Скачать 1.67 Mb.
|
Картежники молча играют в покер, маленькими глотками отхлебывая водку. Граммофон тянет последние звуки, потом скрипит игла, пластинка долго крутится вхолостую, наконец кончается. Дождь невозмутимо колотит по бараку, как неистовая батарея. — Это вы — Иов? Мужчина в шейном платке стоит передо мной, в руке стакан водки. Я немедленно чувствую шантаж, провокацию. — Ну и что дальше? Он садится. — Кто вам сказал мое имя? — Здесь все становится известным. Его маленькое, невзрачное, как бы восковое лицо склоняется надо мной с явным вызовом — возможно, из-за моего промокшего тряпья. — Ну и как, нашли золото? — Я ничего не нашел. — Не хитрите! Я хочу вам помочь. Мужчина достает короткую сигару, медленно ее раскуривает и выдыхает дым мне в лицо. — Говорю вам, я ничего не нашел. — Допустим... но если что-то нашли, у меня есть друзья в Джорджтауне, среди англичан, и в Белеме... Можно договориться. Вы не понравились полицейскому инспектору, он сообщил о вас в аэропорт. — Кто вам это сказал? Мужчина долго смотрит на меня, облизывая губы языком. — О вас многое известно, господин Иов Леглоэк. Вам вполне можно помочь... Мужчина отхлебывает глоток водки и затягивается дымом. — Или не помочь. — Что обо мне известно? Что я сделал? — Ничего, кое-какие мелочи... Внезапно меня охватывает бешеная ярость. — А ну, говори! Я схватил его за ворот и встряхнул... Я готов был раздавить его как клопа. Стакан с водкой покатился по столу. — Эй, ребята!.. Негритянка смотрит на нас, упершись ладонями в бедра. — Ты, Лопес, давай отсюда подальше, слышишь? Мужчина в шейном платке встал. Негритянка спокойно смотрит на него. Он бледен, как полотно. — Хорошо. А ты, Иов, ничего не потеряешь, если подождешь. Не забывай, что у тебя нет никого ни здесь... ни там. Он кивает в сторону бухты, где живут белые. — У меня отличная память... Да и инспектор мой приятель. Мужчина выходит, волоча за собой ногу. Негритянка заводит граммофон. Дождь колотит по железной крыше. У меня возникает вдруг неожиданное чувство, что и этот барак, и я сам находимся в долгом путешествии среди ночи, которая никогда не кончится. У меня нет никого, кроме этого ангела, этой негритянки, которая бережет меня, как вещицу, место которой еще не определено, но которую она скоро поставит рядом со своей мадонной и антильскими олеографиями. Я долго вслушиваюсь в глухое тиканье ходиков, словно время имеет какой-то смысл. Стрелки продолжают двигаться, но что они способны изменить? Если бы я вернулся назад и посмотрел на себя из прошлого столетия, то я так и остался бы, наверное, здесь, с этой махровой салфеткой, перед этим пустым стаканом, под тиканье часов — ровно ничего бы не произошло, и ни одно мгновение не стало бы реальным. Впрочем, никогда ничего и не происходит — есть только движущиеся декорации. Я задернул шторы, чтобы целиком погрузиться в свое абсурдное путешествие на скамейке, и больше не шевелюсь. Скоро я пущу корни. Было бы здорово. — Держи. Негритянка протягивает другую салфетку. — Ну как, согрелся? Я растрогался, как идиот. Любой человеческий жест потрясает меня. Она покачивает головой, что-то говорит... В ушах сверкают золотые кольца. Ее большое тело равномерно перемещается. Снова возникает воспоминание об умершем брате. Оно раздражает меня с самого утра, словно меня обманули. Кто-то сообщил мне о смерти брата, и я отправляюсь на его поиски. Я ищу везде, это очень важно. Какой-то голос подсказывает, что брата поместили в "закрытый морг". Я продолжаю поиски — пересекаю непроницаемые зоны, долго спускаюсь по лестницам на какую-то строительную площадку, попадаю в подвал с кирпичными стенами. Потом оказываюсь в зале, посреди которого стоит зеленый ящик. На ящик брошена противомоскитная сетка. А внутри ящика я вижу самого себя, Иова. Это меня потрясает, и я начинаю просыпаться. Впервые в жизни я вижу себя заросшего бородой, с асимметричной головой — ни зеркало, ни фотография так меня не разоблачали. Должно быть, я покинул тело для того, чтобы увидеть себя таким. Другой "я" лежит мертвый, накрытый сеткой, с широко открытыми глазами. Но нет, вот он выпрямляется, собирается что-то сказать. Его глаза блестят. И это ОЧЕНЬ ВАЖНО. Я весь в холодном поту. Невероятно! Сейчас он заговорит. Наконец-то все станет понятно, наконец-то все прояснится! Он снова падает в ящик и замирает. Я едва сдерживаю рыдания. Потом пытаюсь уснуть, чтобы продолжить сон и услышать его слова, но ничего не получается. — Привет, Эжени! Добрый вечер, моя радость! Какой-то белый с пакетом под мышкой. — Добрый вечер, Пресвятая Дева! Он низко кланяется мадонне над прилавком. — Хочу сообщить тебе кое-что по секрету... Этой ночью ожидается контрабанда — новый Иисус... Его родит негритянка — страшный удар для папы римского. — Господин Крэббот, не святотатствуй! — Приготовь нам два пунша, а третий — себе. Ох, уж этот экватор! Сейчас мы переоденемся и спустимся. Новый клиент?., не похоже, что он развлекается. Эжени, сколько раз я тебе говорил, что в твоей конуре не хватает музыки и девочек! — Ты хочешь, чтобы я позвала?.. — Наичернейшую из черных. Двух. Мы богатые сегодня, правда, Грег? Его спутник не отвечает. Они стремительно поднимаются по узкой скрипучей лестнице. Я слышу шаги, шум ящика, который волокут по полу. Эжени исчезла. Картежники спорят. — Вот и я, вот и я. Я вам не судейский чиновник, чтобы носить пристежной воротничок. Конечно, надо было заказать девочку. Но я не хочу больше развлекаться, я хочу знать. Абсолютный фанатик. Впрочем, что я делал в этом лесу с Венсаном в течение целого года, как не развлекался? А что я делал на дорогах войны на протяжении четырех лет, как не развлекался, все время развлекался? Убегаю, но вперед... В самом деле, возможно, все это кончится на дорогах, всегда одних и тех же, или братской смертью при взрыве ракеты, невыносимая любовь, невыносимый бунт, который жаждет обрести покой казненного, освободиться. Так, значит, бегство из тюрьмы? — но ведь никакой "полиции" больше не существует! Или же как сейчас, вечером, в этой бухточке, все кончится пьянкой и девчонкой? Неужели, чтобы выбраться из своей кожи, нет ничего, кроме спермы с детишками да песен каторжников? Один и тот же торжествующий биологический круг! Неужели это все, если тебе не удается закончить свою жизнь безымянным сумасшедшим? И постоянно обманывающие нас надежды, которые мы передаем следующему поколению, какесли бы взамен оно должно вернуть наши обманутые шестнадцать лет. Мы утратили тайну, она окончательно исчезла. В основании всех жизней скрывается крах. Покоробленная "Империя индейцев" фиолетовым пятном лежит на столе — страница 18. И все-таки я знал другие дороги, совсем не похожие на эти. Где-то в Гималаях среди дикого рододендрона стоит голубой дачный домик, и какой-то человек говорит мне. "Это неизбежно. В этой жизни, как и в любой другой, нужно смотреть правде в глаза, нужно выбирать". А высоко над соснами сверкают снега Нанда-Деви. Мне не нужны развлечения, я хочу знать! Отбросить все маски, убрать прочь декорации. Хоть один раз в жизни стать лицом к лицу с тем, что пылает внутри тебя, — будь то ангел или спрут, — сделать выбор: к лучшему или к худшему. Час истины, способный изменить всю жизнь. Они направляются прямо ко мне. — Позвольте представиться: Крэббот, по прозвищу Адвокат. — Иов. Иов Леглоэк. — А это Грегори. Утверждает, что он англичанин. Я проверять не стал — это мой приятель. — Англичанин! Such a relief to speak a foreign language! Англичанин смотрит на меня пронзительным взглядом, который раздевает меня и вызывает недомогание. — Прошу меня извинить. Ни малейшего желания говорить на родном языке. Если вы не против, давайте по-испански... Они садятся, англичанин держит на коленях гитару. У меня внезапная интуиция: этот кое-что ЗНАЕТ... Однако вид у него, если не считать глаз, совершенно невыразительный. Пожалуй, вообще никакого вида: маленький, со втянутыми плечами, безликий рядом с костистым и зубастым Крэббо-том. Но от Грегори исходит какая-то эманация. Крэббот давит на меня. У него уже пьяный вид. — Что это, карта? — Пустыня Гоби подсыхает. — Увлекаешься географией? — Нет, ищу пути. — Позволь в таком случае один вопрос. Все это очень мило, Иов, у тебя вид потерпевшего кораблекрушение, но что ты здесь делаешь? — Там, с другой стороны, на меня давят. Крэббот расхохотался. Неблагозвучный смех, словно кусок внутри отломился. Ему лет тридцать. Возраст англичанина определить трудно — где-то между двадцатью пятью и тридцатью пятью. — Где ты пристроился? — У сестер, в больнице, но придется их покинуть... Я кощунствую, говорю дерзости, невежлив, и потому... — Ну так переезжай сюда, нет проблем. Я сооружу тебе что-нибудь наверху, верно, Эжени ? Не грусти, я тобой займусь. В мгновение ока все устраивается. Только не надейся, милый Крэббот, ты меня не заполучишь, ни ты, ни эта бухта, вообще никто. НИКТО — это слово согревает меня, словно очаг в тюрьме. Какая у всех мания присваивать себе подобных! Эжени приносит пунш. Англичанин от своей порции отказывается. — Пойди натяни гамак на чердаке, где сети. — Дорогой Иов, тебе повезло, что ты попал сюда!.. Таким, как ты, здесь делать нечего. Они плавают вокруг Антильских островов. Эта бухта полна пиратов — желтых, белых, черных, цвета какао с молоком — сплошные пираты. Особенно какао с молоком, самые жуткие, остерегайся их — они такие же незаконнорожденные, как и я. Крэббот хохочет во весь рот. Мне не нравится его смех: какой-то двусмысленный, то ли ненависть, то ли насмешка. Англичанин упорно молчит. Он как будто дремлет, но я знаю, что это не так: его нутро повернуто ко мне. Лицо поразительно бледное, и однако же впечатление наркомана он не производит. — А где твои вещи? — Вещи?., в общем-то, у меня нет вещей. Крэббот рассматривает Китай. Вещи... я оставлял их повсюду, в Индии, где-то еще — то и дело срочный отъезд, слишком много лишнего. А полгода спустя багаж снова накапливается, вечный багаж. Должно быть, всю жизнь буду выбрасывать его за борт... Одни и те же ситуации повторяются без конца, как будто судьба снова и снова ставит нас перед лицом проблемы, которую необходимо решить, перед лицом одной и той же проблемы, только чуть-чуть под другим углом. Возможно, каждый обязан решить в своей жизни ОДНУ проблему, преодолеть свою собственную трудность. От чего же я бегу? — Китай... как будто они там, а не здесь! Крэббот пожимает плечами. — Сколько заработал сегодня? Грегори машинально вытаскивает из кармана деньги и кучей швыряет на стол. Они его не интересуют. Крэббот считает. — Четыре тысячи семьсот! Вот это ремесло!.. Бренчит на своей гитаре по вечерам, а когда в кармане ни гроша, спит непробудным сном. Когда же совсем все надоест, покидает страну... Не то, что я — приходится порой поломать голову, чтобы поучить всех этих пиратов судейскому уму-разуму. Грегори ни на кого не смотрит, но не успеваю я открыть рот, как он, не поднимая глаз, говорит: — Поеду, наверное, на север. Только не в Америку... Люди, которые говорят на моем языке, меня не понимают. Он говорит очень тихо. Приходится наклоняться, чтобы понять смысл его слов. — Хотел ехать в Лиму. Но перуанское посольство не слишком этого жаждет: спрашивают, есть ли у меня две тысячи сольоро, почти пятьдесят тысяч франков. — Послушай, Грег, я тебе уже говорил, что устрою тебе паспорт, но придется довольствоваться Гватемалой, на большее я пока не способен. Крэббот продолжает меня рассматривать. — А ты? Что привлекло тебя в эту проклятую страну? Золото?.. В этой стране все гниет. Если тебе сразу же не повезло, считай, пропал. Отсюда не выбраться. — Немного занимался золотоискательством. Раньше был в Колониях. Потом уволился. — Сделал какую-то пакость? — Пакость?.. Что с вами со всеми? — Ничего особенного. Никаких наших пакостей все равно не хватит, чтобы ответить на их пакости... А они делают их легально, уж это мне известно. Я служил на Мартинике адвокатом. Он как будто всаживает зубы в слова, которые произносит. — Так, значит, уволился... талоны тебя не устраивают? Крэббот глоток за глотком потягивает пунш, который принесли ему и англичанину. Он поглядывает в ту сторону, где мадонна. — Ты прав. Что касается меня, то я их ненавижу. Заполонили весь мир, чтобы строить свои гнезда и откладывать в них яйца. — Да нет, я не против них, я по другой причине. — Да? — Я не знаю... неопровержимая вещь. — Единственная неопровержимая вещь, мой дорогой Иов, это то, что мы по шею сидим в дерьме. Ни будущего, ни настоящего. Вот и приходится убивать время. И все время одно и то же, одно и то же... Пока на что-то надеешься, ты несчастен. Но когда утратишь всякую надежду, жизнь становится сносной. Так вот, я плюю теперь на свою жизнь, живу на износ... Он уперся локтями в стол, выставив вперед подбородок. У него такой вид, словно он бросает вызов врагу. — Идите сюда, мои красотки! Вошли две креолки, яркие, как цветки, затянутые в промокший красный ситец. Метиски антиль-цев и китайцев — узкие глаза на темной коже. Крэббот хватает одну из них. Грегори даже не смотрит на другую, что подошла к нему. — Итак, ни спиртного, ни женщин. Что же ты любишь? — Спать. — Ладно, Иов, возьмешь другую. Девица садится возле меня, вытирается салфеткой. От нее пахнет мокрой псиной и кокосовым маслом. — Надеюсь, ты любишь креолок... Лично я от них без ума — с ними чувствуешь себя так, будто ты совершенно один. Грегори стоит, поглощенный своей странной музыкой — рассеянная литания из трех нот, которая вызывает в памяти дождь и ночь. Крэббот пьет без меры и с угрюмым видом, то и дело лапая свою креолку. Я понял, что мне он совершенно не нравится. В барак проскальзывает мальчик, весь мокрый, с корзиной из пальмовых листьев на голове. У прилавка видны его тонкие босые ноги в лужице воды. Он протягивает пустую литровую бутылку, в которую Эжени наливает тростниковую водку. — Эй ты, иди сюда! Мальчик подходит. Из-под корзины смотрят огромные черные глаза на серьезном личике слоновой кости, какие бывают иногда у креолов. Лет двенадцать, не больше. — Жан... что ты делаешь на улице в такое время? В голосе Крэббота можно угадать нежность. Ребенок неопределенно улыбается и шмыгает носом. — Он послал меня. — А-а-а... — Он занят... Мальчик крепко сжимает бутылку в руках, словно защищается. В уголках его рта уже залегли две складки. — Ты сегодня ел? — Немного... я не хочу есть. Крэббот выхватывает со стола одну купюру и протягивает мальчику. — Возьми! Мальчик еще крепче сжимает бутылку и ничего не говорит. На его лице застыло недоверие и скорбь. Крэббот вертит в руках купюру. Кажется, он покраснел. — Он с женщинами, да? Мальчик резко выпрямляется и бледнеет. Хочет что-то сказать, но не решается. — А твоя мать... Мария-Тереза? Что-то вдруг сверкнуло во взгляде мальчика, лицо его скривилось и задрожало, словно он собирался расплакаться, потом он резко повернулся и убежал. Крэббот остался со своей купюрой в руке. — Его мать в тюрьме. Крэббот бросает купюру на стол. |