Скачать 1.67 Mb.
|
| ЧАСТЬ ВТОРАЯ — Где китаец Ван, ты не знаешь? Маленький негритенок молча смотрит на меня. У него на поясе деревянная сабля, во рту конец стебля сахарного тростника, длиной с него самого. Он жует его, демонстрируя свои великолепные зубы. — Дашь десять франков? Уже дюжина ребятишек, черных и креолов, вооруженных копьями и стрелами, окружает меня, издавая воинственные крики. Первый, не говоря ни слова, бросает на них пренебрежительный взгляд и с чувством собственного достоинства берет меня за руку. — Пойдем. Солнце в три часа дня жадно высасывает влагу из размокших улочек. Влага белесым паром покидает деревянные палисады, дымится на крышах, покрытых пальмовыми листьями, устремляется в низкое небо, что повисло над черным кварталом и вбирает в себя умопомрачительные запахи тухлой рыбы и ванили. Ван — мой последний шанс. Дети затерялись в пестром узоре улочек и внутренних двориков, неотличимых друг от друга, с кучами пустых ракушек и сохнущим бельем. Меня увлекает за собой маленькая, горячая и энергичная рука ребенка. Я здесь не полностью, но мой механизм давно заведен, он продолжает работать, толкая меня вперед. Я двигаюсь по инерции. Нужно встряхнуть себя, иначе я упущу Вана, как упустил уже директора Управления рудниками. А "Пилигрим" — это моя свобода. Ребенок подбирает гальку и метко швыряет в рыжего пса, который с визгом убегает. Башмаки шлепают по вязкой жиже. Свобода, свобода... я повторяю это слово как МАНТРУ, в ритме чавканья моих башмаков. Если очень сильно взывать, что-то должно когда-нибудь отозваться! — есть такие слова, которыми надо заполнить себя до предела и тем самым заставить их как бы родиться. Прямо возле нас вспорхнул сине-зеленый зимородок. Ах! я замер, я завис, словно обезьяна! Я жду сам не знаю чего... возможно, видения, возможно, взрыва жизни, которая внезапно разверзнет свое лоно, истекая чудесами. — Здесь! Гирлянда розового мха сбегает по бамбуковой решетке; коралловая лиана, как в Индии! Хижина стоит на высоких сваях и покрыта гофрированным железом. Ван — первый делец в бухте. — Я от Крэббота. Китаец вводит меня в пустую комнату, где на полу лежит циновка, несколько подушек оливкового цвета и стоит низенький столик. Вид у китайца такой же приветливый, как у решетчатого настила. — У меня к вам записка от Крэббота. Ван разворачивает ее и читает. Затхлый запах сочится из-за перегородок и стискивает глотку. Мою сорочку можно уже выжимать. — Садитесь, господин. Ван улыбается и протягивает мне веер из пальмовых листьев. — Значит, вы — тот самый белый золотоискатель... Узенькие глазки не мигают, тысячи пальцев ощупывают меня и ищут возможности схватить. — Я слышал о вас. И подумал, что мы обязательно встретимся. Как интересно, правда? Вы -друг господина Адвоката, а мы здесь для того, чтобы помогать друг другу, не так ли? Ван говорит негромко, обмахиваясь веером. Двуличный, как сказал Крэббот, но для меня он постарается. — Я весь к вашим услугам. — Дело в том, что я нашел золото... Я по-дурацки гляжу на его жирную грудь, на которой каплями выступает пот. Ван сидит, откинувшись назад и уперев локоть в подушку. — Не знаю точно, сколько, но ЖИЛА мощная. Я еще не начал разработку, мой товарищ умер там, в горах... Потом дожди. Я думаю вернуться туда в сухой сезон. На какую-то секунду я увидел улыбку Венсана, наполненную птичьим гомоном Базальтовую бухту, чистую воду под корнями мариакуго — прекрасная голубая яхта, да, Иов... — все это перед желтокожим созданием, которое вежливо кивает головой. — Вы можете купить у меня жилу?.. Но мне нужен аванс — закупить снаряжение. Ван бросает на меня беглый взгляд. — За половину цены. -Что? — Я предлагаю вам 50% официального курса. — Но это же воровство! — Ну, зачем такие слова?.. Все воруют, дорогой господин. Почему бы вам не пойти к моему уважаемому коллеге, господину директору Управления рудниками? — Знаете, почем ваши торговцы продают литр масла в горах?., за грамм золота, вы слышите, за один грамм! А сколько надо попотеть, чтобы его добыть... — Но, уважаемый господин, вам, вероятно, нравится потеть. У меня тоже немало такого, от чего приходится потеть. Похоже, Ван просто развлекается, спрятавшись под маской прогорклого масла. — В принципе, вы — игрок, я — тоже. У вас свой риск, у меня свой... Интересна во всем одна только игра. Все играют, уважаемый господин, все, кроме тех, кто уже там — там их одолевает скука. Ван смотрит на меня с явной симпатией. Мне нечего сказать. Я целиком в его власти. — Разумеется, я дам вам аванс, а кроме того -снабженца. — Чтобы он всадил мне мачете в спину? И чтобы я стал пищей для аймара? — О-ля-ля! Какие речи! Вы — ведь друг Крэббота, не так ли?.. Ван наклоняется ко мне с расплывшимся в улыбке лицом. — Короче говоря, вы отказываетесь от снабженца... За авансом можете прийти перед самым отъездом. Что касается доли, то будем считать вопрос решенным. Я сообщу вам о тех мерах предосторожности, которые необходимо принять, -воров вокруг, как вы понимаете, достаточно. Я вышел. Кровь клокотала у меня в висках. Две женщины, нагруженные рыбой, топчутся возле меня, перекатывая под тканью необъятные бедра. Все смутно прокручивается в моей голове, и я чувствую внезапную усталость, как будто только что сверхчеловеческое усилие вернуло меня к реальности. Лицо стало липким. На углу улочки я остановился. Десяток ребятишек, сложив руки на коленях, зачарованно сидели на корточках вокруг торговца бумажными змеями, а тот что-то рассказывал, широкими жестами указывая на горизонт. Бумажные змеи на длинной палке, розовые, зеленые, фиолетовые, и несколько золотистых самолетиков неподвижно висели в густом воздухе. На его запястье виднелся рожок. Изрезанное глубокими морщинами лицо торговца напоминало маску из Конго; его пламенный взгляд видел, казалось, что-то там, вдали. Очарованные дети следили серьезными, широко открытыми глазами за его жестами, уводящими к горизонту, поверх дымящих крыш и верхушек деревьев, как будто увидели там какой-то странный, медленно приближающийся корабль, а то и черного принца с изумрудным караваном. Я вспомнил, как у ворот Кандагара в толпе ребятишек целое утро слушал старого афганского певца, который славил розовые пески и сиреневые колючки пустыни на древнем, трехструнном инструменте, и его всевидящие глаза излучали свет. Я устремился по соседней улочке, оставив позади старого негра с горсткой детей, бумажными змеями и медным рожком. Ван — человек, конечно, симпатичный, но прохвост. Тем не менее, путь свободен: через полгода — бухта Трезор. Пятьдесят процентов, какая, в конце концов, разница? "Пилигрим" спасен. Полгода... Огромные стрекозы, опоясанные синими кольцами, рывками выныривают из дымки, напоминая о реальности. Вода плещется о выдолбленный, покрытый шлаком латерит. Закудахтала курица. Я двинулся по черным и гудящим извилинам улочек, преследуемый звуком рожка, который словно призывал меня уехать, и упрямым детством, которое снова и снова стучало в мою дверь. Внезапно я вспомнил недавний сон. В последнее время мне снятся странные сны: кто-то торопится что-то сказать, а я не понимаю, ничего не понимаю. Эта могила... Нет, все понимаю, только не умом, а чувством. Все понимаю, но здесь, снаружи, я отрезан, как утративший память, который пытается что-то вспомнить, а всплывают только бессвязные нити и какие-то тревожные символы. Необходимо полностью себя восстановить! Долгий мучительный спуск в могилу, возможно, это моя могила. Я очень отчетливо вижу вход, сверху вниз, как в подземных ходах Луксора, под огромной желтой, обваливающейся площадкой узкий прямоугольный вход, по которому я с большим трудом пробираюсь. Кажется, мне что-то надо в этой могиле найти. Полная темнота. Иду наощупь. Странное ощущение: я нахожу следы многочисленных умерших, которые все оказываются одним человеком. Остатки позолоченных драгоценностей светятся в темноте — украшения, цепочки, какой-то вычурный талисман: эти ценности наполняют меня необъяснимым чувством, будто они мне очень близки... останки одного тела, в которое слились остальные тела. И вдруг я все понимаю. Единственный мертвец, что-то ищущий в своей собственной могиле, ЭТО Я САМ. С трудом, очень медленно я поднимаюсь наверх. Я невероятно тяжелый. Тело свинцовое. На мне какой-то плащ, которой стесняет мои движения. Наконец я выбираюсь наружу и к своему разочарованию оказываюсь в необъятном пространстве. Насколько хватает глаз вокруг желтые сыпучие земли, стремящиеся меня поглотить. До всей глубины моего существа я охвачен жгучим чувством одиночества. Один — я всегда один — но это... одиночество невероятное, оголенное, растрескавшееся повсюду, как стена приюта. Ах! эти рытвины сейчас меня поглотят! и я зову, зову на помощь. Потом смолкаю. Все бесполезно. Можно взывать целую вечность: здесь никого нет. И я иду дальше по желтой корке, которая трещит под моими ногами. Я тяжелый, тяжелый, как тысячелетия. Все необъятно голо, все испещрено трещинами. Внезапно я переношусь в родительский дом, но в какой-то странный, мне незнакомый. В доме моя мать и три сестры: Анна, Сесиль и Маргарита. Они сразу меня узнают и ничуть не удивлены моему приходу. Но я узнаю их с большим трудом. Приходится вплотную подойти к Сесиль и долго смотреть ей в лицо, настолько все смутно. И тогда, помимо моей воли, откуда-то из глубины, вырывается пронзительный крик, который будит меня: "Вы все — как тени, как тени!" Улочка вывела меня прямо к "Святому Людовику". На набережную переброшен трап. Шумные, смеющиеся бразильцы грузят ящики, пахнущие ванилью и перцем мешки, бочки с соленой треской. Скрипит перлинь. На палубе чинят парус. "Святой Людовик", Сальвадор. Человек в соломенной шляпе маркирует грузы. Дети играют на палубе в прятки. Два таможенника, рассеянные и удрученные, отгоняют мух, которые роятся над кофе. Женщины бродят с корзинами папайи. Шум обволакивает меня теплыми волнами, как прибой. Словно сухой бамбук, разбросанный в разные стороны, со смутной каплей моего "я", я стою на краю трюма, откуда струится густой запах ванили; другая часть моего "я" — на залатанном фоке, на этой руке, скользящей по валу брашпиля, на ярком платье креолки. Я взгромоздился на скрипящий рангоут, я скольжу с приглушенным шумом ящиков на дно трюма, под рокот ругательств и смеха, под жужжание мух, которые проникают повсюду. Черная вода бухты раскачивает соломенную пробку, спелый апельсин... "Святой Людовик"? Но это ничего не раскрывает у меня внутри, там только зов, дыра. Это слово ничего к себе не притягивает, кроме жужжания липких мух в ванильной испарине. Вокруг меня, во мне самом, в этой оглушенной пустоте вещи стремятся пробиться и давят на мою оболочку, замкнутую на три оборота! О, я пребываю и в других местах — наверху, внизу, внутри, они зовут меня, подают знаки, стучат, призывают к себе. Я борюсь с волнами на нескольких палубах одновременно — никакой связи. И даже не знаю, верен ли путь, которым идет мой корабль! Я лежу в дрейфе в бухте, как старая драга, в шкуре Иова, но это не то, совершенно не то. Я не здесь, я не здесь. Конечно, я взял курс на "Пилигрим", туда, за четыреста километров поваленного леса и болотных зарослей, через полгода, не раньше. И "Пилигрим" будет, будет, черт побери! Но все другие, там, внутри, разноцветные " Пилигримчики " тоже имеют свои идеи, то и дело происходят разные вещи, и я не узнаю в них себя, желанные, призываемые всем этим упрямым и несогласованным экипажем, моим разноцветным экипажем, напоминающим полинезийский тотем, который напряженно трудится сзади, снизу, сверху, внутри, и когда это приходит, возникает чувство близости, судьбы: происходит щелчок. "Святой Людовик"... никакой связи. Мы слепы и глухи, как пробка, даже перед теми знаками, которые сами же вызвали. Мы ничего не знаем, абсолютно ничего. — Хочешь папайю? — Нет. — Хочешь пойти со мной? -Нет. — У тебя что, нет денег? — Я — Иов. Оставьте меня в покое! Как все ясно и неопровержимо: Ван и Крэббот, Венсан и Грегори — все, все взаимосвязано! Если бы ухватить нить... какое удивительное, какое вечное чудо! Все взаимосвязано, все взаимосвязано... Нужно только понять язык. Как мы ко всему невнимательны! Необходимо поймать ту нить, что соединяет все эти вещи. Мы ничего не видим, все происходит с нами как бы случайно, как с пьяницами, пусть с выдающимися пьяницами. Мы даже похожи на Почетный Легион, разве что скованный в своих действиях. "Пилигрим", я хотел тебя с такой силой, и ты будешь, ты уже почти здесь, осталось всего полгода. Но чего хотят пираты, которые стоят за всем этим? "Святой Людовик"... но я схожу с рельсов, я, выражаясь их языком, формулирую понятия. Возможно, это и есть жизнь: формулировать более или менее четкие понятия, которые врастают в землю -и все меняют. Понятия, способные все изменить. Нужно думать выше, не в трюмах, не на палубе, а на фок-мачтах больших рыболовных судов. — Хочешь папайю? — Оставь меня в покое! Она даже не симпатична! Я хожу вокруг этой посудины кругами, как муха вокруг сахара. Абсурд! Но мне нужна вода — мне необходимо подняться на борт — вода вокруг, вода подо мной, скользящий шум, трепет, который превращает вас в тысячу бликов, и вы растекаетесь по всей ее шири. Мне нужна вода, как нужно дыхание. Возможно, мне суждено утонуть. И вновь это навязчивое ощущение, что я стою перед дверью, которая вот-вот откроется — и тогда тайна исчезнет. Мир станет светлым, прозрачным, каждая вещь окажется на своем месте. Открытая жизнь! Это где-то здесь, рядом, а я не взлетаю... остаюсь привязанным к своему панцирю. Но он трещит, трещит по всем швам! — Хочешь папайю? — Пошла прочь! Должно быть, я заорал, как одержимый. Она убежала, перепугавшись, с корзиной в руке. Ударил колокол, призывая на вечерню; раскачивающаяся бронза врезается в мякоть дня, касается пальмовых листьев. Все зовет! Если бы я мог скользить с тем, что меня тянет, свободно струиться до самого края моей пробоины, а там, наконец, прыгнуть — канатоходец, отбросивший свой канат! Я повернул машинально в город, лаская в мыслях свой "Пилигрим"; запах ванили и рыбы потянулся за мной следом. Теперь я знал, что "Пилигрим" будет, и это было прекрасно. Но вся эта сила, которую я обнаружил в гроте, уже в течение года шарит вокруг меня — вероятно, она хочет свалить другие стены, возможно, где-то есть другой парус. Это меня и мучит. Полгода... Полгода топтать эти улочки. Тревога бродит вокруг меня. Она притаилась сзади, такая же реальная, как запах фруктов, готовая возникнуть при малейшем знаке, стоит мне только сунуть нос куда не следует. Я втягиваю плечи и спиной чувствую, как она нащупывает путь. Достаточно пустяка, отголоска мысли, даже шага, любопытного взгляда, — войдет в меня молниеносно, как струя, пущенная каракатицей, и я ничего не смогу сделать. Я втягиваю плечи и сжимаю кулаки в карманах. Потом, уцепившись за краешек гранита в глубине, повисаю там, внутри, как в испанском га-лионе. И говорю: нет! Одно и то же, одно и то же! Время вытягивается, вытягивается, и вот уже звездообразно расползается еле заметная трещина — черная расселина. Именно тогда все и началось. Я вижу происходящее так, словно это было вчера, вижу семиклассника из парижского лицея Бюффон. Он подает мне знак в Кайенне. Как-то, в пять часов вечера, я возвращался после уроков домой... Четыре раза в день я проходил по бульвару Пастера и улице Ле-курб в потоке машин и спешащих людей. И каждый раз — одна и та же аптека с хрустальными шарами, желтым и сиреневым, один и тот же продавец сыра, домашняя птица, подвешенная, как лук, на мраморе мясной лавки, стук по доске для рубки мяса. Вот здесь, перед мясной лавкой, и началось мое недомогание. Слышались крики зеленщиков, чуть дальше меня ожидала огромная ортопедическая нога. И вдруг я почувствовал, что опустошаюсь, теряю себя, и что-то во мне стало подниматься изнутри, словно это не я, а кто-то другой. |