Скачать 1.67 Mb.
|
Я надеялся... Нет, лучше молчать. Завязнуть раз и навсегда, как все, делать вид, как все. Найти свое золото, обзавестись семейкой. Но это тольк о мечты. Я способен на одно: стучать и стучать, как будто саркофаг может когда-нибудь открыться! стучать безостановочно... Ничего не поделаешь, я создан для этого. Все мосты сожжены, впереди один ветер. Ни стой стороны, ни с другой — прямо посередине, в стране, непригодной для обитания. Неужели никто не услышит? Саркофаг, замурованный до конца света! Сквозь стрекот насекомых что-то смутно завибрировало, что-то, напоминающее человеческую музыку. Как будто зашуршал нежный шелк. Потом исчезло. Но вот возвращается, слабо, как шелест ветра в сосновом бору. Зачарованный, я встаю и иду туда, откуда доносится мелодия, отыскиваю тончайшую нить, которая заканчивается жемчужным дождем. Я на дороге. Воздух совершенно неподвижный, почти твердый. Я весь взмок от пота. Кажется, камерная музыка. Струнный квартет! Я иду, как слепой, с гулко бьющимся сердцем. Ограда из бугенвиллей. Бледный прямоугольник приглушенного света. Теперь я узнаю: научно-исследовательский центр на окраине Кайенны. Квартет Бетховена! Я обретаю музыку, как милосердие, которое вливается в мою грудь... Кайенна, год вкалывать, как негр, жить, сжавшись в кулак, и вдруг — музыка! Я иду наощупь. Ворота приоткрыты, сад. Мой брат! Я постучусь в дверь, я скажу ему — неважно что, он поймет, он должен понять. Проскальзываю вдоль тростника под окно у крыльца. Ночник прикрыт красной шалью, вокруг в беспорядке книги, флаконы с образцами; молодой мужчина в шезлонге. Он смотрит поверх меня. Девятый квартет Бетховена. Я укрываюсь в тень, чтобы исступленно погрузиться в эту божественную музыку. Ах! Смыть всю боль! И вот один слой спадает с меня за другим: смерть Венсана, больница, Миньяр, инспектор, вся эта тропическая тюрьма, в которой я маюсь, словно обессилевший дервиш. Бетховен, будь благословен, ты вселяешь в меня нечто божественное! Замурованный в свою глухую ночь, отрезанный от других, как я в этой черной дыре, ты прекрасно знал что мы вовсе не шваль, погруженная по горло в дерьмо. Нам обещана земля Ханаанская, ты это знал, по другую сторону ночи; Бетховен, будь благословен, Бог с тобой, Он есть ты, Он в тебе, а не в священных пещерах, где проповедуют люди в черных одеяниях. Я благодарю тебя, я, скрывающийся в тени этого дерева, измученный, жалкий, как насекомое, беспомощный. Восхваляю тебя, ты даришь мне освобождение... Я тебя почти забыл, я плохо тебя слышал — и все из-за своей слишком толстой варварской кожи. Сегодня я живу в тебе. В тебе звучит сумасшедшее пение, утраченные радости, ты одинок, ты потерял всех братьев... В исступленном крике на острие смычка и страданий ты знал... Все сообщается. Твой крик об этом — в последнем оголяющем рывке. И твои басы, твои заполненные паузы — невыносимый крик, пробивающийся по ту сторону, словно колотящий в стену кулак. Кажется, я везде слышу ее, эту тишину, она всегда рядом, я выслеживаю ее, преследую, чтобы сделать там привал, но, может быть, это не я, а она меня выслеживает? Ах! вся жизнь для того, чтобы сорвать этот странный цветок! Внутреннее море вещей, первозданная тишина, ты грызешь меня изнутри! Ты вздымаешь волшебные приливы, ты, фонтан жизни, подобна смерти. Музыка обнимает тебя, устремляется к тебе и дарит самую чистую любовь. Храмы, чтобы заключить ее слова, чтобы утверждать ее и отрицать ее, смычок, чтобы вырвать ее, хождение в тишине. Хождение до изнеможения, до падения без чувств на землю, а жизнь не останавливается. Молчание любовников, когда объятия размыкаются, — это ведь измена! В наших храмах звонят колокола, в наших телах слишком много кровеносных сосудов, но все это возле музыки и никогда полностью, никогда не она сама. Нежное крыло не может прикоснуться к колючей ограде. Как смешны эти взмахи смычка и пестрые трюки, как нелепы чернильные знаки, которые стремятся одним махом охватить необъятность и создать из ничто снежную тишину, но этого ничто оказывается слишком много! Бетховен стал глухим, чтобы лучше слышать, Ван Гог искалечил себя, доведенный до предела геометрией и кадмием — только бы разорвать тишину, которую он не в силах был ухватить. Мы не вправе сказать, что один отсутствовал больше, чем другой. А эта ненастоящая кокосовая пальма, которая склоняется над окном с несколькими звездами, должно быть, канделябр, бенгальский огонь — откуда мне знать? Она вся увешана бумажными фонариками, они сталкиваются друг с другом, покачиваясь в воздухе. Нет, нет, это НЕ ТО, или я невнимательно смотрю? Этот мир не полный! Вещи пустые, в них чего-то не хватает, в них зияет отсутствие. И не на острие наших воплей, не на высоте того, что я чувствую, — а когда я пристально гляжу на себя, даже не на высоте детского смеха. Ах! Я понимаю единственный крик, он такой же пронзительный, как крик чайки на скалах, — пронизывающая до боли тишина, такая тишина, которая возникает только после крика. — Так мы идем или нет? Женщина! — Идем, идем... — В таком случае, одевайся, уже половина. Я окаменел. Я не подумал, что там могла быть пара. — Вилли!.. Голос пронзительный. Чума! Внезапно меня заливает поток света. Я едва успеваю распластаться на клумбе. Дверь открывается. — Вилли! Из-за угла выходит полусонный негр. — Ты все время спишь! Давай, поторопись. Где синий костюм господина? Он готов? Пошевеливайся! Женщина идет прямо на меня. Я в панике. Сейчас она меня увидит. Какой я дурак! Эта мегера сейчас меня увидит. Она стоит рядом со мной. Если она опустит глаза, я пропал. В двадцати метрах отсюда забор. — Дорогой, этот квартет — такой красивый! Внутри шум передвигаемых стульев. Теперь весь сад запит светом. Пошла прочь со своим квартетом! Скорее сдохну, чем буду с ней объясняться, да она и не поверит. — Снова дождь. Ну и страна! Она потягивается, потирает бедра. Ее взгляд падает на меня. Я сжимаюсь в комок. Она дико визжит, а я прыгаю через забор и, как вор, исчезаю в темноте. Идет частый и теплый дождь. Тропический дождь, он будет лить часами, днями. Он обрушивается на пальмы, на частый бамбук, словно море — на гребень подводной скалы. Я спотыкаюсь, падаю в ямы, петляю, я не понимаю, где нахожусь. Совсем одурел. Мир обрушивается на меня, как приговор. Я бреду в ночи, шатаясь от усталости. Постепенно все возвращается в свою колею. В конце концов, терять больше нечего. Я настолько раздавлен, что не могу понять, как я еще существую. Я — совершенный мертвец. Раздавленная пустота... Итак, решено, больше я не дергаюсь. Вода по колено, и такой ветер, конец света! Растворюсь, как ком земли, в этом негритянском хаосе! я — лишайник, кальмар, ободранная кора в потоке времени. Ноль. Никуда больше не пойду! Я — пень, шорох жабы, черная пустота, ничто. Ничто. Что надо еще, чтобы удержать себя? сердце... оно сопротивляется. Именно оно и мешает. И разум, который не перестает задавать вопросы. Так что же мне не ясно? трудно сказать — какой-то очень важный вопрос на невнятном языке, тяжелый, как лезвие гильотины. Возможно, я и впрямь не здесь. Ошибся жизнью! Не у себя, это уж точно... Молчать! Вопрос входит в меня, как поезд, сошедший с рельсов. Давай, Иов, вставай! Эта минута невыносима. Она не существует, не су-щест-ву-ет. Ты спятил. Шагай и убей врага! Шагай, ты устанешь, это скоро придет. Нужно жить, чтобы перейти на другую сторону, иначе придется отложить все еще на несколько жизней. Шагай, брат! Не стой на месте, как пень. Впрочем, возможно, это ошибка. Жизнь наладится. Ты вернешься к себе, повсюду будет свет, тебе выдадут белые одежды, будет праздник до слез от радости. Так давай же, вперед, ты смотришь на себя так, что твое смятение не может долго продолжаться. Ты будешь хохотать над собой, ты разделишь себя пополам, и другой, твой ложный брат, останется на земле! Так шагай же, глупец! Только правильно выбирай; красные обезьяны — это не шутка. Ты здесь в театре. А истина — в другом месте. В конце концов, сам Иов не имеет ровно никакого значения. Иов шагает. Он снова взвалил свою суму. Он погружается в безумие запахов с множеством жаб и мертвечины. Скоро он будет чист, он освободится от всякой фальши. А дождь течет, течет по уставшему телу, словно для того, чтобы смыть избыток ночи, которая его сжимает, избыток зла, словно для того, чтобы продолжить дорогу к тому запечатанному сердцу, где мы бьемся вместе, я это знаю, к царству такого же сердца. Ах! кто разрушит эту могилу! Ночь — порождение разума. Я слышу, как неподалеку трещит под напором воды бамбук, как стонет и надрывается земля, которая упрямо влачит свою дряхлую подводную часть, как весь корабль дрожит от киля до марса -э тот старый корабль, который смутно любит. Неужели я единственный не буду любить? Я закрываю глаза, чтобы принять волну, стоя на ветру и как будто вырванный из себя, ах! обнаженные руки, как для молитвы, и лицо открытое для любви, чтобы избавиться от излишка пространства, которое меня подавляет. Дождь мне приятен, он бьет меня длинной плетью своих теплых рук, увлекает и уносит в своей любви. Мне приятен этот дождь, который меня истощает. Но вот напор чуть ослаб, хрупкие антенны раскрываются, вероятно, для того, чтобы прощупать темный водоем и опознать его. Этот мир открыт! — а я все еще стою на своей скале, замурованный, как в скорлупе. Кто же разорвет путы, когда все вокруг вспыхнет, когда все брызнет, словно фонтан выплеснувшегося нектара! Мир скачет от радости, он поет и танцует, как Шива, — он любит! Пусть одна из его рук вырвет меня из могилы, пусть все будет освещено гигантской молнией! Эта ночь вовсе не ночь, я знаю, я чувствую. Мы закрыты и непроницаемы только из-за недостатка любви — об этом мне то и дело кричат мои антенны. Ночь — порождение разума. Я углубляюсь в высокие дождевые водоросли, как ребенок, устремив вперед руки, чтобы раздвинуть ночь, руки, взывающие к старой памяти — ах! я вспоминаю зеленые ступеньки и глубинное царство, которое открывается под легкими пальцами. Я вспоминаю необъятные зыбучие пески морского побережья и радостный полет птиц в пене света. Дорога, идущая под уклон, пустая, освещенная тремя желтыми фонарями. Дождь прямой, как решетка. Два осла, связанные вместе, на краю склона — они ждут. Сжав кулаки в карманах, как будто для того, чтобы удержать сам не знаю что, постоянно ускользающее от меня, я снова спускаюсь к людям. Вода прорывается в низкую улочку с вкрадчивым запахом мокрого тростника и гнилого манго. На гофрированном железе неисцелимый дождь. Я устал, мне хочется присесть. И вдруг бухта. Бухта, размещенная как попало, у черной воды на краю набережной с ее золотистыми огоньками, с негритянскими барками, с тысячами окон из соломы и ящиков под железными тамбурами, с тысячами желтых теней, — бухта готова отчалить я не знаю к какому мысу Отчаяния под обвалами дождя. Мостовые сверкают, и на пустынных набережных к швартовым кнехтам не причалил ни один парусник. Но нет, вон две наклонившиеся мачты опрокинутое бразильское судно в глубине канала подставило свое смоляное брюхо под золотистые брызги таверн. Дождь барабанит по моей спине, а я стою, бессмысленно склонившись над ржавым кольцом для якорной стоянки, вделанным в набережную, — такие есть на моем острове — и мне кажется, что я слышу шум внутренней гавани и шарканье сабо, стук колец, когда причаливают рыбачьи лодки, — такой же шум доносится с воды на этом краю света. Я удаляюсь с таким чувством, будто постучался к мертвецу. Бистро. Сухой стук костяшек домино: за окном благодушно настроенные и молчаливые китайцы сидят вокруг игорного стола. Это не для меня, я не желтый. Иду как в мякоти, как во сне. Сломанная изгородь, за которой раздается одинокий хохот Фернанделя. Дальше, в конце бухты, должен быть Роже, но там вся больничная банда, которая празднует Рождество. Не знаю, что с собой делать; бывают минуты, когда я сам себе в тягость. Но я по-прежнему держусь и спрашиваю себя, за счет чего я держусь? Пробежала огромная, как заяц, крыса. Где же я оставил свои крылья? Кругом, насколько хватает глаз, течет вода, добивая перезрелые апельсины и соломенные перекрытия. Неужели в этой ночи мира я не найду своего брата? Брата, который не был бы занят. Неужели этот мир запечатан, каждый в своем углу, пронумерован, прищеплен, пригвожден раз и навсегда? И мы никогда не будем любить — все слишком озабочены любовью к своим женам и детям, а то, что не способны любить, они ненавидят. А я, жаждущий любви, стучу во все двери и повсюду наталкиваюсь на крохотные окошечки, выстроившиеся плотными, непробиваемыми рядами, запертые на засовы, словно на почте до востребования. Я позабыл пароль. Парусное судно завалено на борт — "Святой Людовик", Сальвадор. Я бы поехал туда... Дождь шелестит по впалому боку парусника, рикошетом отскакивает на бухту молочной пленкой. Дальше — деревянный мост и по другую сторону негритянский квартал в тумане дождя. Не пойму, какие воспоминания шевелятся во мне — ну да, то и дело возвращается воспоминание о той последней ночи, о моем умершем брате. Оно преследовало меня все утро до визита к Шюлеру... я больше не могу, надо сесть. Вода течет через разошедшиеся брусья. В промежутках между обвалами дождя слышно, как гнусавит граммофон, в амбразуре притона снуют тени. Вот угол со старыми белыми ("Старыми белыми" называли бывших заключенных каторжной тюрьмы) шлюхами и неграми — наконец-то я у себя! Впрочем, мне совершенно безразлично, здесь или там, все одинаково: более или менее белый, более или менее ненасытный. Вдали сотрясается колокол, его эхо поднимается и опускается, как бы раскачиваемое зыбью, — чужая полуночная месса. Я сдался, как будто тысяча свинцовых существ выплыли из далекого прошлого, вцепились в мои башмаки и сжимают, сжимают... Кайенны. Прекрасная голубая яхта, да, Иов, голубая, с белыми парусами... — Джин? — Нет, водку. Толстая негритянка приносит стакан, до краев наполненный желтоватой жидкостью. Кажется, я дрожу, как натянутая веревка. Я выпиваю водку большими глотками. От жжения внутри я сжимаюсь и сижу неподвижно, чтобы не двигалась холодная мокрая рубашка, прилипшая к телу. На полу вокруг башмаков растекается вода, просачивается между гнилыми досками. — Держи! Негритянка протягивает мне махровую салфетку. За соседним столом негры играют в карты. Я снимаю рубашку и растираю себя до красноты. Негритянка стоит, опершись обеими руками о стол, и внимательно разглядывает меня. — Хочешь женщину? — Нет. Едкий запах сигар и скрипучая самба, выползающая из граммофона с раструбом, заполняют барак. Рядом со мной, возле перегородки, тикают ходики с гирями, заключенные в деревянный лакированный футляр. Мужчина, которого я сразу не заметил, внимательно смотрит на меня из угла. На его шее розовый шелковый платок. Матерчатая куртка, которая когда-то была белой, такая же мятая, как и его лицо. — Хочешь мальчика? — Нет. Негритянка пожимает плечами и садится с сознанием выполненного долга. Она восседает в конце зала за неким подобием прилавка, где рядом возвышаются бутылки с тростниковой водкой. Одна зеленая бутылка с мятным ликером. Над ее головой Дева Мария в позолоченной рамке благословляет сборище, которому на нее наплевать. Еще одна икона — Господь с сердцем, поменьше. Пустые скамейки, столы, на которых валяются соломенные шляпы картежников. У негритянки красивые глаза, как у жвачного животного, она почти молодая, несмотря на черный жир, который свисает почти везде. Она, не отрываясь, смотрит на меня. Мои карты, черт возьми! Я вынимаю их из заднего кармана: вымокшие страницы с 15 по 18 старого португальского атласа, подарок бразильского рабочего, когда я работал на слюдяной шахте в Эс-пера-Фелиз... До сих пор вижу, как он сидит на ящике из-под кока-колы — нашей единственной мебели. Между двумя "заправками" мы с ним мечтали подняться вверх по Амазонке. И даже написали директору института в Сан-Пауло и предложили свои услуги — ловить змей для сыворотки. Мы получили патент в местной медицинской службе, заплатив за него десять крузейро. Но эти скоты даже не ответили!.. Когда я уезжал, он подарил мне четыре самых лучших страницы: Туркестан-Китай, Египет, Индия, Бразилия. Я благоговейно промокаю их салфеткой; это мои единственные навигационные пособия в течение четырех лет — плавание, в некотором смысле, по счислению. |