Скачать 1.67 Mb.
|
Рыба не лезет мне в горло. Миньяр не спускает с меня глаз, потом медленно вытирает ладонью подбородок. "Мы еще встретимся", — говорит он. Светло-зеленый геккон с черными полосками поймал стрекозу прямо над медицинским календарем — Нопирин Викарио, бульвар Осман, 17, быстрый и устойчивый эффект. Стрекоза долго отбивается, шурша изломанными крыльями. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось расплакаться — не от ненависти, не от злости, не от стыда — расплакаться безудержно, абсурдно, как если бы я носил в себе весь этот мир, завыть под тяжестью ноши, как шакал воет на луну. Они все здесь, Миньяр и эсэсовцы Бухенвальда, Шюлер и человек из гестапо с улицы Соссэ. В этот вечер — все как один. Полицейский инспектор и сестра Марта, и еще один из проклятого круиза, который хотел убить меня в прошлом году на горном хребте. Перро, а сколько еще тех, кого я не знаю. Это так тяжело, как будто во мне умирает ребенок, и так старо, словно происходит в допотопные времена. Все они сжались в моем горле: они — это я сам, так кого же я ненавижу?.. Я так глубоко погрузился в свое сердце, что увидел там бездонные пропасти. Я все понимаю, и это раздирает мне душу. Из памяти выплывают какие-то тени. Мы переживаем катастрофу, мы все кричим в темноте — так кого же я обвиняю? Как они все похожи! У меня тусклый разум, я спотыкаюсь везде, со всеми пьяницами, со всеми, за кого обжигает стыд. Я опустился вглубь себя и увидел там таких животных, которые даже не существуют. У меня меняющиеся жизни, бесконечные проклятые жизни. Они выплывают из такого далекого прошлого, что я мог бы обнять всех присутствующих здесь, словно я страдал с ними во все времена, под любой окраской, в любом отрепье, словно я испытывал трудности вместе с ними, а может быть, стыд? Будто я был уродлив уродливостью сегодняшнего вечера и слабый, такой слабый и такой маленький со своей немощью. Разве те, кто не может видеть, не нуждаются в том, чтобы к ним протянули руки, и чтобы они были нежны, эти руки, которые исцеляют, и чтобы пролились слезы за все их слезы, которые пересохли и не могут пролиться? Я ношу в себе эту тяжесть, Господи, она простирается в ночи, как две руки моей души, готовой объять беспредельное страдание. Ты не одинок, Миньяр! Разве я — не ты? И тот другой, которого я помню — однажды в Кумбакона-ме, в индийском лепрозории, с горящими глазами на изъеденном лице — медленно натягивающим покрывало, чтобы прикрыть свой стыд. Быть может, я и есть молчание этого человека под покрывалом? Я — ошеломляющее молчание по самым разным причинам. Но сегодня мне так тяжело, Господи, что я хотел бы спрятать лицо и скрыть то, что трепещет во мне и напоминает частичку любви. — Когда у нас были перебои с тростниковой водкой, мы брали в аптеке спирт. Смешивали его с растворимым кофе... — Уверяю тебя, это несерьезно. Хорошо ли мы выглядим рядом с английским королем? Они, по крайней мере, обучены манерам. — Ты — реакционер! Голубые и розовые ангелы на ниточках замерли неподвижно. Колокол звонит девять часов. Бертран смотрит на меня своими по-детски удивленными глазами. — Не огорчайся, Иов, так уж они устроены. — Нет-нет, я не чувствую себя жертвой. Терпеть не могу этой роли. — А я считаю, что ты — жертва. Но, по-моему, они не правы, а я люблю справедливость. Мне кажется, Иов, этот Миньяр не так уж и плох. Он хотел тебе помочь. Ты, наверное, огорчил его. — Он готов был прихлопнуть меня от избытка симпатии. — Что за глупости!.. Миньяр — работяга, он с молодых лет бродил по африканским тропам, обслуживал местное население, занимался мелким ремонтом. Он, должно быть, не один раз затягивал пояс потуже. Надо его понять... Теперь ему повезло. Возможно, он хочет, чтобы все прочно стояли на ногах. Ну, и потом, он, вероятно, сожалеет... — Я знал одного морского служаку, которому тоже повезло. Теперь он называет себя господином Инженером. Купил яхту. В прошлом году мы плавали вместе с ним вдоль побережья Бретани. Сначала он хотел взять меня в свое дело в порту Дюнкерк, а потом, представь себе, пытался меня убить. Наверное, чтобы помочь стать на ноги. Этот проклятый круиз будет преследовать меня до конца дней. И его невыносимая атмосфера... У Миньяра точно такой же взгляд, как у того, из круиза. — Ты, наверное, высказал ему свое признание, как Миньяру. — Мы из другого мира... мы их стесняем, нарушаем спокойствие. Мы — свидетели того, что, кроме выгоды, есть что-то другое, это им опасно... Видел бы ты того, другого, ночью в Перро-Гирек, куда мы причалили! Он бежал за мной, как одержимый, и вопил : "Я убью тебя, убью!" Фуражка яхтсмена, лак цивилизации — все мигом слетело. Это больше, чем убийство, — как в первобытные времена. — У него сдали нервы. — У всех сдают нервы, стоит только прикоснуться к их добропорядочности. Чистая совесть буквально у каждого. О-о! Какой непобедимый вид! Как они вольготно держатся, как самоуверенны и непогрешимы! Миньяр смотрит на меня. Бертран ковыряется в зубах. На веранде, в неподвижном воздухе отражается каждый звук. Эта ночь... эта ужасная ночь, когда я бродил по горным карнизам Перро под моросящим дождем в период равноденственных приливов. "Я убью тебя!.." Эти слова, словно злобные псы, преследовали меня всю ночь. Повсюду стояли одинаковые закрытые сентябрьские виллы, одинаковые зеленые изгороди и массивы голубеющих гортензий, холодных, как отсутствие. Я дергал звонки, как одержимый, хотел найти пристанище, тепло, дружескую руку... Мне нужен был живой человек. Его отсутствие сводило меня с ума. Я был на улице, все время на улице, всю ночь бродил под дождем. С тех пор это сидит во мне, как рана. — ...Совсем маленький кайман, вот такой, не больше. Я раздробил ему череп мачете и положил в расщелину скалы, в холодок. Решил, что заберу его вечером, возвращаясь в хижину. Так вот, старик, шесть часов спустя он был еще жив. Я чуть было... — Хвост крокодила с майонезом такой же на вкус, как мерлан. На днях, когда мы поднимались на Беф-Мор... Миньяр через каждые две минуты останавливает на мне взгляд, словно я его гипнотизирую!.. Какая же нужна сила любви, чтобы снять проклятие, которое делает двух людей чужими. А у меня, наверное, нет любви — нет даже ненависти, чтобы помочь самому себе. Одна пустота, тяжесть, которая на меня давит, бесконечные слои, черный осадок, накопившийся за эту ночь времен... Выплеснуться! Выплеснуться существом без границ, проницаемым человеком, причастным ко всему сыном неба, сыном истинного света. Все будет истинным! И будет всеобщая любовь. Но я здесь, среди них, плотный, тяжелый, липкий, как галлон каменноугольной смолы. — У тебя неприятности, Иов, из-за того, что ты не хочешь уступать. Это выводит их из себя. — Я не сказал Миньяру и двадцати слов. — Но как ты их сказал! Ты и представить себе не можешь, до какой степени ты их провоцируешь. Ты никогда не уступаешь. — И не хочу уступать! Уступать то, что является моим истинным я?.. Нет, я не собираюсь изображать из себя куклу, чтобы понравиться им, не хочу заниматься самоубийством, нет!.. Впрочем, они-то и есть самоубийцы. Бертран пожимает плечами. Оно здесь, вопреки всему, мое я, неотъемлемое, неуловимое, и это приводит Миньяра в бешенство. Мое я реально, несомненно, непоколебимо, мое одинокое я, невесомая звезда, что сильнее всякой смерти. Мое я, которое может смеяться в концлагере, жить в пустыне и презирать все законы; я, которое может обойтись без них. Вот, что для них непростительно, — скала моего существа, навсегда свободная, неприкасаемая, как огонь, который дает жизнь и убивает... частица Бога, быть может? И тогда ни Миньяр, ни кто другой ничего не может со мной поделать. Но если я забываюсь... тогда я виноват, виноват — моя ночь в Перро — я немощный и слабый, как загнанный зверь перед сворой собак. — Жюльен, сколько ты здесь пробудешь? — Хочу протянуть полгода. — А что в отпуске собираешься делать? Воздух' густой, хоть ножом режь. Сорочка прилипла к телу. Большой, почти прозрачный муравей суетится возле банки с сахаром. Голоса вибрируют вокруг меня, как на вокзале после бессонной ночи. И везде, до самого курятника, этот вкрадчивый запах эфира... Я начинаю скользить в свое сжавшееся прошлое, вливаться в вещи, в это блюдо с зеленой и оранжевой папайей, украшенное ярким цветком ка-ны. Как будто погружаюсь внутрь. — А те, что на боксите... двадцать тысяч франков в месяц, да еще без вина. Стоило ли ради этого приезжать на экватор? Кстати, и вино сюда привозят кислое. — Все зависит от премии за выработку... То же самое говорили французы перед бараками Маутхаузена Безостановочно — о кухне, о кулинарных рецептах. Перед воротами крематория — о тушеной говядине. Здесь лес вызывал разговоры об отпуске, все время об отпуске, все время об экономии. Они унесли бы, если бы смогли, свои банковские чеки и кофе-с-молоком-да-хлеб-с-маслом на самое дно ада. Впрочем, эти люди в ад вряд ли попадут. Да и в чистилище недолго задержатся. Там я видел только русских и греков, потому что им плевали в лицо. Меня тоже не любили — это точно. На коробке с кальцием теперь три муравья. Вокруг меня все плывет и смешивается — я с трудом удерживаюсь в центре. Если удастся войти в сердцевину этой папайи, все станет просто, быть может, все разрешится? Нужно оттолкнуться от одной вещи, понять единственную вещь, вникать в нее до тех пор, пока она не раскроется — и все таинство мира брызнет оттуда в потоке света. — Расскажи про Индию. Мне пришлось вытаскивать себя из этого состояния, чтобы ответить Бертрану, как если бы продираться сквозь водоросли и долго ощупывать руками вещи, прежде чем прийти в себя. Тем не менее, я здесь, я бодрствую, но я не снаружи. Каждый раз приходится привыкать жить заново. — Ладно, старик, забудь о Миньяре. — Да плевать мне на Миньяра! — Тогда расскажи, что ты там видел. — Не знаю... я люблю Индию. С тех пор, как я уехал оттуда, эта страна стучится в мою дверь. А когда я о ней не думаю, напоминают другие, словно она подает издали знаки. Во мне не страна, а как бы дуновение, которое струится издалека и возникает перед глазами позолоченным алтарем. — Ну так что? — Ты знаешь Париж... его торопливых и серых парижан, которые вечно смотрят себе под ноги. Так вот, в Индии у людей есть время... у них есть время. Можно подумать, что они живут в вечности. Светлый взгляд, улыбка. Другое измерение... — Другое измерение? — Больше пространства, если хочешь. — Это правда, у нас постоянно не хватает времени... тяжкая ноша. Когда Бертран взволнован, у него чуть шевелятся уши. Свои длинные светлые волосы, почти выцветшие, Бертран зачесывает назад. — Можно подумать, что жизненные потребности не имеют для тебя никакого значения. Как ты устраиваешься? — Все жизненные потребности, Бертран, мы, торжествующие ослы, придумываем себе сами. Бертран улыбается; наконец-то я согрелся. — Иногда мне хочется быть таким, как ты... — Послушай один секрет — непростой. Вот... Ты раз и навсегда отказываешься от будущего, отбрасываешь его. Все оставляешь снаружи, ничего внутри — ничего, кроме своей веры в чудо. Тогда все придет. Все придет, несмотря на Миньяра и ему подобных. Они бессильны против этой силы, против этого огня. Но нельзя плутовать, понимаешь, нельзя ожидать никаких златых гор и не знаю чего еще, никакого будущего... только тогда случится истинное чудо, и оно все изменит. Это нелегко... Если ты решишься, ты как бы нарушаешь табу, и на тебя все повалится — быть может, испытания, чтобы проверить, не плутуешь ли ты. В общем, это как вступление в мир порядка — удивительного порядка. Но жизнь при этом меняется. Все приходит, все удается! Как если бы настоящее взяло на себя все заботы о будущем. А раньше ты заботился о нем сам. Ты лежишь на спине, а внутри пылаешь. Что-то вроде апостола — фантастического апостола. Бертран пристально смотрит на меня. В нем словно все перевернулось, и в то же время он как будто застыл от страха. — И тогда все приходит, Бертран, даже златые горы. Только тебе плевать на них. Понимаешь, плевать! Есть только чудо — вся жизнь идет внутри, как в пасхальном яйце. Нужно, чтобы это пришло. Это необходимо, это главное, — голову даю на отсечение! Понимаешь, все эти жизненные потребности... Ты огражден от них как магическим словом, ты спокоен, словно спасшийся от крематория — ты все сжег, ты уже мертв, но ты по-настоящему жив, ты избежал этой жуткой свалки! Кто тебе отказывает в сокровищах инков, ЕСЛИ ТЫ ИХ ХОЧЕШЬ, или все Перу целиком, ибо мир, который ты ищешь, — истинное сокровище, которое окупит все эти крохи! — Ты не из рода человеческого, Иов! — Зачем путать род человеческий с человеческой посредственностью?.. Ах, как они мне надоели с их заученным запасом слов! Человечество... все время слова, которые ни о чем не говорят, только разъединяют. — Провести жизнь за одним занятием, играть одну-единственную роль — отца семейства? И это человечество?.. Есть такие растения, у которых чудовищно развит один орган. Так вот, человек — это растение "отец семейства", сверхогурец, мыслящий и производящий потомство. Бертран катает хлебные шарики. Кончится все тем, что я и его выведу из себя. Надо быть нейтральным, совсем никаким, как живот хамелеона. Или молчать, как Росс. — Все это очень мило — Индия, твои чудеса, но ведь они мрут там от голода, как мухи. Возможно, мы со своими потребностями — варвары, зато у нас нет голода! — Нет голода? Вдумайся, Бертран, на Западе тоже мрут от голода. Сколько идей, в рот кладут одни идеи! Не обращают внимания на жизнь, на опыт. Повсюду господствует школьный учитель, сознание которого измеряется килограммами прочитанных книг. Ах! Как все умны! Потому ничего и не понимают, что стремятся все объяснить. — В этом ты, пожалуй, прав. Мысль вводит в заблуждение. Всегда находятся доводы и "за", и "против", есть свои причины любить, и свои — ненавидеть. Нужно полагаться на действие. Что касается меня... — На какое действие? — на золотоискательство, на бурение?.. Все это — мелочная слепая суета, порой оплачиваемая, но вовсе не настоящее действие!.. Надо начинать с другого конца, с сознания. — С какого сознания? — Если бы я знал... Вероятно, со сверхсознания, с какой-то противоположности обычного сознания. Именно с этого конца и следовало бы действовать — такое действие имело бы реальную власть, оно бы преобразовывало вещи. ВЛАСТЬ, " ты понимаешь? Кто сознателен, тот может. В Индии это знают, но вся беда в том, что те, I кто может, не имеют желания делать... вероятно, потому что мир еще не готов. — Но если тебе так нравится в Индии, почему ты оттуда уехал? — Я тоже иногда себя об этом спрашиваю... Жажда приключений?.. Наверное, я ошибся в выборе приключений. — Эй, Иов! Жюльен окликает меня с другого конца стола. — Говорят, ты завтра переезжаешь... У меня есть приятель, который уезжает из Саюла. Я киваю головой и слышу, как Миньяр бурчит: "Одним меньше!" Еще один переезд, все сдвинулось, наконец, с мертвой точки. Я все время чего-то жду. Бертран смотрит на меня с каким-то беспокойством. — Куда ты собираешься? — Это тоже твоя ошибка. Если бы ты мог принимать жизнь попроще. — Жизнь попроще — это г..., извини меня, для тех, у кого нос заткнут. Она невыносима, эта ваша жизнь попроще. Бертран остановил на мне свой разгневанный, но с оттенком нежности взгляд. — Ты никого не любишь, Иов, в этом твоя беда. — Любить?.. Ах, Бертран, все так противоречиво! Любить. Нет ничего другого, что можно было бы так желать. Такой любви, которая не отличалась бы от ненависти. |