Скачать 1.67 Mb.
|
Кто был никем, тот станет всем! На рассвете следующего дня на месте переклички повесили четверых. Ночью от терпкого запаха лантаны першило в горле. Трухлявый экватор весь пропитан гнилью. Четверо повешенных... четверо повешенных. Я повторяю эти слова, как заклинание, и они довлеют надо мной, словно проклятие над первобытными людьми. Шагай, человек, шагай и победи врага! На улице только бродячие собаки — целая армия беспородных рыжих дворняжек, которые эхом разносят мою ярость, мою молитву, мою неотступную боль. Я их взбудоражил. Они злобно и враждебно лают в темноте одна за другой. Я — не бродячая собака, согласен, но я — бродячий человек, и мы должны, казалось бы, поладить с вами, скандальные псы! Я подумал было, что мы уже покончили с дурным сном нашей истории... нет, еще не покончили. Мы продолжаем спать, мы еще там. Шагай, мой брат, шагай! Когда видишь обратную сторону, то знаешь, что мы еще там. Невидимый концентрационный лагерь царит повсюду; лагерь настолько утонченный, что СС на его фоне блекнет, и, честное слово, отлично продуманный: жертвы сами уничтожают друг друга, шомпола уступают место печатным формулярам, а подозревают здесь всех тех, кто в рамки лагеря не укладывается! Примитивные капо очень изменились; теперь это Ваалы-предприниматели, Ваалы-синдикаты — всюду господствует умная машина для пожирания человека, всюду часы, чтобы застукать нас, чтобы напомнить нам, что время — это деньги, а жизнь -бизнес. Невидимые наблюдательные вышки возвышаются над каждым кварталом, территория огорожена колючей проволокой. Нам не открывают больше рта, чтобы взглянуть, нет ли там золотых зубов, которые можно изъять, нас осматривают со всех сторон, целиком, проверяют и карманы, и постель, а при удобном случае какой-нибудь Миньяр лишит нас жизни. Живодеры, затянутые в кожаные футляры, ушли в отставку. Настало время безликих людей; они вооружают или разоружают нас по воле своего патриотического разбоя, чтобы удержать власть того, кто ест. Но я скажу вам, что скоро тот, кто ест, тоже будет съеден. Эта новость наверняка вас удивит. Я видел великаншу, госпожу Ложь с изрытым оспой лицом, которая считает ваши перемирия. Я знаю — мы разоряем друг друга к радости невидимых и могучих идолов; белая галера в пути! Я верю только в отступников. Шагай, человек, тебе ничего не остается, как крысой покинуть тонущий корабль! Или пусть заговорит ангел! Но, может быть, придут еще раз с Востока волхвы с мирром, ладаном и новой мудростью, чтобы восславить на руинах наших знаний новое Рождество? И вдруг — море. Невидимое, оно меня притягивает. Мигающий проблеск маяка с островов Спасения подметает своим тонким лучом асфальт спокойной воды. Ночь тихо входит в меня струящимся запахом трав и водорослей. Рыжие собаки умолкли. Тысячи насекомых, одно за другим, возобновили свой стрекот, за кокосовыми рощами бесчисленные лягушки и жабы запели на низкой ноте. Куда же ты идешь, Иов Леглоэк ? — да, это правда, завтра ты уезжаешь. Ты все время куда-то уезжаешь, словно это может что-то изменить. Разве ты не видишь, что и Кайенна, и Монпарнас, и Бомбей — все это одно и то же? Ночь, ночное блуждание. Так оставь же распятых на их кресте; радость — это куда более дерзко. Обрети радость, пусть это будет твоим вкладом в освобождение мира; страдания только увеличивают его победу... Ты ворошишь прошлое, но старые призраки не принесут тебе новой истины, ты — перед ней, ты в стадии рождения. И чувствуешь себя виноватым. Твоя ошибка в том, что ты не был самим собой. Тебя душит чувство загнанности, отсутствие самого себя, так расстанься же со своим страждущим человеком, стань другим, стань таким, каков ты есть. Ты ищешь брата. Но ты прекрасно знаешь, что люди испытывают чувство братства только в смерти или в муках. Снаружи брата нет, твой брат внутри. И все эти полицейские инспектора, которые тебя удручают, ничто по сравнению с истерзанным миром внутри тебя. Все внутри. И тем не менее, у меня был брат в радости. Но он уже не встанет, он сложил свое оружие. Я вырыл ему яму возле дерева с розовым стволом. Над чащей пролетела стая агами. Потом все смолкло. — А у нас все-таки есть "Пилигрим"! Это будет голубого цвета яхта с белоснежными парусами... большая голубая яхта — и порядок! Всю ночь он говорил об этой яхте — голубой, ты слышишь — как если бы видел ее наяву. В лагере горел костер. Я натянул ему гамак возле самой реки, между двумя патавами. — Двадцать грамм с кубического метра, ты представляешь!.. Допустим, нужно будет тысяча кубических метров, две тысячи... у нас есть все бортовые инструменты, съестные припасы на два года. И мы на воле... откуда мы отчалим? Я раскурил средство от комаров и сел на мешок. В темноте трещали цикады. — Ты веришь во все это? Что-то изменилось в его голосе. Раньше, когда мы были где-то между Фольклендами и Туамоту, мы постоянно спорили. В этот вечер он выглядел уставшим, словно очень много ходил. — Кажется, я отдам концы. Венсан повернул голову, чтобы лучше видеть меня. Он весь распух, его лицо напоминало личико румяного ребенка, позолоченное отблеском пламени, с едва заметной бородкой. Глаза горели. — Если, если... а я ничего не успел сделать. Он мгновенно перевернулся, как будто прятался. Передо мной его большое тело, обтянутое тканью гамака — лодка с трупом. — Иов, ты знаешь, моя мать... Она бросила меня, гадина! Он сказал это с неожиданной силой. Впервые он заговорил о мире, оставленном за морями. — Я женюсь на жизнерадостной девушке, она будет очень милая, она все поймет. Той ночью все было понятно, теперь все в прошлом. — В нашем дворе рос тополь... Светлячки мигали между пальцами. Его гамак покачивался среди веток, как будто его приподнимало пламя и уносил вверх пронзительный стрекот насекомых. — По воскресеньям мы ходили в лес за сморчками и играли там в прятки... Как это глупо все, Иов, ничего не осталось. Осталась только ночь на изнанке мира, наполненная запахами, и горсточка золотых крупинок в ладони. — В дортуаре было прохладно... Венсан натянул покрывало, словно ему холодно до сих пор. — Я оставил у сестер пару совсем новых башмаков. И потом... Он делает странный, едва уловимый жест и сжимает руками гамак. Ищет меня глазами. Ему трудно смотреть. — Не расстраивайся, Иов... Наш "Пилигрим" прекрасен! Он перевел взгляд на ветви. Его руки крепко вцепились в гамак, словно в борт корабля. Как прекрасна, Венсан, наша яхта в лесу, охваченная пламенем, — наша яхта, на которой мы отправимся в будущее. Мы вернемся, уверяю тебя, когда солнце возобновит свой путь на север; мы привезем с собой амброзию и смех для наших неверующих братьев. — Все так нескоро! — Очень скоро, Венсан. Совсем рядом. — Мне плохо. Я хотел напоить его из котелка, но вода лилась мимо. Я взял его за руку. Рука была вялая и горячая. — Мы вместе, Иов, вместе... Я сжал его руку. Я хотел любить его вечно, но было всего две руки и одно дрогнувшее сердце. — Мы поплывем на острова... Лес снимался с якоря, треща цикадами. — Я женюсь... У меня будет спокойная жизнь. Очень далеко... Для свадебного пира раскрылись уже бархатные воды. — Но почему, Иов, почему?.. Очень высоко в темноте прогудел самолет: каждый вечер в один и тот же час над нашими головами пролетал рейсовый пассажирский Рио-де-Жанейро — Нью-Йорк со своим грузом света. Но в этот вечер Венсан его не услышал. — Как хороша она, наша яхта!.. Ты ничего не забыл, Иов?.. Все есть? А двигатель?.. Он не работает. Венсан потер себе шею. Гланды выпирали. Потом начал хрипеть и надолго замолчал, скрючившись в гамаке. Я намочил в воде свою сорочку и выжал ему на лицо несколько капель. Пяденицы обгорали в пламени. На другом берегу речки упало гнилое дерево. Шум от его падения, как раскат грома, долго звучал в ночи. — Готово, готов, поверь мне, все готово... парашют... Венсан изо всех сил сжал мою ладонь. Его дыхание стало спокойнее, словно внезапно наступило облегчение. По нашему тряпью проползла змея. Красные и зеленые скарабеи начали свою сарабанду. Венсан уснул. Я присел возле костра, потому что очень устал. Снова развел огонь. Муравьи штурмом брали мешок с треской, целая колонна, но мне было на них наплевать. Я должен был выспаться. Когда я проснулся, уже светало. Венсан был мертв. Я долго сидел неподвижно, бессмысленно глядя на его руку, сжимавшую гамак, на кувалды, лопаты, лом. Гамак чуть раскачивался, но это был ветер. Игуаны с желтыми полосками гонялись друг за другом в сухой листве. Я поднялся и принялся рыть у ствола розового дерева. Хотелось, чтобы яма была глубокая. Везде были корни. Руки горели. Стащил его в яму вместе с гамаком. Он был очень тяжелый. Засыпал землей. Над чащей, шурша серыми крыльями, пролетела стая агами. Потом все смолкло. Я долго стоял в оцепенении и смотрел в пустоту. Наконец мало-помалу пришел в себя. Выкупался в речке, и все время перед глазами стояла Базальтовая бухта, где мы плавали голые, папоротники, наш бег к хижине... Я собрал сумку: немного куака, патроны, старый компас... многое мы растеряли по дороге. Муравьи сожрали за ночь всю треску. Мешок Венсана: какие-то тряпки, два крылышка авиатора, пришитые на кусочке сукна. "Мы промахнулись при посадке — слишком большая скорость..." Военный билет. Паспорт. Фамилия: Венсан Пьер-Виктор. Дата рождения: 2 декабря 19... г. Место рождения: Синьи-ле-Суэн (Аренас). Профессия: не имеет. Мое сердце начало вдруг бешено колотиться, когда я увидел это, покоробленное под штемпелем. Я разжег костер и бросил туда все: сумку, паспорт, военный билет, тряпки — и стал искать, нет ли чего-нибудь еще. Мне хотелось все бросить в огонь и прыгнуть вслед самому. Пусть ничего не останется, ничего от тайны братьев насмерть! Или отправиться, напевая, в глубь леса. Я проделал 260 километров на запад, к реке. Все это время Венсан был со мной. Потом встретил зеленую стену — балату, рухнувшую этой ночью. На ее ветвях висели лианы; три вырванных с корнем дерева запутались в них, раздирая своим разгромом голубое полотнище неба. Стояла невероятная тишина. Ни птиц, ни обезьян. Я был один в этой огромной зеленой конвульсии. Единственный, крошечный... Казалось, я слышал голос Венсана: "Так оно и есть, Иов, уверяю тебя, это крышка..." Я вошел в зеленую стену и принялся рубить ее мачете. Я рубил и рубил, не чувствуя в зеленой гнили своего тела, будто кромсал кучу старых сопротивляющихся вещей, вырубал в своем горле желание расплакаться и мертвые годы позади, это скопище гнусных и ничтожных карликов. Я бы все вырубил — жизнь, смерть, Святого Духа — все! Мне наплевать было на все, как Богу. Страдание исчезло. В моем теле не было боли, не было скорби. Впрочем, и сердца никакого не было. Была пылающая дыра, которая втягивала меня в себя. Смерть Венсана? Кто страдает? Кто "я"? А рука рубила и рубила, как будто брала на абордаж всех дьяволов сразу — смелей, человек! Щелкая клювами, выпорхнули попугаи. Изорванная в клочки одежда едва держалась. Обезумевшая маленькая обезьянка кубарем скатилась с лианы. Я настолько обессилел, что все шло само собой. И вдруг что-то прорвалось — свет! Он падал сверху. Золотое излучение. Световые волны струились перед глазами, поток орифламмы уходил к солнцу, начинаясь здесь, возле меня, там, откуда только что выпорхнули попугаи. Все вибрировало, все дрожало. То распространялось, как оседающий световой пар, то собиралось вместе, как расплавленный шар, и снова, снова — солнце пульсировало. Свет входил в меня и вмещал меня, как море. Он был таким горячим, что грудь моя пылала. Я был зияющей полостью, в которую вливался источник силы, до отказа наполненной пустотой. Я чувствовал свое тело, — а свет двигался к стволу дерева, дальше, передо мной, — но был весь как бы разлитый, больше обычного, словно вошел в другое тело, которое окружало меня, как бы парило и волшебным образом прикасалось ко всему. Нет, не прикасалось, но было вместе со всем, во все проникало и трепетало их трепетом. Я был необъятным. Легким, как чайка, готовый безвозвратно растаять в золотом пространстве. Ах! Кто умирает? Кто страдает? — вокруг меня был свет, вокруг была любовь, огромная золотистая любовь, в которую невозможно поверить. Да и кто поверил бы? Как? Откуда эта любовь, когда рядом нет никого, кроме ветра в листьях, кроме меня в этом трепещущем воздухе? Но она здесь, в лианах, под листьями; она здесь, невыразимая, интенсивная, воздух насыщен ей до предела, как сила и ветер, как жара, как дыхание, без которого все превратилось бы в прах, как искра жизни — миллионы искр, распахнувшиеся золотые пестики! Меня всего обволокло. Я потерял голову, сердце, я разлетелся золотыми брызгами, как будто для того, чтобы любить, быть любимым, давать, все отдать — во мне слишком много всего! — чтобы растаять навсегда в тайном слиянии, в этом ликованье любви... И все было объято. Нет забвения, нет недостатка, нет темноты — нет ничего вне этого света. Все внутри, как золотые прожилки вещей. Все переполнено любовью, все — улыбка, которая согревает. Кто умирает? Кто? — солнце озаряет все вещи в мире; я погружаюсь в бессмертную зарю. Кто "я"? — свет повсюду. Страдание исчерпано, оно обратилось ко мне своим истинным лицом, которое есть вечная радость. Смерть зачеркнута, она раскрылась, как спелый стручок, она вибрирует тысячами жизней. Страдание — ложь. Смерть — ложь. Любовь повсюду, великая, золотая любовь, в которую невозможно поверить, всеобъемлющая любовь с миллионами рук, готовых все обнять. Очутившись на другой стороне, я уцепился за ствол вакапу, росшей на краю обрывистого плато. Казалось, будто я еще сплю. Растрескавшийся латеритовый панцирь внедрялся как попало в огромное болото, испещренное пурпурными облаками. Насколько хватало глаз, бледно-зеленые арековые пальмы раскачивались на своих крупных стволах, как на воде. До самой темной полосы далекого леса тысячи и тысячи птиц в исступленном восторге кружились стаями, стекались, растекались, терялись из виду в ослепительном небе, внезапно поворачивали к крохотному разорванному облачку, поднимали оглушительный гомон. Можно было подумать, что это — фантастический вольер для услады безумного короля; затерявшееся изумрудное озеро из индийской легенды. Венсан меня не покидал. Возможно, он уже был по ту сторону, там, где пылает радость? Мы усадили наши уставшие тела на ствол дерева и вместе мечтали: "Знаешь, Иов, на островах Туамо-ту..." — но наши острова оторвались от карты мира, разве ты не видишь? Нас относит к изумрудной саванне. Наша сума полна, мы богаты, мы можем расправить крылья. "А секстант? Он дорого стоит?" — но север опрокинулся в вихре крыльев, тысячи огненных птиц уносят нас в потоке орифламмы. Взгляни! Бронзовые двери распахнуты настежь, сверкающие когорты уже ждут нас — радость грядущих времен! Мы — бессмертные короли, разве ты не видишь, наши архипелаги трепещут на ветру? Мы долго так смотрели, потом я уснул. Проснулся в одиночестве. Птицы все еще кружили — самые обычные попугайчики. Тогда я отправился в путь. И все это происходит в пределах моего тела? Бродячие рыжие собаки по очереди рычат в темноте, это действует на нервы. Я ничего не понимаю. То вижу, то не вижу. Свет то исчезает, то снова возникает. Ослепительная истина вызывает благостные слезы, она гораздо реальнее их тушеной говядины. А через минуту ничего не остается, как если бы все происходило во сне, ничего, кроме темноты и косного, уродливого времени, с его эсэсовцами и обеденными перерывами — сдохнуть от тоски... Недоносок пространства, годный лишь для того, чтобы выращивать цветную капусту. Послышался рев осла, астматический, бесконечно долгий, тоскливый. Воздух неподвижный и душный. Кишение насекомых в пальмовых рощах, стон моря, блеск далекого огня... Крошечные волны жемчужными каплями растекаются по илистому берегу. Я — словно мумия, перевязанная ленточками, в ожидании не знаю какого воскрешения из мертвых. Давлю на себя изнутри так, что вот-вот лопну, но не выдерживает только кожа! Все остальное цело. Кажется, с тех пор, как существую, я только и делаю, что давлю. Но мой саркофаг плотно замурован. Снаружи — раскрашенная гримаса, только не я сам, только не я. Снова и снова я бью изнутри в свой негритянский там-там. |