ВЫДЕРЖКА И ДАЛЬНОВИДНОСТЬ
Он говорил о временах грядущих.
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся...
А. С.Пушкин
То, что происходит у нас "в сфере межнациональных отношений", взывает не только к незамедлительным — в самых горячих, можно сказать, смертоубийственных случаях — мерам, но и к раздумью и осмыслению, которые не могут быть ни скоропалительными, ни даже окончательными по своим выводам. Эти раздумья предполагают большую, иногда почти сверхъестественную выдержку, чтобы в ситуации, когда эмоции овладевают всем и все, казалось бы, себе подчиняют, иметь возможность думать о предыстории конфликта, т.е. о событиях, уходящих на многие века в прошлое, или о тех благословенных и чаемых "временах грядущих", о которых писал поэт. И нужна еще дальновидность (если не мудрость), чтобы, поставив себя, хотя бы мысленно, в центр схватки, обратиться к тому, что можно назвать теоретической стороной "национального вопроса". В нижеследующих строках я хотел бы обозначить некоторые, с моей точки зрения, важные стороны темы о "распрях народов" как одном из модусов их взаимоотношений.
I. Семья, род, племя, народность, народ, нация, союз их — категории сложные по самой своей исходной идее и по главной цели, выдвигаемой ими перед собой. И эта сложность существует с самого начала, искони и имеет тенденцию к еще большему, нередко роковому возрастанию. Это и понятно, потому что все обозначенные здесь "единства" имеют самое актуальное и самое жизненное содержание — обеспечение данному коллективу людей жизни — ее возникновения, сохранения, воспроизведения в череде следующих друг за другом поколений. В этой сверхзадаче объединяются силы природы и культуры, и, когда это объединение органично, жизнь "переносится" из поколения в поколение, из прошлого в будущее. Поэтому каждое из этих объединений — от семьи до союза народов — хотя и в разной степени, но имеет как природно-естественный (каждое из названий этих единств отсылает к идее рождения-плодоношения), так и культурный, т.е. сотворенный (и, следовательно, искусственный) аспект и соответствующие нужды и цели. Уже поэтому такое единство, как народ, и самый яркий знак его — язык нельзя считать ни печальным пережитком былой темноты, ни досадной помехой светлому будущему, ни, наконец, тем, с чем поневоле приходится до сих пор мириться. И семья, и народ, и союз народов, как бы ни менялись их формы, для нашего исторического фона явления не только органически укорененные во всем нашем бытии, но и необходимые, в высшей степени плодотворные, подлинно творческие и по исходному замыслу, и по своим целям, хотя и чреватые опасностью: порча может поражать многое в них, отравлять чистые родники и, подобно беснующейся метели, сбивать с подлинного пути.
Но сложность проблемы, имеющаяся обычно и в одной семье, и в одном народе, во всей своей силе выступает тогда, когда речь идет о многих и разных семьях и особенно народах. Исторически, в силу прав наследования, в силу разных природно-естественных и социально-культурных условий каждый народ — осознанно, полуосознанно или неосознанно — несет свою идею, свой мир представлений и о себе, и о другом. И поэтому эти естественные и даже необходимые различия своего и чужого на фоне бесспорно общих задач жизнеобеспечения, о которых шла речь ранее, становятся предлогом, почвой, местом, где начинаются несогласия, разноречия, споры и ссоры. Эти две стороны — единство потребностей разных народов как отдельных членов общечеловеческого тела и различие их же, потому что каждый народ все-таки особый член этого тела,— естественны. Единство-согласие и многообразие-разногласие в отношениях между народами столь же естественны, сколь и необходимы, но не только потому, что все определено заранее и иного выхода нет, но и в ином, высшем провиденциальном смысле. Сочетание единого и разного как раз и ведет каждый народ в кругу других народов к тому, чтобы "природный" детерминизм бытия все более и более эволюционировал к ситуации свободного выбора и доброй воли — к тому, что делает народ новой категорией иного, более высокого нравственного уровня — пресуществляет его в народ-личность. Согласие, сознание единства общече ловеческих интересов на этом пути охранительны и гарантируют, что путь будет пройден. Различие-разногласие, если оно не выходит за известные пределы, служит иной, но тоже благой цели — оно дополняет разные частные варианты жизненного опыта до целого, углубляет самою идею согласия, обогащает ее содержанием, учит такту и мудрости при общении "своего" и "чужого", осваивает это чужое и открывает для чужого возмож ность понять себя, свое. Понять — простить, а простить — принять в свое сердце. В этой широкой перспективе каждый народ, каждый опыт бытия народа дополнителен по отношению к другим народам и их частным опытам. Эта дополнительность и отсылает в конце концов к идее человечества в целом и служит своего рода механизмом обратной связи в отношении между народами, в проверке истинности-ложности "монологических" заключений и решений, без обращения к другому — сначала ближнему соседу, а потом и дальнему.
Поэтому вышедшие в последние годы наружу (но для многих не составлявшие секрета и раньше) факты национального несогласия, взаимного непонимания и взаимных упреков (иногда резких и оскорбительных, но все-таки позволяющих, хотя и не без труда, проникнуть в суть дела, в причину, которая сама по себе не может быть ни оскорбительной, ни дружелюбной), если думать о положительном решении всех этих проблем,— явление необходимое, печально-нужное в переживаемый период. Ибо мы должны без утайки (но желательно всё-таки без оскорблений или безответственных слов), как на исповеди, высказать себя во всем, что считаем у себя хорошим и плохим, и услышать то же от другого, но с преимущественным вниманием к хорошему. Знать о наших различиях и взаимных претензиях неизмеримо важнее, чем знать о том, в чем мы согласны (отношение к экологическим бедствиям, к военной угрозе, к падению жизненного уровня и т.п.) и где мы в принципе заодно.
II. Если разногласия и противоречия между народами естественны и могут быть иногда даже плодотворными при условии доброй воли и внимании к голосу другого, то реакция на происходящее в сфере национальных отношений нашего официального общественного мнения, как оно выражено в центральных печатных органах, может быть названа естест венной в ином смысле — как ожидаемое соответствие очень невысокому уровню понимания национальной и межнациональной проблематики в целом, неизжитости (часто сознательному нежеланию это делать) схем и установок худших времен нашей современной истории. Совершенно очевидно, что одни не понимают и — с горечью скажу — не поймут нужд чужого и уже поэтому чуждого им народа, а другие сознательно и своекорыстно будут греть руки на чужих бедах в национальном вопросе, преследуя даже не только свои великодержавные цели (это все-таки мотив идеологический), но и просто блюдя свои сугубо практические, материальные интересы. Эта крайне неблагополучная ситуация хотя бы отчасти была извинительна, если бы с обеих конфликтующих сторон не было людей, которые глубоко понимают специфику проблемы, сохраняют удивительную выдержку и добрую волю неустанно разъяснять свою позицию и практически поднимают свой голос в защиту добра и правды. То, что говорится здесь,— для тех, кто недостаточно знает суть дела или вовсе ее не знает, но, хотя и захвачен страстями иногда не лучшего до стоинства, все-таки открыт голосу разума или — проще и легче — естественному чувству человеческой справедливости и доброжелательности.
Постулаты национальных взаимоотношений в опасных ситуациях почти так же просты и так же фундаментальны, как Моисеевы заповеди, и начинаются с запрета — не: не обидь, не оскорби, не ударь... и лишь да лее несколько иначе, сложнее — начинай с себя, продумай до основания свою позицию; не недооценивай пока еще не видимых тобою глубинных запасов своего благородства и доброй воли; взгляни на себя со стороны и, если можешь, глазами своего врага, с тайной надеждой, что он увидит в тебе хоть что-то хорошее; бойся ошибиться, ибо в этих делах ошибка страшнее отказа от выигрыша; не торопись, ибо погибнуть за правое дело в большинстве случаев все-таки не лучший выбор — ни для отдельного человека, ни тем более для народа: этот народ в этом месте и в это время никогда не весь народ — у него есть предки и должны быть потомки, и поэтому грешно поддаться гордыне, считая себя носителем последнего слова — за себя, за предков, за потомков; эсхатологические настроения (даже если они возникают в результате всего хода событий) опасны. В конце XX в. каждый народ, даже самый многострадальный и, казалось бы, оставленный наедине со своими бедами, должен знать, что у него есть друзья и, значит, его одиночество мнимое; что уже поэтому дело его, каким бы трудным оно ни представлялось, не несет на себе с неизбежностью печати безнадежности; что борьба за достойное существование своего народа — не столько право (в правах-то как раз чаще всего и отказывают), но долг и перед самим собой и перед человечеством.
Точно так же существуют и общие правила порядка "ходов", своеобразной иерархии в схеме разрешения конфликтов этого рода. Малый народ, народ, чье существование под угрозой, народ, первым заявивший о своем неблагополучии или обиде, имеет право первенства перед большим народом, который — в целом и существенном — практически не может быть обижен малым народом. Литовец, живущий в Литве, или латыш в Латвии могут слишком жестко связывать русский народ с определенным общественно-политическим режимом, принесшим им и их земле много горя, но русский, живущий в России, не может иметь всерьез конкретных претензий к Литве и Латвии в том, что касается вопросов жизни и смерти: ни при каком подходе они не виноваты перед русскими и Россией за наши беды "нестроения". Русский же, живущий, на пример, в Литве и втянутый в водоворот страстей, должен помнить, что все-таки Литва и в прошлом и ныне прежде всего дом литовца, его последнее прибежище, последняя черта, последняя судьба.
Но конфликт произошел и даже принял острейшие формы. Первая и неотложная потребность в этом случае, независимо от того, кто прав, кто виноват,— разнять дерущихся, развести в стороны, прекратить лавинообразно возрастающее движение к необратимой ситуации. На первом этапе это главная и пока достаточная задача. К счастью, в наших условиях осуществление этой задачи не из самых трудных. Но второй этап, конструктивный, — куда труднее. И именно здесь уже сделано более всего ошибок — и верховной властью, выступающей как третейский судья, и общесоюзной прессой, и, пожалуй, обществом в целом, судя по словам, делам, мыслям. На втором этапе, в самом начале его, самое непрактичное — говорить о дружбе, которая "была, есть и будет" (и о которой, следовательно, как о явлении, от нас не зависящем, можно и не заботиться) . Невольно приходит на память обычный футбольный инцидент: разнимая горячо сцепившихся друг с другом игроков, судья требует, чтобы они немедленно в знак примирения пожали друг другу руки, и каждый из них даже и согласен на это, но только при условии, что последний удар или последнее оскорбление будет нанесено им другому. Напоминание о дружбе, которой реально могло никогда не быть (кроме как в спущенной сверху программе), или о подлинно бывшей дружбе начинает играть роль, противоположную задуманной. Первым же требованием после разведения сторон должно быть — успокоиться, одуматься, суметь адекватно выразить свои взаимные претензии, а эта адекватность, помимо всего прочего и особенно на первых порах, зависит от языка, его тона, от голоса, каким один народ обращается к другому, но в данную минуту еще врагу — подлинному или кажущемуся.
В наших условиях в случае таких двусторонних конфликтов в принципе всегда должен быть третейский судья общесоюзного ранга, стоящий как бы над схваткой в том смысле, что обе враждующие стороны принадлежат, как потерявшие единый контроль разные члены, все-таки к одному и тому же телу, голосом которого выступает этот третейский судья. Плохо и глубоко непринципиально из преходящих интересов момента (лишь бы не вышло на свет Божий, лишь бы замирились в эту минуту и т.п.) поступать подобно родителям, которые при ссоре детей, разняв их, твердят в "воспитательных" целях — "оба виноваты, обоих накажу". В этих случаях третейский судья должен думать о справедливости самой по себе, и прежде всего о ней, а не о способах загнать болезнь внутрь. Этот судья не может ссылаться на то, что каждый народ выдвигает "свою" версию — актуальную и историческую,— которые в корне противоречат друг другу и поэтому нет средств для отделения агнцев от козлищ. Справедливое решение всегда есть, но его надо искать, и поиск этот может быть очень сложным. И все-таки есть объективная наука и мудрый тысячелетний человеческий опыт, которые в состоянии в совокупности ограничить этот релятивизм и вытекающее из него равнодушие к знанию того, как это было на самом деле. Без установки на справедливое решение, равно глубокое и принципиальное, может быть достигнуто только замирение — временное, непрочное, взращивающее в своих недрах новый взрыв, но никак не мир, не добрососедство, не дружба. Искать справедливость и увидеть ее, конечно, еще не означает знания того, как воплотить ее, как действовать в соответствии с нею. Это последнее — совсем иное, но оно, так сказать, все-таки "меньшая половина" дела. В ней много неясного. Но одно несомненно: средства, которыми придется действовать и, в частности, тот же язык и понятия, им выражаемые, должны стать более человекосообразнымй, человечными, конкретными. Надо оперировать не абстрактными, насквозь политизированными и идеологизированными категориями, уже зараженными духом недобрых дней, но понятиями и словами общечеловеческой значимости и соблюдающими масштаб возможного: не обязательно дружба народов и интернационализм, но хотя бы достойное соседское общежительство, такт в отношении с людьми другой национальности, презумпция, что ты не лучше другого, т.е. то, что было у наших дедов и прадедов.
III. Начинать нужно с себя, с истоков, с самоанализа отношений к другому, в данном случае к двум народам, которые сейчас живут в Прибалтике,— литовцам и латышам. Что думали о них в прошлом — давнем и недавнем? По крайней мере что отразилось в слове и осталось как несмываемое свидетельство? Ведь русские и белорусы живут с этими народами бок о бок больше тысячелетия, и это по меньшей мере. "Словарь русских народных говоров", где каждое жившее в народе и дошедшее до нас слово подкрепляется наиболее типовыми примерами его употребления, весьма поучителен в этом отношении. Лишь несколько примеров: Литва. Бранно: Эй, литва поганая; —Литовский. Бранно: Эй, литовские люди, съели хрен на блюде; — Литва (латыши). Шутливо или бранно: Лотва некрещеная, также — 'байное сборище'; — Латыш: Ни одного слова от ево, что он говорит, не поймешь, словно латыш какой, также — 'человек, плохо выговаривающий слова по-русски'; 'бестолковый человек'; — Латышала — 'человек, который латышает — картавит, неразборчиво произносит слова' и т.п. — и еще раньше, в начале XVII в., в записях Ричарда Джемса: lattuish (т.е. латыш). "Они сами хорошенько не знают, почему так говорят: употребляется это слово неодобрительно. Одни говорят, что оно обозначает язычника, некрещеного человека, а таковыми они считают всех, кроме себя. Другие говорят, что это слово обозначает человека, не умеющего говорить на их языке, так, например, малым ребятам они говорят иногда: Lattuish ne umiat govorait (Латыш не умеет говорить) ". А в рассказе Куприна "Мелюзга", спустя три века: "...в стороне... затерялась деревня Большая Курша. Обитателей ее зовут в окрестностях Куршей-головатой и Литвой-некрещеной" и т.д. и т.п. Так рисовался образ "соседа", который в свою очередь также не оставался безответен. Но сейчас речь не о нем, но о нас самих. Пожалуй, эти и подобные им примеры сейчас можно принять за курьез и посмеяться над нашими предками — над самими собою в прошлом. Но сегодняшняя ситуация располагает к более серьезному тону, и мы, будучи не в состоянии отделаться от аналогии между днем давним и тем, что сейчас стоит на дворе, легко замечаем печальную преемственность в том, как мы описываем соседа. Этот сосед, литовец или латыш, не просто пашет землю, пасет стадо или поет песню (обо всем этом ни слова), но он некрещеный, не умеющий говорить и выступает только как объект брани и издевательства. Все, конечно, имеет свои исторические основания и, может быть, оправдания, но сейчас для нас жизненно важно извлечь урок из этих описаний "соседа": они рисуют не столько его образ, сколько то искажение, которое неизбежно при этноцентрической позиции, и разоблачают не столько этого "соседа", сколько соседа этого "соседа", т.е. нас, в нежелании и в неумении непредвзято взглянуть на ближнего. Но сейчас другие времена, и песни должны быть новыми, лучшими. Сейчас время платы долгов, покаяния и добрых обетов.
Знание нашего прошлого, в очень многом общего с балтийскими народами,— слабая наша сторона, а именно знание помогает понять истоки, оценить результаты и принять ответственные решения. К сожалению, мало кто знает, что для нас, русских, как представителей славянского мира литовцы и латыши — подлинные братья, родственники. Нет среди всего множества индоевропейских языков таких, которые были бы столь близки между собою, как славянские и балтийские, некогда возникшие из единого для них балто-славянского языка. Еще меньше знают о том, что огромные пространства Восточной Европы от Прибалтики до Москвы и даже несколько далее на восток некогда были населены балтийскими племенами. Славяне пришли сюда позже и усвоили от балтов многие сотни названий речек и урочищ (эти балтийские названия до сих пор живут и на Днепре, и на Оке, и на Волге, и в самой Москве) и заимствовали много слов, прижившихся в русском языке. Славянские племена, давшие начало русскому, украинскому и белорусскому народам, насколько можно судить по фактам, не изгоняли предков-балтов с их территории, но сосуществовали с ними именно как с соседями, беря у них одно и щедро отдавая свое. И балтийские языки также хранят дары русского словаря. Но русский этноязыковой элемент был многочисленнее и экспансивнее; балтийская речь теснилась на востоке, все более и более сокращая свою территорию, и прежние балты по прошествии веков стали русскими. Мы не можем забывать, что в становлении русского и белорусского этнического типа немалый след оставили и балты. Конечно, балтийские народы Прибалтики, и прежде всего литовцы, единственный из балтийских народов, создавший государство, которое в одно время простиралось "от моря до моря" и включало в себя и Минск, и Полоцк, и Смоленск, и Киев, и Чернигов, сохраняли, видимо, память о своем историческом прошлом и претендовали на часть земель, уже ставших русскими. Литовцы делали набеги на Русь, как русские ходили на литву и ятвягов. Это и были те давние "распри народов", о которых писал поэт. Не менее печальной была судьба балтов и на западе. На вымирание были обречены пруссы, ятвяги, курши, селы, земгалы, галинды (как и голядь, сидевшая в Подмосковье), их язык и их культура. Прежде огромные территории расселения балтов сузились до небольшого уголка на юго-восточном побережье Балтийского моря, последнего дома-прибежища двух выживших народов — литовцев и латышей. В XVIII в. они вошли в состав России — в одном случае в результате долгой войны, в другом — по разделу Польши. Только после первой мировой войны Литва и Латвия стали независимыми и обрели (латыши впервые за всю историю) свою государственность. За два десятилетия было сделано очень много полезного, а открывавшиеся перспективы были еще богаче. Но снова эти две маленькие страны и их народы оказались ставкой в игре других сил. Открылась трагичнейшая глава в истории этих народов, и полная картина несчастий будет воссоздана позже. Но я опять о нас, о русских, т.е. о народе, который в XX в. сам пережил страшную трагедию. Приходя в себя как от тяжелого духовного и физического обморока-омрачения и пытаясь начать строить новую, достойную жизнь, мы должны обратиться мыслью, словом и делом к нашим братьям-соседям, к литовцам и латышам и сказать им по совести:
Простите нас за все то плохое, что мы вольно или невольно, по своей безответственности или по воле демонических сил, в руках которых мы были только безгласным орудием, сделали вам; за несправедливость, ложь, насилие; за то, что мы не сумели воспользоваться историческим шансом найти путь к вашему сердцу и вашему разуму ни в два века вашего пребывания в составе Российской Империи, ни в последние полстолетия. Вы — укор нашей совести, но и наша надежда и высокий пример подлинной творческой ответственности за историю своего народа, за его язык. Мы хотим возобновить наши старинные права на братство — подлинное, без каких-либо определений, без "старшего брата" или того брата, который "первый среди равных". Нам больно — но это наша вина — слышать ваши проникающие слова: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете", но мы слышим, хотим слышать за ними другие слова: "Я брат твой".
И когда это будет сказано, мы, переживая нашу вину, впервые не отведем глаз от вашего взгляда.
Ю. Шрейдер
|
