Скачать 1.67 Mb.
|
Я побежал к скверу, рядом с которым мы жили. Недомогание продолжало нарастать, а когда я оказался у бересклета возле здания, окруженного черной решеткой из кованого железа, оно стало похожим на головокружение. Я вижу это так отчетливо! Я остановился перед бересклетом, мое сердце бешено колотилось. Взялся рукой за холодную решетку. Мне предстояло обогнуть угол сквера, открыть лязгающую дверь лифта, створки которой захлопнутся одна за другой, подняться на седьмой этаж, створки хлопнут еще раз, позвонить, открыть еще одну дверь, пройти по коридору с застекленными дверьми, швейная машина Зингер, китайская ваза, наконец, комната с огромным ободранным шкафом из красного дерева... кошмарное головокружение от этой массы вещей, которые набрасываются на меня по четыре раза в день; сейчас это произойдет, через тридцать секунд, через двадцать, лифт, двери, -десять секунд, пять секунд... и, закрыв глаза, я изо всех сил уцепился за решетку, чтобы устоять перед фантастическим напором вещей. Назавтра то же самое — каждый день, каждый день — кишащие дни, собранные вдруг вместе: мгновение. То мгновение, за которое я успеваю разве что проглотить слюну. Вся жизнь перед глазами, разложенная, насколько хватает взгляда, как неизбежная улица Лекурб среди сиреневых аптек и сыров. Ах! Я всего лишь крошечная точка в чудовищном нагромождении асфальта и зданий! Ничтожный школьник, готовый расколоться, словно сухой орех. Тогда я помчался со всех ног, как растерянное животное, ворвался в лифт и ринулся наверх, чтобы влиться в шумиху своих братьев и сестер, в теплую и добрую возню, что смыкает руки над чернотой... Я сражался с собой, как с бандой грабителей. Удары соборного колокола сменились колокольным перезвоном больницы Сен-Поль. Продавец содовой везет свои теплые напитки и термосы по разбитым мостовой. Он толкает тележку, едва касаясь ее рукой, втянув голову в плечи, не произнося ни слова. Ястребы кружат над деревянным балконом, над которым нависла капустная пальма. Д-р Жоан Корвало Дантист Консул Бразилии Второй этаж Дверь открыта. Я пулей взлетаю по лестнице. — Консул принимает? — Вы торопитесь? -Да. — Подождите немного, он занят. Служанка, подавляя зевоту, впускает меня в темный салон и задвигает за мной ярко раскрашенную ширму, на которой танцуют фисташковые негритянки. Я один, удивленный тем, что нахожусь здесь. Тепловатая, чуть затхлая тишина витает в полутьме, смешанная с запахом старых газет. В коридоре валяются чьи-то стоптанные башмаки. Под хрустальным колпаком часы показывают полдень, а может, и полночь. Придется ждать несколько часов... Но мне консул нужен немедленно! Сейчас же уехать. Впрочем, я — идиот, он ни за что не даст мне визу просто так, как дают земляные орешки. Необходимо создать определенные трудности — таков принцип... Я попрошу у него туристскую визу. Нет, у меня заканчивается контракт с Управлением рудниками, я хочу съездить в отпуск в Бразилию, в Сальвадор — вполне естественно и просто, как "бонжур"... Нет, я журналист, независимый журналист, возвращаюсь во Францию через Бразилию. Календарь "Пан эр де Бразиль" висит в углу над сервантом, на котором извивается деревянная гремучая змея. Тринидад — Кайенна — Белен — Рио-де-Жанейро. Тонкие красные линии запросто пересекают моря и континенты. Рио-де-Жанейро — Дакар — Тунис — Каир... и готово! Повсюду авиакомпании, морские и железнодорожные пути, а я сижу здесь, пригвожденный, как во времена галер и дилижансов! Что касается меня, то я бретонец и индус, вполне сносный китаец с долей негра и вкраплением лопаря, а они выжимают из меня сок из-за дурацкого французского паспорта! Виза в Бразилию — абсурд. Мой паспорт до треска напичкан теми визами, какие мне только потребуются. Мне дозволено уехать немедленно, неважно когда и куда, к черту на рога или в Патагонию, если мне это захочется, пора поставить на этом точку. Карвало поинтересуется "мотивом поездки". Если я скажу ему: "Свобода" — он примет меня за сумасшедшего. Ждать полгода, цепляться за этот "Пилигрим"... Я могу, конечно, попросить визу, неплохоиметь ее на тот случай, если... Вот именно. "На тот случай, если" они не поймут. В том-то и дело. Я оторвался от календаря. Свет просачивался сквозь закрытые ставни и вырисовывал пенные реки на цветном макете. Здесь душно... Внезапный грохот, словно бортовой залп, заставил меня отскочить назад, как будто я собирался вышибить ставни. Разъяренный попугай, скрестив лапы, уцепился за карниз и болтался передо мной, перекатывая в своем горле целый кабестан. Сидеть и ждать. "Фигаро Литтерэр " трехмесячной давности, "Трибуна де Импренса де Рио ", американские герлс цвета свежей ветчины. В конце коридора на мраморном столике поблескивают маленькие скребки дантиста. Впрочем, не я в зале ожидания, а зал ожидания во мне — со множеством мелких шумов, пронизывающих меня так, словно меня здесь нет. Леглоэк — конечная станция. Зал ожидания, в глубине — приглушенный шум рычагов, тающий пар. свистки, сигналы к отправлению поезда мечты -всегда одного и того же, кажется, он отбывает. А я — зал ожидания, который остается, с гладкими скамейками, по которым скользят многочисленные ягодицы, и с часами на стене, которые безостановочно вращают по циферблату свои стрелки. Поезд отбывает не то в 17, не то в 22 часа с точными минутами. Мои пассажиры всегда торопятся; они разъезжаются в разные стороны, а меня оставляют в незавершенном виде, зал ожидания, который никуда не уезжает. Моя стрелка вращается и вращается в поисках нужного часа. Я переполнен мыслями, которые подкатывают ко мне к двум часам ночи в запахе шлака и тающего пара. Что касается меня, то мне никак не ухватить истинные 17 или 22 часа, возможно, это 17, которое само в силах поймать свой час. Слышны выкрики, оповещающие о теплой содовой, о термосах или требующие внимания, чтобы... но в принципе никогда ничего не происходит. — Извините, извините, проснитесь... Que calour, Nossa Seniora!3 Передо мной колышется живот, покрытый белым халатом. Над ним седая бородка. — Вы по зубным делам или консульским? Он увлекает меня на порог своего кабинета. — Слушаю вас. — Я хотел бы уехать. — А-а-а. И куда же? — В Сальвадор. — А что вы там собираетесь делать? — Хм... туризм. Возвращаюсь во Францию, я журналист, независимый журналист, и я... Консул скептически пожимает плечами. Он стоит в нерешительности возле двери и рассматривает меня со всех сторон, как витрину. Да, я не побрился. Вчерашний дождь спиралью закрутил мои брюки. Я краснею, как дурак. — Всего на три месяца. Временно. Консул ныряет в глубину комнаты и возвращается с какими-то листками. — Заполните в трех экземплярах. Не успел я сказать "у-уф", как он уже скрылся в кабинете. Я ухожу со своими листками. На фоне нежно-розовых обоев цветет невероятно красивая юкка. — 45 крузейро... восемьсот франков. Позади меня хлопает дверь. Я спускаюсь по лестнице, залитой ярким светом. — Одну минутку! Как ваше имя? — Мое?.. Леглоэк. — Леглоэк, Леглоэк... подождите... Вам надо принести разрешение из полиции. Вы на учете... понимаете? Трах! Дверь закрывается. Я выхожу от Эжени с барабанным боем в голове. За мной следует Грегори. Их там около двадцати, английских негров из Барбадоса с визгливыми девицами. Крэббот сидит в своем углу мертвецки пьяный; перед ним пять стаканов, которые он по очереди наполняет и опустошает: "Все надо делать быстро, понимаешь, быстро". Эжени не сводит с него глаз. Полная луна появляется за черной линией мангровых деревьев, словно несомая молочной дымкой, в которую вливается пронизывающее ее, как бурав, назойливое стрекотание насекомых, шепот бухты, поблескивание светлячков на телеграфных столбах, поскрипывание нетопырей, пролетающих, как дуновение ветерка. И повсюду этот запах, как при выпаривании черных рабочих халатов в интернатах. Делать быстро, быстро... И мостовые, сверкающие мостовые, которые пахнут Прекрасным Островом и набережной Турнеля, Бомбеем, бесчисленными и похожими портами, бесконечностью ночей, где люди бродят, влекомые одной и той же тенью. — С меня хватит, enough2. Грегори стучит каблуком, словно Кайенна исчезнет сейчас, как в сказке, под нашими ногами. Он стучит каблуком, но мы остаемся на прежнем месте. Мостовые, бесконечные и напоминающие друг друга, как биение нашей крови на протяжении долгих ночей. Делать быстро... На углу улочки видны смутные очертания копошащейся группки, игральные кости раскатываются в разные стороны. Под керосиновой лампой выпрямляется ведущий игру с плоскими скулами и искрящимися глазами, окаймленными золотыми ободками, — божество ацтеков, вставленное в оправу ночи. Лицо на уровне стола, маленькая девочка играет с неистовством. Она подталкивает серебряные монеты на тряпку, к клетчатому рисунку которой примешались чернильные пятна. Делать быстро, быстро... — Довольно, ты понимаешь? -Да. — У тебя есть золото. — Если хочешь, я тебе его отдам. — Ты сумасшедший! — Можешь сходить за ним, я отметил место. Найдешь старую отметину. Она зарастает, но можно проследить по зарубкам мачете — очень четкий скошенный край, на высоте колена под свежими ветками. — Что с тобой? А твоя яхта? — Не знаю. Под желтым потоком, льющимся из фонарей, мостовые вытягиваются и вытягиваются; бродят тени, скользят голые ноги, в золотом окаймлении дверей вырисовываются силуэты и зовущие руки. Ночь, теплая, как живот. — Я, лес... ну и что дальше? что делать? Ритмичное эхо отдается вдали, как звук тамтама. Набережные погружаются в разорванный золотой блеск черной воды, до самой макушки мангровых деревьев, где умирает луна. — Оставаться здесь нельзя, иначе сгниешь. Грегори яростно стучит каблуком, но никто ему не отвечает, кроме эха вдалеке да клокота нашей крови под импульсом раздраженной лимфы. — Надо бежать, ты слышишь, Иов? — Да, слышу. Замолчи. Что делать? Эти слова стучат в моей голове. Что делать? Неотступно, как сама жизнь. "Пилигрим", Бразилия, Кайенна... литания под ритм шагов впивается в затылок. Делать быстро, быстро... У меня в кармане три бразильских формуляра, по-прежнему незаполненных. И Кайенна, Кайенна, как болезнь, ужасно похожая на жизнь. Кайенна, Бразилия, "Пилигрим"... Какая разница? я прекрасно могу жить в другом месте! И прекрасно делать что-то другое. Я вибрирую во всем этом, как зверь с проткнутым животом. Я мог опоздать на свой поезд, заниматься разведением горчицы или маленьких Ле-глоэков, какая разница? Вот еще одна волна, которая выплевывает жизнь в воздух, а за ней тысячи других, которые тоже выплюнут тысячи жизней, — все похоже, все одно и то же. Ужасающий отказ. Убийство! Со "Святого Людовика" доносится ритмичный стук. Он дрожит в воздухе с множеством насекомых и, сопротивляясь поглощению, упрямо вибрирует, как человеческое сердце. Что я здесь делаю? Случайный золотоискатель. Случайный... Этой ночью при лунном свете в порту, похожем на все порты мира, я, как две капли воды, похож на все бродячие тени. Есть что-то, что нужно делать, чем быть, для чего мы предназначены, что является именно этим, а не чем-то другим. Не Кайенна и не Китай... так что же тогда? Если бы можно было знать! Но есть только эта ночь, идущая своим чередом за тысячами других, которая соединяется с безразличием лун, и есть я, который не су-ще-ству-ет. Делать быстро, быстро... — Иди. Грегори берет меня за руку. Трап спущен на пристань. Их шестеро, они сидят на корточках, с обнаженными торсами, на палубе "Святого Людовика". Я карабкаюсь на борт и проскальзываю в угол позади них, прямо у люка трюма. Они меня заметили, но ничего не говорят. Все удивительно неподвижно на борту этого судна, кроме двух человек, один из которых стучит по старой бочке для сельдей, а другой — по бидону для мазута. Звук полого железа чередуется с глухим, глубоким звуком дерева, как два волнующих зова, кругами расходящимися в ночи. Как неподвижны эти люди — базальтовые глыбы! У самого старого на шее белая епитрахиль, как змейка света. Он вынул из бочонка маракужа и молча пьет. Скатерть волн, почти твердая, объединяет этих людей, словно ритуал, — она замыкает круг на судне; я тоже охвачен его тишиной. Стук наматывается и поднимается в спокойном опаловом свете, он тянет и тянет, и окутывает меня водой бухты, водой очень древней, которая плещется о мостовые и о бесконечные ночи, что бродят во мне и стучат, как путь, ведущий из глубины жизни, как вечное, всегда существующее движение. Он тянет и тянет, и я чувствую, как вздымается большая волна, огромная волна, которая приходит во сне и перекрывает все, — вода навсегда, ласковая, лишенная памяти. Это идет из глубины жизни, как ступеньки страдания, которое никогда не кончается, такая древняя жажда, что кажется самой жизнью, жизнью без конца, жизнью негра на все времена. Итак, я с ними. Я смешался с испарениями ванили, которые поднимаются через решетчатый настил, с просачиванием заклепок под моей рукой, сплавился с огромными кубами, плавающими вокруг меня, которые ощупывают и текут в дрейфующем запахе каменноугольной смолы и рассола; меня унесло со стуком ящика, с шепотом моря, со скрежетом строп. Все пропитано морем, все приятно, как прикосновение рук во время сна. Я с ними, меня не отвергли в марше к забвению, такому древнему, что оно кажется самой жизнью, жизнью, которая возвращается, жизнью негра без единого слова. Все постепенно согласуется между рангоутом, натянутом в бледном свете поднимающейся луны, этими людьми и мной — нас склеивает одна и та же смола, как кровь, соединяет одно и то же ритмичное биение и вытягивает из нас, через стены, словно по очень давнему согласию, другие руки. Я положил голову на канаты, глаза мои утонули в небе — старой цистерне, вода против воды. Облака скользят по реям, фалы полощутся на ветру, трещит перлинь. Скоро мы покинем вражеские земли, этот четвертичный период с его фальшивыми белыми. И вот они начинают хлопать в ладоши. Они хлопают и хлопают, и в глубине моего живота возникает какое-то шевеление, смутный импульс, как дрожь пробудившегося черного питона. Что-то вибрирует в боках корабля, в глубине живота под такой тяжелой водой, что стираются века, исчезает всякая память и — покой, покой, без единого вздоха — будто для того, чтобы поглотить весь наш путь и весь груз. Дрожь течет из теневых колец под нежный шепот Мертвого моря и скользит через все тело, чтобы присоединиться к монотонному там-таму и ко всей ночи. Она тянется из глубины веков, тянется бесконечно — черная эрозия в животе. Один человек поднялся и начинает танцевать. Он делает шаг, потом другой; его руки медленно скользят вдоль голого торса, он кружится, кружится, словно стремится вырвать себя из черного кольца. Его руки поднимаются, плечи блестят, ладони раскрываются, чтобы принять луну; он кружится, кружится. На палубе раскачиваются тела -черные цветы в чреве забвения; они словно хотят следовать за ходом луны, которая тянет их к зениту, присоединиться к плеску волн о борт корабля, к глухому движению крови, к необъятному приливу насекомых и запахов, тяжелому, как старый Нил, способному утолить любую жажду. Лежа головой на канатах, я пропускаю по моему борту тени кораблей и их позолоченные таверны, облака, бесконечное море в нежных шелках; я -полость из черного дерева, негритянский экипаж, древний негр, дерево, рея, днище корабля, лишенное возраста. А Грегори теребит меня и теребит. Ах! мы отходим, мы подняли якорь, мы уходим в открытое море под лунным парусом, мы плывем к берегам огромной черной Бразилии, где мы все забудем. И как шум самого моря, мой экипаж начинает петь. О re? preto esta chegando |