молчание. Потом я услышал звук, похожий на то, как если бы упал стол, и шорох некой борьбы. А затем, словно водопад, или звуки печатной машинки, с той стороны через каменную преграду полилась картечью шифрованная дробь. Я взглянул на свою сетку из спичек. «Медленно», – подумал я. Я выстучал это. Тук тук, тук тук тук тук тук тук. Когда я с этим закончил, ко мне вернулось, ужасно медленными стуками, так осторожно, чтобы не ускользнуть от меня: ДМИТРИЙ РОГОЗИН Я послал ему свое имя. В ответ пришло: СТАТЬЯ Под какой статьей меня обвиняют? Я выслал номер. Он выслал свой. Я мог бы очень легко уйти с головой в этот разговор, но я понимал, что это общение для меня сейчас – самая большая драгоценность, что у меня есть, и поэтому я был полон решимости исключить малейший риск по причине потери бдительности. Я простучал слово «нужник», решив, что лучше мне быть там, когда охрана вернется к обычному порядку наблюдения через глазок после раздачи еды, что вскоре должно было произойти. У нас было десять минут. Довольно трудоемкая работа, особенно по началу. Мне часто приходилось переспрашивать его: «снова?». И внимательно подглядывая в свою таблицу, я смог воссоздать его историю. Рогозин был инженером, на десять лет старше меня. В тридцатых он провел некоторое время заграницей, и, как и для многих подобных советских граждан, позже у него из-за этого начались неприятности. Среди его статей была 58.4 - позже я узнал, что она означает «заговор с иностранной буржуазией» - и 58.1, «государственная измена». Кажется, статья 58.10 у него тоже имелась. Хотя я буквально поедал эту возможность человеческого общения, словно пищу, я знал, что мне следует быть начеку, чтобы избежать малейшей опасности быть пойманным. Я простучал ему – медленно, старательно – «спать сейчас». И потом наше, интимное, уютное, универсальное - тук тук. Я устроился на краю своей койки, сидя лицом к двери. Поправил свою шляпу, чтобы образовалась тень под нужным углом, закрывающая глаза. Подождал два лишних открытия глазка, просто для перестраховки. Охранник в этот день был суровый, но он прошел у меня хорошую дрессировку. Никаких пауз – просто рутинный обход. Я позволил своим болящим глазам с благодарностью закрыться. Мое ощущение было похоже на то, какое бывает, когда вы засыпаете с образом любимого человека в своем воображении. Я уверен, что в течение следующего часа или около того, пока я спал сидя строго прямо, широкая улыбка не сходила с моего лица – улыбка удовлетворения и счастья от человеческого контакта и достижений, бывших у меня в этот день. На протяжении следующих нескольких дней Сидоров выглядел изможденным и нередко погружался в дремоту – что ж, также поступал и я. Хотя у меня получалось поспать более двух часов в будние дни – кроме тех дней, когда на дежурстве была та злобная женщина – я по прежнему большую часть времени находился на грани нервного истощения, и мгновенно погружался в сон при первой же возможности. Мы с Сидоровым проделали за эти дни совсем немного «работы». В одну из ночей, когда Сидоров несколько раз поймал меня на том, что я сплю, он просто подошел и небрежно отхлестал меня по щекам, проговорив низким и усталым голосом: «Проснись, проснись». А потом вернулся к своему столу и попытался сосредоточиться на своей книге. Была теплая ночь. Когда Сидоров вернулся после чаепития, он оставил дверь в комнату приоткрытой для проветривания. Я услышал, как из-за закрытой двери комнаты, находившейся дальше по коридору, послышалось бормотание низкого мужского голоса, затем, внезапно, громкий крик женщины, переходящий в стон, а затем – пронзительный визг, от которого волосы на моей голове зашевелились. Мне представились ужасные пытки, каким должны были ее подвергать. Голос женщины умолк, и наступила тишина. Потом вновь послышался тихий мужской голос, и почти немедленно бедная женщина вновь начинала визжать и кричать. В этом диком визге было что-то нечеловеческое. Слушая это, я дрожал. Через некоторое время Сидоров нажал кнопку и в комнату заглянул охранник, которому он приказал закрыть дверь от шума. Весь остаток ночи меня преследовали эти крики. В пять или пять тридцать утра Сидоров вновь нажал на кнопку и, когда вошел охранник, приказал ему оставить дверь приоткрытой, чтобы впустить немного свежего воздуха. «Я подержу его немного дольше», - произнес он, даже не взглянув на меня. Я услышал, как охранник подошел к соседней двери, дверь открылась, а потом он тихо произнес что-то. К моему удивлению, ему ответила женщина. Потом наступила пауза. Потом тот же визг, что я слышал раньше, начался снова. Но теперь я расслышал слова – следователем была женщина! Она выкрикивала грязные ругательства в чей-то адрес, и ее ругань была такой же отвратительной, как и у Сидорова, но от женщины это звучало намного ужаснее – она перечисляла все те отвратительные вещи, что она собирается сделать с этим несчастным мужчиной - точнее, с нижней его частью, и т.д. А потом в ответ послышался приглушенный, измученный мужской голос. Когда охранник выводил меня из комнаты, я увидел ее, стоящую в коридоре. Это была женщина среднего возраста, около пятидесяти, нельзя сказать, что некрасивая, и очень собранная. Со знаками отличия майора на погонах. Я спросил про нее у Сидорова на следующий день. Он просто покачал головой и ничего не ответил. На дневных допросах я нередко задавал ему личные вопросы. Он никогда не отвечал. А я никогда не сдавался. Это было еще одним способом выводить его из себя. Как зовут его жену, спрашивал я, после того, как он заканчивал говорить со своей подругой по телефону. Или – сколько у него детей? Страдал ли он когда-либо от геморроя? Сидоров просто отказывался отвечать. Единственным, что он мне поведал о себе, было то, что у него имелся диплом юриста, и пуговица в форме ограненного бриллианта на его мундире была отличительным знаком его квалификации. По мере того, как проходило время, я старался придумать все более и более саркастические вопросы, которые я мог бы задать Сидорову. Моя ненависть к нему росла с каждым новым ударом или пинком. Я ловил себя на мысли, что, наблюдая, как он вертит передо мной своим пистолетом с целью запугать, во мне все сильнее подымается желание набраться сил и прыгнуть на него через комнату, выхватить пистолет и застрелить его, либо оглушить рукояткой, переодеться в его униформу и уйти из Лефортово. Но я был слишком слаб, чтобы предпринять такую эскападу – хотя фантазия эта была настолько приятной, что я проигрывал ее снова и снова в своем воображении, выпуская, таким образом, свою ярость. Жажда убить Сидорова стала моим самым страстным желанием. Чтобы подавить его в себе, я усилием воли концентрировался на своих фантазиях. В своем воображаемом путешествии к дому я уже перешел советскую границу, ускользнув от патрулей и сторожевых собак, и теперь шел через леса в Польше. Ощущение свободы придавало мне сил. Теперь мне не нужно было скрываться от русских, хотя Польша и была страной за железным занавесом. Я мысленно сосредоточился на карте, стараясь припомнить названия городов и примерное расстояние между ними. Мне приходилось многое додумывать, но жирная черная линия, которую я прочерчивал через свою воображаемую карту Европы, вытягивалась все дальше и дальше. Спустя несколько дней Сидоров вернулся к фотографиям советских офицеров. Осознав, с моими настойчивыми подсказками, что туманные общие вопросы, подкрепляемые битьем, не приносят ему желаемого результата, Сидоров старался говорить более конкретно. Он напомнил мне, что я признал факт знакомства с некоторыми советскими офицерами, и что я гулял вместе с ними в День Победы в Метрополе. Я ответил, что все это так, но я не узнаю никого из них на этих фотографиях. Наконец Сидоров показал мне одного мужчину. «Это – командующий Георг Тэнно1, - сказал Сидоров. – Ты его знаешь. Он пытался установить с тобой контакт, чтобы передать информацию. Не припоминаешь?» Я уставился на фотографию. Я был чрезвычайно измотан и обескуражен. Лицо казалось знакомым. Голос Сидорова звучал мягко и успокаивающе. Мне было так просто ответить: «Хорошо, Георг Тэнно, все верно. Я пытался завербовать его, а он хотел продать мне информацию», - или что-то наподобие этого. Это было так соблазнительно – дать Сидорову то, что он хочет, и освободиться пораньше, чтобы пойти спать. Возможно, он даже предложил бы мне сигарету, или какой-нибудь еды. Возможно, все на этом и закончилось бы. Пока я всматривался в лицо Георга Тэнно, мне подумалось, что да – я узнаю его, и да, возможно, могу что-то сказать про него… А потом я поймал себя на этом и сказал себе: «Алекс, ради всего святого, не сдавайся. Ты прошел такой длинный путь. Продолжай идти, парень». Мысленно я пропел несколько строк из «Roll Out The Barrel». «Я уже приближаюсь к границе восточной Германии, к востоку от Дрездена, - подумал я. - Восточно-германские полицейские, как я слышал, жесткие и смышленые ребята, поэтому мне нужно быть начеку». Меня коснулся запах, идущий от Сидорова – он склонился надо мной, и это вернуло меня в Лефортово. «Георг Тэнно, - произнес он. – Какие у вас были отношения с Георгом Тэнно?» Я задержал дыхание. Поднял глаза на Сидорова. И ответил чистосердечно: «Я не знаю этого имени. Если это тот человек, о котором вы говорите, то я, возможно, выпивал с ним, а, может, и нет. Я не помню. Мы все сильно напились в тот день. А вы разве нет?» Я знал, что это приближается. Я полетел назад со своего стула. Сидоров пинал меня и ругался. Я умолял его остановиться, но ничего не признавал, потому что теперь моя оборона, почти погрузившаяся было в сонное состояние, снова приобрела свой боевой порядок. Те удары и пинки, которые, словно из-под наковальни, обрушились на меня в тот день, годы спустя стали тем цементным раствором, что скрепил мою дружбу с одним из лучших людей, встреченных мною в жизни. Но в ту ночь удары продолжали градом сыпаться на меня, а я катался по полу, пытаясь увернуться и прося о пощаде – до тех пор, пока моя голова не стала рассыпаться на ужасные клочья, и я потерял сознание. Следующим моим воспоминанием было то, что я лежал на полу в камере, мокрый и дрожащий. Лето закончилось. За окнами Лефортовской тюрьмы веяло стылым ветром сентября, и этот ветер нашел свою дорогу в мою жуткую, сотрясающуюся от озноба камеру. В Лефортово я провел уже более девяти месяцев. |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |