Скачать 1.67 Mb.
|
Как все эти люди далеки от меня! Миньяр со своим упрямым лбом. Жюльен, любитель эротических фотографий. Росс, замурованный в свою тайну, как морской моллюск. Сестра Катерина, которая молча меняет тарелки, с ярким симпатичным огоньком во взгляде. Я бы с ней охотно поговорил... но о чем? Каждый из нас остается на своем берегу: она — на континенте, я — на острове. — Ты не простой человек. — Простой?.. А что это значит? Согласиться на контракт, который Миньяр готов повесить мне на шею? Жениться на симпатичной девушке и нарожать с ней кучу детей? Да, я не простой. Любовь, истинная любовь, та, что захлестывает все, если не она, то, скажи мне, что такое любовь?.. Корыстные встречи, тела, отыскивающие друг друга, эгоизм на двоих, усталость от одиночества, страх — а вокруг люди, которые еще не родились. Любить?.. Кажется, я переполнен невыносимой любовью. Избавиться от одиночества, да, но сверху, а не снизу. — Ты слишком многого хочешь. — Нет, я ничего не хочу. Это идет изнутри... а что потом, не знаю. Все закрыто, Бертран, все полно противоречий. Я люблю и не люблю, я с вами и не могу с вами жить, я верен этой земле и я на ней — изгнанник. Ах! Я ничего не понимаю. Как будто моя боль всюду, во всех людях... Бертран, я верю, что когда-нибудь все упорядочится, а сейчас — все ненависть и хаос, жизнь невыносима. — Еще бы, ведь ты все отрицаешь! — Я не отрицаю, я просто голоден, у меня невероятный голод, как будто я двадцать лет ничего не ел и у меня начались судороги. Ты думаешь, это нормально — ничего не чувствовать дальше своего носа, ничего не видеть дальше ста метров, ничего не слышать, кроме языка лавочников? нормально — осознавать мир вокруг себя на расстоянии в полметра? Необходимо сознание, понимаешь, сознание, а не ум! Бертран ерзает на стуле, а я не могу остановиться. — Кажется, ты начинаешь меня раздражать — ты говоришь так, словно наша жизнь гроша ломаного не стоит. Кончится тем, что я скажу, как Миньяр: нет ли у тебя, случайно, мании величия? — Ни в коем разе!.. Я вовсе не критикую твою жизнь. Каждый живет, как может. Но вы все, с вашим видением мира, создаете жизнь на уровне живота. Что вы способны предложить для жизни — можешь ты мне ответить? — ничтожные контракты, ничтожные отпуска, ничтожные женитьбы! Чуть-чуть культуры, чтобы разогнать скуку, да всеобщую набожность. Мелкое сознание, мелкая мораль! Конечно, все мало в пределах своего дома. Но от вас идет вонь, ибо вы лишены запаха! Вы опустошены своим будущим, с десятилетнего возраста вы обуреваемы манией обустроить свою жизнь. Так вот, я не желаю вашей жизни! Я не животное, чтобы видеть в семье цель жизни. Мне нужна единственная, но бесценная вещь, — вот чего я хочу. Единственная! — Ты невыносим. Бертран снова уткнулся в свою тарелку. Я оскорбил его. Я только и умею, что наносить раны, все во мне — сплошная рана. Но что же, в таком случае, я здесь делаю? Они жаждут вина и песен. А Росс молчалив, как монастырь. Он — из леса, как Венсан был из воздуха, а я — из моря. Но я потерял свое море... Мы все под сомнением, я среди них чужой. Откуда все-таки я? Вокруг этого стола мы — обломки огромного кораблекрушения, разбросанные на многие мили, но мы не признаем бедствия и кричим, словно глухие, каждый себе, и никто никого не слышит, только собственный крик. Сплошной мрак и крик. Переживал ли я когда-нибудь моменты истинного света и солнца, вызывавшие во мне радостный смех?.. Кажется, да, возможно, в той маленькой обтянутой брезентом лодке, которую я назвал " Багбера", когда я верил, что все открыто, полно приключений, необъятно, напоминает путешествие, которое я ежедневно рисовал в своем воображении... Конец приключениям — мир замкнут и холоден, как кандалы; границы, кодексы, законы, люди — сама угроза, кругом чужие, кругом ловушки, ловушки для человека. Ах! "Пилигрим"! "Пилигрим"... Здесь, вокруг этого стола, мы удалены друг от друга больше, чем в сибирской тундре. — Знаешь, старик, я подыскал себе домик в Нормандии... И вдруг я УВИДЕЛ тот день, когда меня везли в тюремной машине на допрос. Я полностью вошел в него. Вот он, перед моими глазами, неопровержимый, как неподвижное тело убитого. Меня сажают в последний отсек, как раз над задним колесом, и запирают на ключ. Я, как животное в клетке, невероятно далекий от того, что только что мучило меня, — и смотрю. Раньше, когда я был снаружи, меня очаровывал этот зеленый фургон, в котором за решеткой ничего не было видно, кроме белых рук утопленников. Теперь я знаю... я вцепился в решетку и вижу странные вещи, воистину странные, как если бы я утратил человеческую память. Площадь Данфер, Монпарнас, бульвар Распай, ведущий к Сене, улица Соссэ... Люди толпятся на тротуаре: куда идут эти люди с продовольственными сумками, как если бы ничего не случилось? Бистро, рекламы, студенты с книгами под мышкой — с книгами? И моя семья в двух шагах отсюда — семья? Но у меня нет семьи, я мертв. У меня нет ничего, кроме глаз, я ничему больше не верю. Я — ничтожный ноль, лопнувшая маска. Неужели они ничего не видят?.. Они полагают, что все идет само собой. Разве они, те, что снаружи, не видят, что ничто не получается само собой, что все в мире есть чудо — невероятное чудо! Разве они, те, что снаружи, не видят, что бессмысленно бежать по тротуару, бессмысленно иметь книги, мать, отца, корзину с овощами? Нет, они ничего не видят, ничего. Они бегут не останавливаясь и не знают, что они делают. — ...поднимаешь ногу как раз вовремя, видно, инстинкт... Деревья, которые падают, опаснее, чем змеи... Надень тенниски или кеды. В сапогах ноги преют. Я совсем одинок за этим столом, за своей решеткой. Они продолжают, как будто ничего не произошло, как если бы не было никакого кораблекрушения. Но я-то все знаю. Я в другом путешествии, я никогда к ним не вернусь, я отделен от них куда надежнее, чем преступлением, нас разделяют бесконечные мили. Лазарь!., я не способен даже сказать, что я видел, жалкий Лазарь! Я утратил свое имя, утратил память; во мне осталось только что-то непостоянное, с привкусом бедствия. Все изменилось, все невероятно изменилось! Росс тоже один. В каком несчастье он замкнулся? — Это несложно, в начале отпуска платишь за машину триста тысяч... Бронзовый Христос рядом с медицинским календарем прочно прилажен к своему кресту — его будут чистить до блеска до тех пор, пока существует больница Сен-Поль. А эти люди, если им дать тысячу лет жизни, добьются еще большей экономии и сделают еще больше детей. На пенсию они будут выходить к девятистам годам. Да, мы заслужили того, что мы смертны. Прево поймал муравья. Он отрывает ему лапки — другие муравьи тут же набрасываются на него. Съедят? Росс ковыряет спичкой в зубах... Но где же я сам, черт возьми? Все фальшиво, все так фальшиво, что хоть криком кричи. Поговорить бы с живым человеком! — ...главное — вовремя ее перепродать. Я сижу с жуткой дырой в памяти, как актер на сцене, я не знаю своей роли, забыл свои жесты. Все гротескно, поддельно, фальшиво. Ничего в этом не понимаю. Здесь только мое тело и одежда, которую мне одолжили. Что же шевелится во мне, в глубине этой мучительной раны, какая память, о чем?.. Словно зов с другого берега, словно тайна, застывшая на губах... заговорить, заговорить, найти ниточку. Одно слово, чтобы все спасти! — Росс! Он вытаскивает зубочистку и сплевывает кусочек курятины. — Что? Я совершенно не знаю, что хотел сказать. Он щурит глаза, чтобы лучше рассмотреть меня, а глаза его такие же голубые, как вереск в Бель-Иле. — Росс... возле Гебвийе, ты знаешь? В Альза-се, маленькое озерцо... Мой голос звучит фальшиво, я нервничаю. Больше не могу говорить. — ...С черными елями... — Не знаю. Внезапно на его лице появляется страдальческая гримаса. Он замирает с зубочисткой в пальцах, вперив взгляд в скатерть. — Знаешь, там... Он насторожился. Решил, вероятно, что сейчас начну его расспрашивать. — Ты не можешь понять. Это очень трудно... Росс снова берется за зубочистку. А Миньяр безостановочно разглагольствует. Прево — чопорный и торжественный, как будто проглотил геологический молоток... Мы разделены, отрезаны тело от тела, мы лишены возможности проникнуть друг в друга, не считая низменного секса и орудий убийства. Воистину, мы одиноки. — ... роешь на три метра, потом берешь образцы через полметра, по горсти с каждого уровня из четырех углов... и рассчитываешь тоннаж — это несложно... Должно быть, мы родились какими-то искаженными. Не может быть, чтобы мы родились именно для этого. Не может быть, чтобы мы родились для того, чтобы, как китайские кули, в поте лица добывать хлеб насущный. Не может быть, чтобы мы родились для того, чтобы существовать замурованными, запломбированными, заживо похороненными. Не может быть, не может быть... Истина где-то в другом месте. Мое тело не остановится на этом, не останется в коже, которая трещит по швам. Моя мысль не остановится на этих ничтожных пузырях, на мутном бульканье. Смысл моей жизни — не эта базарная суета, это невозможно... я не лунатик, я не хочу быть живым мертвецом. Центр не здесь. Я хочу смотреть широко открытыми глазами! хочу прикасаться руками! хочу войти в солнце, хочу дышать свежим воздухом. Мне это было однажды обещано... Да, я откуда-то с другой стороны. Кто мне скажет, откуда я! Кто? — Помнишь Люсьен, секретаршу в Трезоре, ту, что пела как-то вечером у Роже и была в изрядном подпитии... Так вот, можешь мне поверить, эта Люсьен — любовница Миньяра... Я сижу в самом конце стола, весь сжавшись, как кулак, как свернутый парус, как бедствие без последствий. Я хотел бы пожать руки, услышать голоса, сказать что-нибудь, просить, умолять. Выкрикнуть одно слово, которое разрушило бы все стены, как в Иерихоне. Услышьте меня! Я обладаю потрясающим секретом, но он не хочет раскрываться. Я знаю и не знаю. Иногда я почти вспоминаю, и он колеблется, дрожит, вот-вот раскроется, и я буду рожден еще раз — все трещит внутри меня: он поднимается и с невероятной силой сжимает меня, так что становится страшно. И снова все опускается на дно. Секрет закрывается, словно тяжелая бронзовая дверь. Я никогда к нему не прикоснусь. Жюльен, Росс, Миньяр, Бертран и все остальные — я вижу нас всех, наши крохотные, жалкие, стиснутые тела... Каждый из нас обгладывает какую-то добычу, каждый — пленник своего ничтожного мирка. Надо все разрушить, все переделать... Этого душного, невыносимого мира не избежать. Но если мы лишь придавленные тяжкой ношей кули, парии друг для друга, тогда разрушить всю эту жизнь совершенно не жалко. Я задыхаюсь! — Иов! Сломя голову, я бросился вниз по лестнице, как если бы за мной гнались гестаповцы. Навстречу сестра Марта, ходит взад-вперед со своими четками. — Куда вы бежите? — К черту! Ночь теплая, словно парник, с запахом перегноя. Как обычно, я бреду наугад. Всегда были эти удушья, навязчивые хождения по ночам, хождения до изнеможения, всегда одни и те же, от моста Дезар, где блестят оранжевые огни, до смутных кишений в Индии, через пустынные площади Каира, вымершие улочки Кабула, от одного квартала к другому, бесконечное маниакальное хождение, чтобы ослабить удушье. Я постоянно жду брата, который вынырнет из темноты и скажет: "Пойдем, я знаю место". Я хочу быть свободным, свободным для своего волшебного брата, хочу следовать за ним — а вдруг он скоро придет? Я пойду за ним с верой угольщика, не оглядываясь, до морского дна, если он этого захочет, за тысячу миль... Эти типы из больницы не спешат присоединиться: зарплата для них важнее удовольствия. А Росс отступил, теперь он верит только в свои деревья... Братья нищеты, у вас есть свои радости — я наперед знаю вашу шестидесятилетнюю жизнь. Мой брат совсем другой. У него честные глаза, доподлинное знание жизни; у него власть, у него любовь. Я вспоминаю обо всем этом, словно в прежней жизни все это уже было, словно я уже знал своего брата, его власть, его любовь, словно я уже жил другой жизнью... жизнью легкой и чудесной. Две руки раскрылись, радостные Я ушел Лучом света! Я почти вспоминаю — это приводит меня в отчаянье. Кругом сплошная темень и беспорядок, шум, гам. Я иду. Нехватка чего-то втягивает меня внутрь, как в дыру. Черная пустота нарастает, и вот я уже — сгусток страдания, как в Индии, когда курил опиум. Все мое тело — истощенная впадина, которая кричит все равно что, только бы это кончилось. Шагай, человек, шагай и обмани врага — врага? — убей его усталостью или изведи себя, несчастный лишний человек. Освобождение? и все-таки однажды... я шагал недели, месяцы по побережьям Франции, где фотографировал немецкие батареи, шагал к своему черному дню. Бульвар Пастера в Бордо, я собираюсь сесть в трамвай. Жутко скрипят тормоза. Три человека с револьверами. Моя шляпа летит в лужу. Ошеломленные лица людей на площадке трамвая. "Криминальная полиция" — черные буквы на ветровом стекле машины. Я в машине. Расстрел... — какое облегчение! Ни страха, ни испуга, ни вопроса. "Наконец-то". По-тря-са-ю-ще-е облегчение. В эту рождественскую ночь небо самозабвенно. Ветер гонит огромные облака, иногда в черном потоке сверкает шар луны. Если бы в эту ночь у меня был брат! У нынешней рождественской ночи такой же неприятный запах, как у прачечной. Яркие неоновые огни брызжут со стен кинотеатра. У людей, создавших хвост, явно отсутствует голова. Ни одного живого человека. Ни одного! И все-таки однажды я понял, что встретил братьев... До конца своих дней я буду видеть этот туннель — где-то возле Дуная — и вдыхать запах сырого подвала и пороха, он преследует меня повсюду, как голодный пес... Люди метались там в узких проходах и долбили, копали, кидали в ярком свете газовых фонарей, под грохот пневматического молота; люди с землистым цветом лица, одетые в грубую полосатую ткань, а рядом с ними другие, затянутые в кожаные футляры, с лающими голосами. Истощенные тени со взглядами зрячих, которые ничего не видели и упорно отвоевывали себе жизнь, тачка за тачкой, один кубический метр земли за другим. Все происходило в какие-то другие времена, под непрочной коркой цивилизаций, в четвертичный период Запада. В определенный час тени стекались к центру, к главной крипте, в послушном ожидании своей миски. Они ждали. Скоро выяснилось, что ничего не будет; по слухам, грузовик опрокинулся в снег. Они ждали. Один уселся на тачку, другой — на пустой ящик, кто-то на черенок лопаты или кирки, остальные ждали стоя, потому что земля была сырая. Их лица были похожи, безымянны — настолько всех уравнял голод, холод и ожидание. Ожиданием нужно было убить время. Они стояли плечом к плечу в земной тишине, неподвижные и ушедшие в себя, словно охраняя зыбкое пламя в своих сердцах, в самих себе — люди западных катакомб. В их лицах — застывшая медитация, каждую минуту все более напоминающая изначальную тишину, каждую секунду все более отрешенная и легкая, как снег, что проникает внутрь и доходит до последней границы, до последнего оплота, удерживающаяся на последней нитке разорванного времени, на устойчивом ритме просачивающейся воды, капля за каплей стекающей на рыхлую землю. Наконец наступило невозможное мгновенье, невыносимая секунда в сердце этого гибнущего корабля, как будто все канаты натянулись до предела, как будто ночной экипаж выбросило на последний гребень — и они запели. Один голос по-испански, несколько голосов по-русски, по-чешски, по-французски: Вставай, проклятьем заклейменный... О-о, мы все стояли проклятые, дрожащие, со сдавленными глотками и сжатыми кулаками. Братья насмерть. Это есть наш последний и решительный бой, С Интернационалом воспрянет род людской! Нужен был общий язык, чтобы спастись от кораблекрушения, и мы нашли его, чтобы сказать: мы — братья, мы свободны и живы, несмотря на то, что мир убивает нас. Этот язык мне не был знаком, но я пел, как мог, насколько хватало дыхания. Я выливал святую ярость, dies irae поруганного человека, последнее НЕТ перед ошеломленными эсэсовцами — я рычал, как одержимый: |