Скачать 1.67 Mb.
|
— Ты слышишь? Красные обезьяны! Что будем делать? — Ничего. Они движутся в нашу сторону. Насекомые исчезли. Гул нарастает, перелетает с дерева на дерево, сметает, как прибой, тишину ночи, превращается в долгое хриплое рычание, несется над бухтой по верхушкам деревьев. Я чувствую, как Венсан сжался в своем гамаке. Совсем рядом отчетливо раздается пещерный лай старых самцов — они на страже. Дым, поднимающийся над нашими гамаками, как будто предназначен для того, чтобы предотвратить беду. Или прославить удивительную тайну человека на этом звездном обломке. На какое-то мгновение стая обезьян останавливается в нерешительности, отдельные крики слышны в двадцати метрах от хижины. Венсан спрыгивает с гамака. Я слышу, как он заряжает длинноствольное ружье двадцать второго калибра. Градом падают сухие ветки. — Успокойся, они не причинят вреда и мухе! — Муха, муха... Ну и шуточки у тебя! Мы с тобой не мухи. Рычание, кажется, начинает удаляться. Венсан сидит в гамаке, свесив ноги. Поскрипывает веревка. Несколько обезьян задержались возле тропинки. Одиноко вскрикнула птица. Тревожный рокот медленно отклоняется к югу, как корабль, меняющий галс, его след вытягивается и расходится зыбью. Последние всплески медленно растаяли на далекой напевной ноте — первый трагический хор в ночи мира. Наконец все смолкает. — Боже, как далеко! — Почти не слышно. Насекомые ожили и застрекотали, бычьи жабы возобновили свое монотонное, нескончаемое кваканье. — Иов, послушай, я кое-что хочу тебе рассказать... Это преследует меня уже несколько лет... не знаю, как тебе объяснить... Я представляю его в темноте: должно быть, он отбрасывает прядь волос и принюхивается, вытягивает свой вздернутый нос. Вечно он производит впечатление человека, который что-то потерял. — Какая странная ночь, и эта удивительная тишина, и мы с тобой так далеко... Мы никогда с тобой не говорили о войне, но тогда со мной что-то произошло — я был летчиком. Один случай все изменил, мне очень трудно его описать... Веревка гамака скрипит, как линь на якорной стоянке. Мы пришвартовались к ночи, к толпе мертвецов, которые не перестают умирать. — Представь себе, шестьсот километров в час, треск пулеметов, мотор свистит, как лопнувший котел, потом взрыв — и я в воздухе под парашютом. Чудо! Выбросило из кабины, сам не знаю как, должно быть, я раскрыл парашют, а потом тишина, старик, такая невероятная тишина... Голос Венсана дрожит. Я не знаю, куда он смотрит в темноте, какой мир мерцает в нем в эту секунду. Он лепечет, словно ребенок: — Внизу поля, рощицы... Далеко внизу Бельгия... странная, крохотная земля, очень далекая, там, наверное, люди... Но мне плевать было на все это. Я был в другом мире, понимаешь, в другом! В абсолютной тишине, в полном оцепенении... Много раз я прыгал с парашютом, но на этот раз... земли не существовало, я оказался в другом мире. Потрясающая тишина! Ты не поймешь. — Я понимаю! — Головой понимаешь, но это совсем не то... Ах! Эта тишина... за ней другой мир... я смеялся там, наверху, как младенец, под своим парашютом... и плакал. Казалось, я только что родился... Пойми, мы совершенно ничего не понимаем. Я годами жил под гнетом ужасной тяжести, не понимая этого, и вдруг все исчезло, все изменилось. Я был легким-легким... я был по ту сторону... Светлячки начали свой фосфоресцирующий танец. Иногда наверху, на каком-нибудь дереве, вспыхивал одинокий огонек. Небо — не более одной вспышки светлячка. Возможно, его нетрудно удержать в ладони, только бы знать как. А потом войти с ним в гармонию. Но мы недостаточно для этого пористые. Вот почему приходится дышать. — Удивительное дело, Иов: не знаешь после этого, как жить, жизнь становится невыносимой. — Все несчастье в том, что на самом деле мы не на той стороне... ни на той, ни на этой, мы в промежуточном мире. Что-то вроде потерпевших кораблекрушение, только без катастрофы. — Смешно сказать, но у нас нет больше водки, нечем промочить горло. Я слышу, как внизу плещется в бухте, накатываясь на базальт, вода — счастливая бухта... но я не совсем здесь. Бываем ли мы вообще, когда-нибудь, полностью здесь? Полностью, всецело, как корова на лугу. Да и она вряд ли. Мы здесь только наполовину и совершенно не знаем, где скрывается другая половина. Потому и бегаем, как одержимые. Чего нам не хватает в вещах, в нас самих?.. Если бы можно было стать другим, совершенно другим! Сбросить, как змея, старую кожу, пусть болтается на дереве, и плыть... вместе с водой. Плыть вместе с водой, плыть обнаженным, неудержимым, нырять до самого дна, среди водорослей и валунов великого зеленого царства — и найти там дверь... Чтобы не было больше нужды ни в лесе, ни в чем и ни в ком! Чтобы быть всем! — Эй, Иов! Ты спишь?.. Как по-твоему, на острове Пасхи тоже есть сыщики, которые потребуют у нас документы? — Наверняка. С пером в заднице и с конституцией в кармане. — Но куда же в таком случае бежать, чтобы обрести наконец покой, настоящий покой? — Послушай, что я тебе скажу... ты знаешь, почему мы здесь? Венсан что-то проворчал. — Потому что мы любим. — Кого? Обезьян? — Обезьян, жаб, консервы... возможно, огромную игуану, которая несет золотые яйца, летучих рыбок, не знаю, что еще... чудо в бутылке. — Ты, кажется, с приветом! — Мы просто любим и все, это наш способ дышать. Прямо под гамаком я слышу Жозефа. Он приходит каждый вечер, залазит в одну из моих теннисок, прогуливается внутри, потом изрыгает дюжину бемолей и, довольный, удаляется. Миллионы насекомых танцуют, вибрируют, стрекочут в огромном лесу. Мухи-журчалки роятся вокруг гамака со своими крошечными бенгальскими огоньками. Вскрикивает ночная птица — она явно сидит на мариакуго с длинными корнями, что возле бухты. Ах! Все здесь исполнено любви! И даже смерть не является выражением ненависти. Единая жизнь, единый нескончаемый сон, который неистовствует от радости, земля с корнями и высокие зеленые купола с насекомыми, с тысячами лиан, которые обрушиваются в изобилие смолы, как толпы богов в храмах Индии. Все воспевает единую Мать, ее бьющую через край радость. Все здесь исполнено любви. Я прислушиваюсь к нескончаемому рокоту, я слушаю поющую бухту. Я уже не это одинокое, давящее тело — на ниточке благовония я улетел к моим братьям с огромными корнями, к моим скачущим братьям, я направился к ним на цыпочках. Существует только этот рокот, как будто доносящийся с очень далекого моря, что катит свои волны по земной поверхности. Первый день в Кайенне, в этой людской трясине. Такое впечатление, будто попал сюда с другой планеты. На всех улицах густой липкий поток, почти такой же плотный, как латерит под ногами. Похоть, повсюду похоть, мелкая, золотушная — настоящая проказа, выглядывающая исподтишка. Клейкие нити соединяют людей как попало в один клубок на улице де Голля, на площади Пальмист. Зыбкие желания плывут косяком в дневных парах среди лотков с ананасами. Карликовые, крадущиеся, они тут же готовы задохнуться или исчезнуть. Усталость. Неодолимые привычки сочатся в розовой тени. Вещи цепляются со всех сторон, как вороватые руки, которые ощупывают, тянут, растаскивают и потихоньку убивают: руки, чтобы брать и ничего не давать. Фальшивые, воровато ускользающие глаза — мы еще не люди. Ты уже успокоился, Венсан. А я здесь, среди них, как в ловушке. Мне еще надо искать этот покой, защищаться, оснастить "Пилигрима" против их низких страстей. Я оснащу, клянусь тебе, эту большую синюю яхту и буду свободен, как ты мечтал о нас обоих. Свободен наперекор всему, клянусь тебе! Восемь месяцев ожидания. Возможно, семь, если сухой сезон наступит раньше, чем обычно... даже шесть, если считать месяц, чтобы подняться в горы. Сейчас там все затопило. Шесть месяцев в эфирной вони, в мире разлагающихся вещей... Они не помешают мне снова уйти в лес. Они не смогут. В конце концов, я свободен, а Венсан умер от лихорадки. В принципе, этот полицейский инспектор не такой уж злодей. Он исполняет свой долг. Я сам ходил к нему и все объяснил. Два сипая у входной двери выглядели так, словно только что покинули театр Магадор, но вовсе не смеха ради. Свобода, Равенство, Братство — мне это ни о чем не говорит, в том числе и эта символическая граната среди фиолетовых бугенвилей. На мне брюки с пятнами плесени и дырявая сорочка. Вид, конечно, далеко не комильфо. — Так что же вы там делали? — Искал золото. — У вас есть разрешение? — Разрешение? — Значит, самовольно... Ваш паспорт? Гипсовая Марианна похожа на торговку сыром. Все в полумраке, кроме прямоугольника желтого света на письменном столе. Солнце, вероятно, никогда сюда не проникает. Ставни закрыты. Инспектор толстый, весь как из мягкого воска. Он пишет. — Леглоэк, Иов. Родился 30 октября 19... в Бель-Иль-ан-мер, Морбиган. Вы работаете в администрации колоний? Его голос смягчился. -Нет. — Так написано в вашем паспорте. — Я работал в колониальной школе, но уволился. — Хм... а почему? — Личные причины. — Надо же... Он листает паспорт. — Вы, можно сказать, много путешествовали. Индия, Афганистан, Египет... что же вы там делали? — Так, этнография... -Что? — Ну, дела. — Так... А кто вы теперь? — Геолог. — В какой компании работаете? — То есть... Я ни в какой компании не работаю. — Да? В таком случае вы не геолог. Зачем писать все это? Не знаю... Из-за этого хлама в комнате, где я чувствую себя, как заблудившийся баклан. Из-за сестры Марты, из-за злобных белых людей? Они абсолютно правы. Все на своем месте в потоке вещей, все чувствуют себя как дома. Ну вот, начинается. Из сада доносится негромкое бормотанье, скользит с теплым паром вдоль' веранды из маленькой молельни, которую оборудовали внизу, возле операционной. Башня из слоновой кости Молись за нас Зеркало справедливости Молись за нас Спасение калек Молись за нас Пристанище для рыбаков Молись за нас. Сейчас, наверное, четыре часа. Это будет длиться до пяти, прерываемое восклицанием: "Благословенна Ты, Приснодева Мария!" Словно жужжащие комары по вечерам в лагере Трезор. — А этот Венсан, от чего он умер? — Что-то вроде лихорадки. Весь распух, голова, ноги... Я пытался его нести. Потом решил переждать. Через три дня он умер... Умер без вас, без ваших санкций. — Что с вами?! Место кончины? — У вас есть карта? Нет, конечно. Это случилось в одной из тысяч бухточек, которые там сплошь да рядом. Бухта Венсана. Вам этого достаточно? — Но-но, не забывайте, с кем разговариваете! Необходимо провести расследование. Когда он умер? — Я забыл число. Где-то в октябре или в ноябре. Можете поискать его, если муравьи что-то оставили. — Знаете, любезный, я бы на вашем месте не умничал. Без профессии, без разрешения. Смерть... Прямо скажем, все не как у людей... А золото вы нашли? — Разве я похож на убийцу? — Внешний вид ничего не доказывает. Во всяком случае, я обязан провести расследование, составить отчет... Вы сами уволились из колониальной школы или вас уволили? — Послушайте! Ничего больше не нашелся сказать, кроме "послушайте"... И вдруг месяцы, проведенные в джунглях, форсированные переходы отозвались свинцовой тяжестью в ногах. Кости, должно быть, устали... Но нет, я блаженствовал там до самой его смерти. Это люди меня утомляют. Я устал, устал, как старая лодка на морском берегу. Мне хотелось лечь и закрыть глаза, погрузиться в спокойную, одурманенную опиумом ночь, как некогда в Индии. Я не отсюда, я ошибся жизнью. — Покажите его документы. — Чьи документы? Венсана? Они там. — Как там? Не хотите ли вы сказать, что оставили документы с трупом? — Я много чего оставил, когда выбирался. — Но документы, черт подери, всегда хранят! Ваша история очень неясна. Известен ли вам, по крайней мере, адрес его семьи? — Он никогда не говорил о семье. — А какая у него была профессия? — Во время войны он был летчиком-истребителем. Инспектор возводит руки к небу — чаша его терпения переполнилась. К тому же он еще не восполнил пробел о побеге Венсана. В общем, я оказываюсь вещественным доказательством. Им нужен труп. Вдруг я вспоминаю "Смерть гадам!" на стене моей камеры во Фресне. Бывают слова, которые вот так внезапно обретают смысл. — До окончания расследования вам запрещается покидать территорию без моего разрешения... А золото, вы нашли золото? — Нет, то есть совсем немного, грамм сто. — Хорошо. Я поставлю в известность моего коллегу из Управления рудниками. Скорее всего, золото у вас конфискуют. — Это еще почему? — Вы уплатили пошлину за въезд в страну? — Да, сорок тысяч франков перед самым отъездом из Франции. — Я наведу справки. Тариф подняли до шестидесяти тысяч. Вам придется заплатить разницу. — Но у меня нет таких денег! — Возможно. Где проживает ваша семья? — При чем здесь моя семья? Имею я право быть один или нет! — Конечно. Инспектор смотрел на меня каким-то въедливым взглядом. Он вовсе не злодей, он исполняет свои обязанности. Вдруг я словно бы выпал из происходящего. Поплыл вокруг лампы, продрейфовал вдоль тусклой карты, где Кайенна вырисовывалась раскрашенными секторами, потом ухватился за солнечный лучик, пробивающийся между двумя ставнями, и лег на спину. Они все так далеко, мне нет до них никакого дела! Эта сквозная полоска солнца придает мне какую-то особую радость. Она здесь, и для меня она родная. Она все время здесь, мы с ней вместе. Ничто не может нам помешать. Она невероятно легкая и однако же очень прочная. Я уплываю в ее золотистой прозрачности на невообразимое расстояние. Инспектор зачитал очень длинный протокол. Я подписал. Паспорт мне не вернули. У меня потребовали две фотографии в фас и две в профиль, я пообещал принести. — А ваши военные документы... военные, вы слышите? Покажите-ка... Разумеется, вы не заявили о перемене своего места жительства. Я вам сообщу... Итак, вы не соответствуете требованиям закона, и у вас нет средств к существованию. Пора бы уже привыкнуть к их методам запугивания и знать, что они ничего не способны мне сделать, разве что затаскают. И все же всякий раз, когда я обнаруживаю, как они потихоньку совершают свои мелкие гадости, мне становится стыдно. В этом-то и беда: все мы в одном мешке. Наверное, я никогда не привыкну... Я знал людей с безвольными лицами, прорезанными жестокой складкой, людей, которые с радостью ласкают пистолет под бежевым габардином, надевают вам наручники и бьют в лицо, словно утоляя жажду мести. Я знал такие тяжелые преступления, как убийство детей, которые жгут, как застарелый стыд, я видел кровь, звездами растекающуюся в пыли кабинета: капельки, стекая одна за другой, оставляют долго несмываемые пятна. Я выполнял все требования полицейских. Они ничего не могут сделать, но они давят. Давят. А в больнице Сен-Поль все время молятся: Агнец Божий, искупающий грехи мира, Помилуй нас, Господи, Агнец Божий, искупающий грехи мира, Внемли нам, Господи, Агнец Божий, искупающий грехи мира, Сжалься над нами, Господи. Палачи так же печальны, как и их жертвы. Но я не жертва, я вообще не из этого мира. Я говорю: нет! Ястребы кружат вверху, в голубом небе, где даже голубизна прогнила. Минуют геологические эпохи, а они все кружат и кружат. И будут продолжать кружить, невозмутимые, до конца зона, когда истощатся все наши крики и мольбы, когда умрут и виновные, и невиновные, когда земля всех уравняет, когда придут иные судьи, иные люди закона, иные блюстители самого безжалостного мира, чтобы закончить нивелировку, завершить шлифовку народов. Господин Бертийон будет предводителем показательного стада. Ястребы будут выписывать свои орбиты над слишком напоминающими людей соборами в окружении французских парков. И не останется больше виновных, будут только судьи и стражи — люди верные и благонадежные. |