Скачать 1.67 Mb.
|
О re? preto chegou О re? preto esta chegando О re? preto chegou.4 Они хлопают в ладони. Один кружится все быстрее и быстрее с закрытыми глазами, словно наматывает лунную нить, — он наматывает ее на очень древнюю звезду во впадине живота, которая сражается с другой, с ночью мира. О re ? preto... Рука Грегори сжимает меня будто для того, чтобы вместе погрузиться в колодец забвения. Мы подхвачены единым дыханием, этой бухтой, этим кораблем, мы ныряем в нежную плоть черной воды, одно и то же биение крови, переполненной тенями, нас растворяет. Мы становимся безымянным морем в начале веков, освобожденные от человеческой тяжести, морем-матерью, черной кровью под потоком лун. Я окунаюсь в древний прилив, который наступает и отступает, погружаюсь в сон богов, скитаюсь по старым портам, плаваю среди нежных водорослей... Я — черный и умиротворенный под дрейфующими звездами. О re? preto esta chegando Chegou! AQUI! Сюда! При этом выкрике танцор замер с запрокинутой к луне головой и разведенными руками. Мгновенно наступила тишина, и как пригвожденные застыли потные торсы, раскинутые руки, ударники со своими ящиками — все замерли в ночи, и на этом фоне неожиданно громко застрекотали насекомые. Только один человек с белой епитрахилью поднимает руку... Да, это то самое. Они здесь. Они хотят войти! Вибрация. Неподвижная, как могила, в окружении черных молний. Я борюсь, борюсь — электрический циклон в моем теле. Я опираюсь на руки — они пригвождены к палубе; я упираюсь изо всех сил, чтобы преодолеть свинцовый гипноз, в котором я растворился -о-о! дважды умирать. И прыгаю на трап. Только не это! Мое сердце начинает колотиться, как сумасшедшее, словно я только что совершил воздушный пируэт — и впрямь пируэт! — Esta malouco. (Он сумасшедший (португ.)) Я стою на пристани неподвижно, насколько это возможно, и пытаюсь успокоиться — я инстинктивно прижимаюсь к своему сердцу, к другому сердцу в глубине. Только не это... но это в животе: тиски, что-то там колотится, вибрирует, поднимается и опускается, как спрут, что трепещет на песке. Только не это... только не смерть черного раба. И я иду. Я вновь обрел тяжесть тела, свою человеческую тяжесть, которая ищет и не может найти, которая ничего не знает, и прежнее страдание тоже со мной — мучительный и упрямый случай. Как все плохо! Я все шагаю и шагаю. Мостовые сверкают, всегда эти мостовые, начиная с тех ночей моих бед. — А-а! Вот и ты! — Кажется; это сон. — Я два дня тебя ищу. Я делаю движение, чтобы оттолкнуть его. — На этот раз не убежишь. — Оставь меня в покое! — Что ты здесь делаешь? — Отстань от меня. — Ты у меня заговоришь! Миньяр хватает меня за руку. Я стою неподвижно. Меня охватывает чувство какой-то обреченности, напоминающей эти мостовые, тени, бараки под железными крышами, где торгуют любовью, ночь, задыхающуюся от насекомых. Я не шевелюсь. Я жду. — Ты удрал. Почему? У него дрожат губы. Руки тоже. — Ты ведешь себя так, как будто мы не существуем. Ты — провокатор... Он вытирает рот тыльной стороной ладони. В его взгляде угадывается беспокойство с примесью ненависти. — Ты оставил свой ящик и сбежал, почему? — Ты боишься возвращаться... Отвечай же, мерзавец ! Немедленно отвечай. Он трясет меня. Я чувствую его дыхание на своем лице. — Ты хочешь ускользнуть, сделать все втихаря, не так как все, господин Золотоискатель, господин Иов-одиночка... Его лицо рядом с моим. Он разорвал ворот моей рубашки. Я чувствую, как во мне поднимается необъяснимая ненависть. — Отвечай! Или объяснишь все, или я всажу тебе в глотку кулак. Пот течет меж его бровей, по плохо выбритой щеке, по ладоням. Я уже ушел, я очень далеко, я приговорен, а здесь остался только мой портрет на стене — все спокойно. — Ты хочешь быть оригинальным, выпендриваешься! Так вот, уверяю тебя, ты дал маху... В его голосе какое-то дикое ликование. Внезапно я возвращаюсь к жизни, мне становится страшно. — Ты слышишь, неудачник? Сегодня приходили обыскивать твои пожитки. На тебя донесли твои приятели. — Что? — А-а, заговорил, тебе не терпится знать... Такая ненависть в его взгляде, такая нечеловеческая и непонятная ненависть, что мне хочется закрыть глаза и бросить все, чтобы ничего больше не видеть. Из моего тела словно ушло желание жить. Надо сбросить груз на этой набережной — я сдаюсь, радуйся. — Ну ладно, я тебе скажу. Он все рассказал, заложил тебя. — Что сказал? Кто? — Лопес. Миньяр задыхается, от него пахнет коньяком. На его подбородке темнеет ямка. — Стало известно, что ты нашел сорок килограммов золота. — Вранье! — Ты хотел сплавить его в Джорджтаун через одного креола из бухты. — Ложь. Он врет. — Тогда почему ты сбежал из больницы, если у тебя совесть чиста? Почему имеешь дело со всеми этими торгашами? Почему, если ты на мели, отказался от контракта? — Оставь меня в покое. — И почему твой приятель Венсан не вернулся? А? Почему ты замотал его документы? — Отстань от меня. — Ладно, я отпускаю тебя. Можешь идти, господин Золотоискатель. Но далеко ты не уйдешь. Ты ведь из крысиной породы. Миньяр резко отбрасывает мою руку. И я шагаю снова. Впереди длинная ночь, я еще не закончил свою вахту. Все мостовые под луной — до самого конца моих мытарств. Единственная вещь, которой я дорожу, за которую держусь. Единственная вещь, спасительный якорь. Маленький, белый дом среди диких рододендронов. "И все-таки придется когда-нибудь взглянуть правде в глаза и сделать выбор". Сделать выбор... Вот и настал час. Я это чувствую: все удивительно просто и потрясающе серьезно. Я сажусь, свесив ноги, на парапет набережной и пытаюсь сосредоточиться, но никакого решения не приходит. Ван, Миньяр, больница Сен-Поль, Крэббот, улочки с запахом ванили и рыбы, месяцы, затяжные, как рак, — все это здесь, передо мной, как дыра, все течет вместе с этой проклятой водой и хочет меня поглотить. Я сижу, неподвижный, как бакен, прислонившись к холодному граниту, и смотрю на прожорливую воду, смотрю так, словно хочу рассечь ее пополам, вспороть ей живот... Время навалилось на меня всей тяжестью, густое, огромное, безразличное... Кто-то будет здесь через полгода и через десять лет с другими Ванами и другими Крэбботами, которые будут похожи на этих, как две капли воды, но от меня не останется и следа, словно меня и не было. Еще одна невыносимая минута, вся жизнь в одно мгновение промелькнула передо мной, и все равно ничего не изменилось. Одно и то же в течение многих веков, плотное, как слой известняка. Все давно уже прожито, остается только ПЕРЕМАЛЫВАТЬ ОДНО И ТО ЖЕ! Я в глубине воронки, поглощающей меня: я напряженный и тонкий, как стальная нить. Как острие меча, готовое вспороть огромное брюхо, которое меня засосало. Я сижу, изогнувшись аркбутаном у этой черной дыры, — я здесь, неопровержимый и смехотворный, наделенный невероятной силой и слабостью захлебнувшегося ребенка. Я ЗДЕСЬ, вопреки тому, что сдавливает; я жду, упершись спиной о стену. О Пресвятая Богородица... вложи мне в руку оружие! дай меч, чтобы рассечь этот узел, чтобы все изменить! На этот раз я не убегу. Необходимо все изменить! Я закрываю глаза, расположившись на холодных плитах набережной, как некогда в Индии в маленьком белом доме. Я опускаюсь и опускаюсь... Я сопротивляюсь натиску страдания — о-о! все снова возвращается — сжав зубы, я с трудом продираюсь через зоны, через бесконечное Саргассово море, опутанный водорослями и туманами. Множество рук впивается в меня — многовековые руки с их жертвами, которые до сих пор живы и до сих пор содрогаются, — исхлестанный, влекомый свинцовыми веками... Черным мельничным жерновом вращаюсь я в слепой Ассирии. Необходимо все изменить, это конец провала, нулевая минута. И я упорно опускаюсь. Разгребаю валежник, продвигаюсь, рублю. Разрубаю черные кольца, которые выплывают из глухой ночи, рассекаю тусклое колыхание, в котором трепещут кальмары, — ах! оно скользит, как рептилия в толще мертвого Нила. Я рублю. Я продвигаюсь, не оглядываясь назад, и склоняюсь, до потери пульса склоняюсь перед тем, что пульсирует во мне, перед цветком, впечатанным в сердце, — я ползу вперед по животу мира, по животу тысячелетий. Я — мерцающая звезда, незаметная и упрямая, пришедшая издалека в глубине вод, прокладывающая себе путь сквозь потерянные племена, каменные века и бездонные лавы. Эта звезда противостоит могучему импульсу, который хочет овладеть мной, проглотить, сомкнуть надо мной черный венец. Я упорно преодолеваю его усилия, я опустошаю время и вытряхиваю прочь его внутренности. Раскроется ли когда-нибудь это запечатанное сердце? освободится ли этот цветок света от ночи? Я не выпускаю свою звезду, хрупкую, непоколебимую. Я рожден для того, чтобы поймать эту соломинку света. Я жив, жив! Я жив, но не для этой губки ночи, не для Европы — черной рабыни, не для сомнительного белого. Я — сын Света и рожден для того, чтобы гореть! Эта темнота — фальшь, ядовитая фальшь, фальшь — яд и рай. Именно здесь, в теле, надо победить ад и возродить вечность. Здесь, сейчас, в этой бухте. Сын огненного меча, я здесь для того, чтобы разрубить узел, чтобы скрутить шею черному Пифону. Сын истинной любви, которая разрывает ночь, чтобы фонтаном брызнуло пламя. Сын лучезарной памяти, я срываю маску с клеветы. — Проходите. А что ему терять? Что ему спасать? Скажите? Вся моя жизнь — для одной-единственной истинной вещи! Я ничего не вижу, абсолютно ничего, ни дня, ни часа, ни слова — ничего, кроме приближения, только подобия, только минуты просветления под Африкой древних руин. Все сжечь! Огромный костер радости. Все бросить в пламя — прежние пустые "я", проклятое барахло, варварские украшения, впустую прожитые дни... Терять нечего, все уже потеряно, эта минута мертва, и мы еще не родились. Что же меня держит? Разве я не все прожил? Ум перемалывает одно и то же, сердце надорвано, руки, повторяя одни и те же жесты, износились, на потускневших губах — тень любви, моя жизнь подобна нищенке. Разве я не нищий, выпрашивающий крохи, чтобы заглушить чувство голода? Так уже было в концлагере, когда я, как животное, плашмя рухнул на землю из-за пролитого супа. Больше я не хочу есть, не хочу! Я сыт по горло! О Матерь Божья! Я ничего больше не знаю. С давних пор меня преследует ночь, одна и та же, без конца повторяющаяся ночь. Я на дне вод, я сотворен, как крыса. О Мать, держащая этот мир, я кладу свое бремя к твоим ногам. Я ничего не знаю, только одно: я нуждаюсь в чем-то другом. Внезапно что-то разжалось. Тиски ослабли, словно я прошел сквозь слуховое окно. На какую-то долю секунды я увидел улыбку, за всем этим мелькнула ирония и нежность, как будто кто-то хотел танцевать: чего же ты ждешь? Что у тебя за вид! Нет, это не улыбка, это игра света. И вот улыбка существует уже помимо меня и — пш-ш ! Мглистое облако хандры исчезает в полосе света. Только что я был внизу, а теперь прошел над своей головой! Едва уловимое движение вперед и вверх — и вот я чуть покачиваюсь, как будто отделяюсь от своих членов, чтобы раствориться в окружающей прозрачности. Я отрываюсь. Взлет неописуемый — из моих костей выходят тысячелетия... исчезают стены... я прохожу сквозь мглу! И медленно, очень медленно выхожу на простор. Я скольжу, но в другом пространстве, где вокруг плавают золотые пятна и сапфировые туманности... потом все останавливается. Оледеневшая неподвижность. И тишина. Эта тишина была не отсутствием шума, а золотистой полнотой, песней, которая еще не спета, но уже здесь, собранная воедино, наполненная, мощная. Свет становился все ярче. Я больше не был прежним "я". Я был снаружи, я был внутри. Вокруг больше ничего, все дороги кончились, тропы исчезли, карты потеряны. Никаких названий, никаких следов, никаких признаков — только белизна, дрожащая в тишине. Мои шаги еще слишком неуверенны, слишком тяжелы для взмывающей вверх белизны, для снежного взлета, который не охватить взглядом; мое сердце бьется слишком быстро и слишком сильно для тончайшего хрусталя, который можно сломать. Я становлюсь маленьким, совсем маленьким, чтобы не спугнуть эту необъятную трепещущую страну, великую страну белоснежных птиц, распластавших надо мной свои крылья. Все, что давило мне на сердце, отринуто, отброшено. Я превратился в трепет, в ожидание, в крик пробуждения, которому в предчувствии близкого перелета хочется бить ключом. Эта едва заметная улыбка — как затаенная любовь. Я наклоняюсь всем своим телом для того, чтобы разбить хрустальную границу и полететь туда, в нежнейший птичий снег. Я закрываю глаза, словно они слишком непроницаемы для этого быстро вибрирующего света, для прозрачного полета, словно они не способны в него поверить. Я затаил дыхание и крохотными шажками продвигаюсь к стране, где никто не оставляет следов и где, тем не менее, я обнаруживаю самые разные знаки, в том числе крохотную вмятину на снегу, оставленную почти невесомым ребенком. Шаг за шагом я продвигаюсь к огромной лучезарной белой стране, к ребенку, что затерялся под крылом ее снегов. Кажется, это он зовет меня бьется в моем сердце и зовет — и я иду к нему, исполненный нежности, у которой нет имени, которая обволакивает меня, которая улыбается. Эта улыбка всегда была со мной, этот простор, и нежность, и детство были моими с самой зари жизни. Но я еще слишком шумный, мое пламя слишком алое, я все еще далеко от снежной страны. Тогда я позволяю снегу, улыбке и свету нарастать во мне, я расстилаюсь, чтобы уснуть в этом море, расправляю в лагуне любви все свои складки и изгибы. Набегает какая-то рябь: мимолетные воспоминания о детстве в Лапландии, стадо белых северных оленей на берегу замерзшего озера. Воспоминания отступают, все смолкло. Мое дыхание цепляется за снег, сердце растворяется в любви. Я сам — ярко-белое ровное пламя, которое поднимается в свете. Оно такое тонкое, что почти не распространяется по сторонам, видна только ниточка, тончайшее горение, оно с трудом сохраняет свое "я" и образует крохотное уплотнение, настолько разреженное, что я, кажется, нахожусь повсюду, в нежнейшем, словно птичье горлышко, пространстве. Там, в сердце, я — как спокойный и теплый песчаный берег, чтобы были зимы над миром и ночи для людей, и просто так, ни для чего, для радости любить; кольцо любви-огня, которое удерживает круговорот вещей и, возможно, удерживает все. Я -внутри, и я — снаружи, я проплыл над своей собственной головой, над пляжами и холмами, проплыл высоко в кристаллическом свете, словно на крыле белого птичьего перелета, к тому запредельному, что сыплет снегом, к нерушимой заре, к вечной стране моего северного детства. — Эй, что вы здесь делаете? Надо мной склонился человек, подозрительно вглядывается в меня. -Ну? — Я?.. Таможенник! Какой смешной со своим протокольным носом! -Да, вы! И вдруг на меня напало неудержимое веселье. — Занимаюсь контрабандой, разве не видите? -А-а... — Контрабандой птиц... редких птиц. — Что вы плетете? — Золотых колибри. Опять то же самое! Я свеж, как угорь, я плыву в светлой воде, словно впервые стал угрем и счастлив от того, что осознал это. Я был стариком, и вот обновился. Долгие годы жил в гранитном одеянии, а теперь оно внезапно упало, и мне стало невероятно легко. На протяжении долгих египетских династий меня мучила жажда, и вдруг я превратился в воду, которая пьет сама себя. Все, что было во мне от Иова, — лишь экран, свинцовая защита, отделявшая меня от мира, от всего того, что истинно, радостно и вольно, как северо-западный ветер. Я был один, как дохлая крыса, и вот я любим! Да, да, любим. Я окутан улыбкой, все подает мне знаки любви: крохотные знаки признательности — я их принимаю, и это является истинным. Мои руки протянулись невероятно далеко, тысячи моих пальцев с ликованием проходят сквозь вещи. Все открыто! О-о! Я внутри вещей, я капля всего сущего. И я люблю. Нет! Это не чувство, я люблю так, как дышат, все так просто. Очень просто... Иов Ле-глоэк — вот то осложнение, которое все запутывает, та ловушка, в которую постоянно попадаешь... ловишь свою тень, черт подери! Разве можно привязаться к тени? Как странно! Двадцать шесть лет я был привязан к своей тени, держался за тень, зачем? И вот я без нее, как вода в воде, огромная разница, уверяю вас. О, как я благодарен, как благодарен! Радость одарила меня огромными крыльями, и я лечу, я скольжу, подняв все паруса. Мои глаза залиты таинственной влагой, я окутан светом! За мной и надо мной голубоватая глубина, достаточно чуть-чуть отклониться, чтобы нырнуть туда — она несет меня и обволакивает легкостью и ликованием. Я — сам простор. Все окружающее меня настолько реально, что я могу к нему прикоснуться; высокое и просторное — хрустальный неф, где вибрируют золотые зерна будущего. Вот о чем надо рассказать, об этом неслыханном взлете. Никто ничего не знает, ничего! Трепещут тысячи истин, мельчайших, легких, как пузырьки, заполненных светлым знанием. Я — плотная аквамариновая вода, сгусток уверенности. Я мудр, как азиатские храмы, заселенные птицами, и велик, как старый король у розовеющих пустынь. Я молод — золотое детство! Моя жизнь хрустально чиста, моя жизнь — сплошная улыбка, моя жизнь — звездный иней! Вся поющая ширь открывается под моими легкими руками. Я — фонтан, я светлый камешек на голубом дне водоема. Я беспределен, как любовь — Я ЕСМЬ! Следует, конечно, говорить о состоянии благодати. Но эту истину невозможно поймать в свою мыслительную коробку: это истина-свет, истина воды, текущей под скалами и несущей в своем потоке все сущее, — шепот архангела под затвердевшей чернотой вещей. Эта истина, подобно жизни, устремлена прямо в сердце и смотрит на мир единственно верным взглядом. Эта истина все понимает и заставляет нас плакать от радости. Одно и то же больше не будет повторяться на протяжении веков. Я начинаю все заново, и все начинается! Я, незаметное ядро, пребываю в круговороте будущих времен. Кто дал мне эту силу? Все возможно, все возможно! Сын вечности, я здесь для Преображения. Врата ада больше за мной не захлопнутся. Вечность... восхитительный миг. Но люди решат, что я сумасшедший, невротик, быть может, с галлюцинациями! Что с ними поделаешь? У них на все готовые этикетки — прорицатели жалких секретов. Я много страдал, да, но это лишь покров вещей, ночь, вцепившаяся в себя, черная кожа мира, которая трещит и выбрасывает старое кишенье ; оно карабкается на поверхность, полагает себя главнейшим, липнет, страдает, тянет. Но мы уже далеко. Ах! не время сейчас нежиться на супружеском ложе и укреплять старую супружескую пару, грех от кожи, а внутри — свет вечности! не время для развлечений, для интимного шутовства. Наступил час погружения, упорного, на острие меча, чтобы разрубить цепкие руки, наступил час взлета — он причиняет боль, он всегда причиняет боль. Но мы для этого и родились, для той единственной секунды, когда все превратится в свет. Да! уверяю вас, нам предстоит сделать открытие! Просветленное "я" под старой мишурой. Параноики и волшебники неродившихся вещей, искатели прекрасных островов, иконоборцы, бросающие вызов будущему, — я забыл о вас. Но, клянусь, это придет. Это неоспоримая истина. Я оказался возле бистро Эжени со смятыми формулярами в руках. Соединенные Штаты Бразилии Регистрация иностранцев Фамилия... Профессия... Религия... Цвет кожи... Я — цвета радуги, господин Корвало, я люблю жизнь и говорю вам: "Катитесь к черту!", поскольку я вежливый человек. Я разорву ваши бумаги на тысячу клочков! Уезжать... в себя, внутрь — вот куда надо уезжать! Дорога внутрь! Мой паспорт завизирован! он напичкан разноцветными визами, он годен для любой страны, для любой стороны света. Передо мной неисследованные страны, мирная Аравия и Бактриана, Амазония с ее золотыми источниками и моря, моря без названий, зовущие в новое плавание, — там золотистые равнины, там можно расправить крылья, там вершины, сверкаю- — Я знаю обывателей, которые от твоих речей пришли бы в восторг. — Послушай, Грегори, если бы у меня был послушный младший брат, я бы велел ему швырнуть в огонь свои дипломы, сесть на какую-нибудь посудину и отправиться искать золото — с этого все начинается. Но лично я уже набил оскомину, все так похоже. Конформизм отрицания конформизма, одно не лучше другого... Понимаешь, негры ничуть не лучше белых, а шлюхи не лучше добродетельных, жен, даже если шлюхи не приходят от себя в восторг, а негры не выдают себя за умных. Все это -абсолютная ерунда. — Возможно, но на практике приходится защищать ту или другую сторону. — Да, но я ни на той, ни на другой. Есть еще и третья сторона. Чердак трещит, как старая габара на якорной стоянке. Ночные бабочки бьются о стекло лампы. — Послушай, Грегори, когда мне было восемнадцать лет, я говорил себе: нужно больше экспериментировать, доводить себя до состояния реакции, как неизвестное тело, — мой отец был химиком... Забрасывать себя в самые противоречивые ситуации и смотреть, что из этого выйдет. И реагировать до тех пор, пока истина не выступит из-под кожи вместе с потом. И "Святой Людовик", и бухта Трезор, и концлагерь — все для этого годится, все подходит. Но когда появляется истина, необходимо перейти к истине. Ты бунтовал против всего, но есть еще один бунт — самый прекрасный — бунт против себя, прстив своих фальшивых шкур. Вот так. Поэтому "Святой Людовик"... — Ты хочешь искать свою истину в этой бухте? — Не знаю... Но не на "Святом Людовике"! — Думаешь, есть какая-то разница между "Святым Людовиком" и этим чердаком? — Надо, чтобы была. Грегори раскачивается в гамаке. Он то погружается в полумрак, то на его лицо падает свет, и он становится похож на кота. — Послушай, Иов... Если бы ты умел путешествовать по оккультным мирам, ты бы узнал, что наш мир не является каким-то особенным. Это один из многих миров, один из способов существования... Грегори говорит медленно, тихим и ровным голосом, так, словно он сам отсутствует. — ...Это дается нелегко. Чтобы провести один день с ничто внутри, требуется огромная трата физических сил, к тому же все очень быстро исчезает. — Возможно, но я внутри. Я хочу сделать что-то в этом мире, понимаешь? А "Святой Людовик" -это совсем не то, "Пилигрим" — тоже, все это не настоящее. Ах! какое жгучее "я" внутри — "я", которое знает, "я", которое есть, "я", которое может... Если бы удалось вытащить его наружу, оно сумело бы изменить весь мир. И тогда бы я знал, куда идти и что делать. — Грегори, перестань качаться, меня от этого тошнит! — Какое детство!.. Ты знаешь о вещах, ничего не понимая, как дети, ты не умеешь ими пользоваться. — Я понимаю, что то, что исходит от тебя сегодня, мне очень неприятно. Грегори пожимает плечами. — Тебе известно, что сегодня устроили на "Святом Людовике"?.. Макумбу. А знаешь, что это такое? Магическая церемония призвания божеств или мелких демонов — кому как нравится... Не делай круглые глаза, я не демон... но я поопытнее тебя и кое-чем могу тебе помочь. Снова возникает поток волн, который вибрирует вокруг Грегори и пытается проникнуть в меня; но сегодня поток отлетает как бы рикошетом, словно я в световом футляре. — Я два года провел в тюрьме. Я тоже... абсурдная история, очень справедливая и очень постыдная, абсурдный процесс — и два года в "Вом-вуд Скраббс" с мелкими воришками и прочим жульем... То есть ФИЗИЧЕСКИ я должен был отсидеть два года. И так продолжалось до того дня, пока я не закрыл глаза. После чего я начал кое-что понимать, я вышел из тюрьмы по собственному желанию... А потом... потом все стало совсем интересно. Грегори говорил очень тихо и по-прежнему раскачивался в гамаке. Казалось, он качается уже целую вечность. — Любая вещь, Иов, в нашем мире продублирована силой. Наш мир полон несогласованных сил или, скорее, несогласованных людей. Так вот, вместо того, чтобы жить, как мухи, можно установить связь с силами и сущностями за пределами нашего мира — существует что-то вроде обмена, понимаешь?.. Нужно только думать об этом и думать напряженно. — Не знаю, о чем ты говоришь, но если то, что ты имеешь в виду, похоже на макумбу на "Святом Людовике", это не очень приятно... Я ничего там не видел, но почувствовал... Что-то вспыхнуло во взгляде Грегори, возник блеск, который мне не нравится. — Думаешь, твой "Пилигрим" лучше? -Он чистый. — Какая муха тебя сегодня укусила? — Никакая. Только твои сны мне не нравятся. Послушай, Грегори, я не знаю ни тебя, ни твоих склонностей, не знаю, в каких мирах ты путешествуешь и какие существа тебя посещают, но одно я понимаю прекрасно. Я не хочу, слышишь, не хочу быть ночным горшком! Грегори резко откинулся назад. — Довольно с меня этой грязи. Я не желаю шарить в своих пещерах, я хочу снова обрести сны моего детства, вытащить их на свет Божий, как сардины на песок. Наши мечты — творцы реальности. Я верю в это. Верю в то, что наш мир изменился бы, если бы вместо того, чтобы думать о том, что прилипло к нам черными пиявками, мы привлекали бы наши мечты, и они, как по мановению волшебной палочки, открывали бы нам жизнь... Разве ты не вспоминаешь об этом? В нас дремлет волшебник, но мы о нем забыли. Неужели ты не помнишь, Грегори?.. Вера... когда-то мы имели веру — не головную веру взрослых, нет, а пророчество с радостным смехом. Мы постигали все, подобно вспышке света, не задумываясь. Вера творит чудеса, вера защищает, вера предотвращает зло, и наша жизнь была чудом. Мы бегали по скалам без малейшего страха, уверенные в том, что, если под ногами не окажется вдруг твердой земли, сможем полететь, как птицы. Мы мчались в открытое море против ветра и приливов. Все нас очаровывало! Все было нашим царством! Мы были волшебниками, мы останавливали зло и смерть, потому что не верили в их существование, мы проходили сквозь опасности неуязвимыми, потому что все это было игрой любви, — мы были истинными волшебниками, мы управляли жизнью. Разве ты не вспоминаешь об этом?.. Вот что необходимо обрести вновь и ввести в нашу жизнь. Но мы стали слишком взрослыми, у нас слишком много идей — голова распухла от идей — ни для чего не осталось места: ни для богов, ни для фей, ни для чудес... мы набиты, как железобетон. Мы ничего не создаем в нашей жизни, кроме железобетона, тоннами, с замурованными внутри людьми, которые задыхаются там от скуки и неврозов. Да, думать напряженно, как ты советуешь, верить, но верить в феерию, которая приходит, как игра. Вера угольщика? Нет, вера в новую зарю, которая пробудит жизнь; при чем здесь "Святой Людовик" и все это барахло, которое мы тащим за собой? Грегори смотрит на меня, и я впервые чувствую какую-то неуверенность, промелькнувшую в его глазах. — Грегори, мы не верим больше в фей, зато о чертях не забыли! Мы верим только в болезни, в войны, в старость, в смерть... И никто не видит, что все эти вещи, словно породистые свиноматки, жиреют от наших страхов и сомнений! Этот мир, словно огромный "Святой Людовик", позволяет завладеть собой до самой сердцевины. Да, мы разумны и серьезны, мы исполнены здравого смысла. Нет больше острова сокровищ -все наше богатство на банковском счете. Нет больше чудесных стран — зато есть чистилище и краешек рая, от которого загнешься во веки веков. Да! Мы очень выросли. Мы уже не мирный лес, а джунгли, полные хищников, грязное болото для специалистов по комплексам, грешники, которым надо отпускать грехи. Никого давно не волнует, что Принцесса спит, а Синяя Птица улетела! Воистину, мы тысячу раз заслужили то, что с нами происходит. Мы этого хотели, очень хотели; в этом наша главная ошибка. Мы выиграли, ничего не поделаешь! Так кто же верит в жизнь? Те, кто утверждает, что любит ее? Это грустная ложь, как воскресенье в Луна-парке. Никто не верит. Одни готовы заставить нас взлететь с помощью бомбы. Другие гонят в другую крайность — прямо в Царство Небесное, ибо верить в жизнь — преступление против Бога, который, конечно же, создал эту юдоль слез специально для поклонения небесам. Весь мир хочет ускользнуть: кто, используя для этого тротил или плутоний-237, кто, как ты, путем транса, кто — находя утешение в низкопробном кино. Все ускользают, абсолютно все! Так вот, я верю... Я верю в жизнь... Правы те, кто ищет эликсир молодости, правы те, кто считает, что можно победить смерть. Правы те, кто, несмотря на все, верит. Это они подготавливают изменение мира, они приближают будущее. Нет, мы не останемся навсегда резонерствующими и смертными полуобезьянами! Двадцать лет собирать по крохам знания, чтобы вычесать тысячелетиями накопленных гнид. Человек становится тем, что он видит в себе, и я хочу видеть мечты своего детства, хочу, чтобы они стали истиной на земле. Именно это я и хочу сделать — ты слышишь, я хочу делать, а не спать! Сделать мечту живой, мечту, которая приблизит будущее. — В этой бухте с Крэбботом ты рассчитываешь очаровать свою Синюю Птицу? — Нет. Вдруг Грегори стукнул себя по лбу. — Письмо! — Что? Какое письмо? — Мне передала его Эжени. У нее был очень взволнованный вид. У меня заколотилось сердце, когда я распечатывал конверт. Что еще могло на меня свалиться? Французская республика Свобода — Равенство — Братство Главное управление национальной безопасности Государственная полиция Комиссариат полиции города Кайенны Господина Леглоэка Иова просят явиться в кабинет инспектора полиции в среду 27 декабря в восемь часов для уточнения анкетных данных. Комиссар Заместитель (подписи неразборчивы). — Что такое? — Ничего, полиция. Грегори наклонился надо мной. Веревки гамака скрипят на балках. — Ну так удирай! Что тебя удерживает? "Святой Людовик" снимается на рассвете с якоря. Все улажено. — Нет. — Ты пойдешь в полицию? — Они ничего не смогут доказать. — Они могут все, старина, поверь мне. Знал бы, как они выпихнули меня из Англии! Они позволяют себе все... — Если я обрету себя, они ничего не смогут. — Если ты обретешь себя? -Там, внутри. — Иов, не будь таким наивным. Я умею мечтать не хуже тебя и знаю, что сказки рассказывают не только для детей:., но чтобы превратить их в земную реальность, требуется совсем не та магия, которой ты располагаешь. Ты должен понять, что "Святой Людовик"... Послушай, можно делать "макумбу" без луны и без танца живота. Можно призвать более значительных божеств или более значительных демонов, если к тому есть способности, — они здесь, рядом, стоит только потянуть за веревочку. Их можно заставить помочь, если, конечно, знать, как это делать... Грегори бросает на меня взгляд и продолжает. — У тебя нет власти, ты ничего не можешь, это все подделка, как ты только что сказал, или случайные мелкие катастрофы. Тебя упрячут в тюрьму, и ты ничего не сможешь поделать. Грегори чеканит слова. Я никогда не видел его таким возбужденным. — Слышишь, Иов, в тюрьму. И ты окажешься бессилен. Я получил однажды такой урок, он мне дорого стоил. Ты — отличная добыча для случая, а случай в наши дни на стороне полиции. Так что собирай свою сумку, надо бежать. Грегори стучит каблуком. Бежать? Этот Лопес неплохо мне отомстил... И таможенник, которого я только что встретил на набережной, наверняка доложит начальству о контрабанде птицами и о том, что я сам в этом признался! Еще один довесок к делу... Но черт возьми, то, что я видел сегодня... — Пошевеливайся! — Я сказал тебе, что остаюсь. Завтра пойду к инспектору. — Твои феи ничем тебе не помогут. — Не феи... Тень Грегори качается на перегородках. Вокруг витает приятный запах пропитанных солью сетей и терпкого гудрона, горьковатое пощипывание судовых красок, как на чердаке моего острова. Большие заманчивые страны мелькают под этой кровлей. И вдруг возникли искры, четыре или пять удивительно ярких белых искр, сверкающих, как алмазы, — кто-то пришел и постучал в мою дверь, словно в ответ на мой вопрос: — Что?.. Интересно, что когда я задаю вопрос с определенной глубиной, всегда приходит ответ. Иногда это искристое сияние, после которого наступает полный покой, как если бы ничего не произошло, но что-то присутствует и действует — я это чувствую — и если я в полной тишине прислушиваюсь к себе, то мгновенно возникает понимание. Или же ответ появляется сам собой минут через десять или через час, когда о нем совсем не думаешь. Он не всегда выражен словами, иногда это встреча, случайное происшествие, все равно что, но какой-то знак. — Они вышлют тебя официально, Иов, и ты получишь по заслугам, тебе придется убираться отсюда, положившись на случай, и на этот раз наверняка будет хуже, чем бухта, хуже, чем Крэббот, хуже, чем твой полицейский инспектор. Это будет новое крушение. В его голосе звучала удивительная убежденность, и я понимал, что он говорит правду, но истина у Грегори всегда плохая: вот уж, воистину, прозрение в нисходящие слои. — Ты слышишь, господин старатель? -Да... Снова возникли мелкие искорки, и вокруг меня образовалось что-то вроде давления, но очень слабого. Присутствие, облаченное в дыхание и улыбку, словно говорило мне: "Не огорчайся. Будь чист". — Так что же ты можешь, скажи мне? — Что я могу?.. Это странно, Грегори, но как бы одновременно есть бессилие перед жизнью и власть над ней, случай и его отсутствие. Я не знаю, как все объяснить, я это чувствую... все зависит от того уровня, на котором находишься. — Твой уровень — Кайенна... — Возможно. Когда находишься совсем внизу, то целиком принадлежишь случаю и ничего не можешь, совершенно ничего... Вся беда в том, что одной ногой я в этой бухте, а другой — где-то в другом месте, в этом вся трудность. Бессилие... я — как Вавилонское столпотворение со своими тридцатью шестью желаниями, которые тянут меня в разные стороны. Тянут к "Святому Людовику" и "Пилигриму", к бунту и любви, сознанию и животу... Не знаешь, чего хочешь больше, сразу тридцать шесть желаний. Жаждешь свободы, но при жене и центральном отоплении, и чтобы чем больше женщин, тем больше центрального отопления. Жаждешь истины в жизни, но чтобы откусить кусочек от сладкого пирога, чуть поразвлечься и удрать куда-нибудь в Бразилию или в Йемен. Жаждешь красоты и покоя, но чтобы было немного драки, чуть-чуть посыпанной негритянским перцем... Рука — на первой подвернувшейся ягодице, а сердце устремлено к последним квартетам Бетховена. В жизни хочется самого разного, вот и получаешь целую пригоршню везений и несчастий. Но помимо этой человеческой немощи существует закон более высокого порядка, и я прекрасно о нем знаю. К тому же "я" не одно, их много. Грегори взял гитару и принялся рассеянно наигрывать свою неизменную мелодию. Мне показалось вдруг, что музыка помогает ему уцепиться за что-то по ту сторону. Я не люблю его бряцанье, особенно сегодня, оно уводит меня куда-то в сторону. — Так что же, Иов, будешь делать? Тебя засекли... — Почему ты все разговоры сводишь к этой теме? Неужели тебе так хочется, чтобы я поехал с тобой? Грегори вздрогнул, словно его застигли врасплох. — Черт с тобой! Делай, что хочешь, со своим более высоким законом, чем случай... — Но, Грегори, я с ним уже сталкивался — и не один раз, а десятки... Дело вовсе не в том, чтобы, как ты говоришь, "хотеть чуть настойчивее", ведь обычно совершенно не знаешь, что именно нужно хотеть, в голове масса противоречивых идей на этот счет, и они изо дня в день меняются... Нужна точка опоры, и не ум, не сердце, а такая, которая не менялась бы. Когда входишь с ней в контакт, жизнь преображается. Покидаешь власть случая и подчиняешься закону более высокого порядка, который похож на свободу и имеет власть над вещами. Я знаю, Грегори... я видел, я этого коснулся. Нет случайности, когда выбираешься из ловушки, из этого муравейника с женитьбами и бизнесом. Не случайно я здесь, в этой бухте, на этом чердаке. Не случайно я встретил "Святого Людовика", — эта встреча потрясла меня до глубины души — я получил тот удар, который был мне нужен, и именно в тот момент, когда он был нужен... Эта минута, этот вечер, даже твоя гитара стремятся что-то мне сообщить. Стоит только изменить точку опоры — и все обретает свой смысл, все становится законом. Все на что-то отвечает, именно так: ОТВЕЧАЕТ. Кто-то внутри знает и ведет: просветленное "я", а не иововский панцирь. Кто-то кладет нашу руку на ту книгу, которая нам полезна, открывает ту дверь, которая нам нужна, сталкивает с событием, вещью, человеком, которые нам необходимы... Все приходит как ответ на зов. Грегори перестал бренчать на гитаре и внимательно посмотрел на меня. — Это просто, Грегори, это очень просто... Послушай, я вышел на дорогу с пустыми руками, я все бросил, я хотел от жизни только одного: легкого ветерка, заставляющего танцевать от радости, и такой же, как ветер, свободы. Мне плевать было на богатство, на ласки, на будущее — мое настоящее было переполнено будущим — мне плевать было на все, кроме этой ликующей теплоты в сердце, которая пахнет степным простором. Я бродил по разным дорогам, у меня ничего не было и вряд ли мне предстояло найти пищу, если не считать тюрьмы, всевозможных инквизиторов, консульства и хлопающие двери. Быть может, одиночество и, наконец, этот обломок судна, о чем все вокруг давно предсказывали, но я был богат, богат, как шхуна, плывущая за сокровищами инков. И никогда не одинок Все приходило, все было дано мне, как дается детям. Я ничего не хотел в жизни, кроме запаха моих равнин и простора, в которых я нуждался, как в воздухе... я ничего не хотел, а мне давали все. Достаточно было, чтобы эта крохотная точка во мне захотела — о-о! совсем крохотная, как притаившаяся птица, как снежный кристаллик, — и все раскрывалось, все возникало из ничего, как дар любви. Но между птицей и мной был заключен договор. Ничем себя не связывать, ничего не желать. Быть как дверной проем, чтобы птица могла летать. И она все для меня делала. Дарила встречи и паспорта, деньги, неожиданную помощь. Приносила все пароходы мира, чтобы спешить навстречу новым опытам, и я счастлив был на нижней палубе, в лесу, на дороге. Она меня оберегала. Ты даже представить себе не можешь, насколько я был защищен, какое это бесконечное чудо... Все было мне дано, потому что я не хотел ничего, потому что я верил в свою птицу и ни во что, кроме нее. Только на это надо опираться и ни на что другое. Тогда все возможно. Жизнь открывается, как в сказках Андерсена. Нет больше ни случая, ни бессилия. Когда надо вырваться из мышеловки, ты действуешь как божество — из себя, с помощью себя. Маг внутри. Тот, кто знает, тот, кто видит, тот, кто может. Но мы еще не родились. Поэтому все то открывается, то закрывается. Видишь все ясно, а потом снова расшибаешь голову — но когда-то все должно раскрыться по-настоящему, и тогда мы будем все знать и все мочь. Завтра пойду к инспектору. Я остаюсь. Грегори не сводил с меня глаз. Я чувствовал, что он безмолвно меня зовет, что он чего-то от меня хочет. — Грегори, мы затерялись в этой бухте, потому что погрязли в мелкой личной авантюре. Нужно с этим кончать. Пора подняться на другой уровень. На другую высоту, где все прояснится. Символы вручат нам свои ключи, и все станет возможным! Все является символом... все является символом чего-то, что находится за ними, но только не эти темные силы, которые известны тебе и которые пожирают друг друга... Символы накладываются друг на друга и сверкают тысячами смыслов. Но мы видим только один из них, тот, что бросается в глаза, мы видим маску, которую принимаем за сущность... Измени уровень — и вещи изменят свой смысл, и тот же самый камень станет драгоценным, излучающим тысячи миров. Взгляни на все просветленным "я" — и вместо напрасного путешествия начнется истинная жизнь. — Для тебя, быть может, а для других? — Но мы ведь все вместе, Грегори, все вместе — и для лучшего, и для худшего. Все, что достигается в сознании, есть сознание для всех. Наша победа над темнотой — победа для всех, наша победа над страданием — облегчение тяжести всего мира. Все вместе! Но сначала необходимо обрести власть над самим собой. Те, кто действительно что-то может для этого мира, те, кто защищает этот мир, — речь идет не о подделке, а об истинной власти над причинами -это, возможно, молчаливые и неизвестные люди, рожденные для истины и свободные, которые стоят выше всех наших завихрений и для которых власть есть свидетельство самой любви... У таких людей тысячи жизней, поле их деятельности — вся вселенная. Взгляд Грегори потерялся где-то по направлению к слуховому окну. В тишине восходила ночь, похожая на древнюю молитву; пронзительное, скребущее, незапамятное дыхание жизни, которая борется и сама себя уничтожает, которая следует законам войны потому, что хочет пробиться, любить, быть свободной. Жизнь, которая не нашла себе высших законов, которая взывает в скрежете ночи и продвигается наощупь. Этот жестокий закон — не что иное, как черное лицо любви, свобода, ищущая себя, мир, отчаянно жаждущий родиться... Везде я вижу под чернотой пробивающийся свет. Я чувствую, что близок тот час, когда ночь сможет вывернуться, как перчатка: достаточно будет пустяка, маленького щелчка изнутри, подключения к другому току — и радость на лицах брызнет фонтаном... воскрешение живых! — А что же станет с твоим "Пилигримом"? — Моя птица не желает ни "Пилигрима", ни "Святого Людовика", ни еще одной дороги... Грегори уцепился за край гамака. Он напрягся, как натянутый канат: казалось, он с чем-то борется. — Грегори, драма для нас, на Западе, заключается в том, что нам нечем дышать. Живем впритирку. Занимаемся тем, что уплотняем свой панцирь. Уверяю тебя, Великая китайская стена — ничто по сравнению с этими стенами... Но в нас сидит неприрученное дитя, что-то такое, что согревает, что любит, что пронизано могучими ветрами и простором, какой- то удивительный мятежный дух, дух не бунтаря и нигилиста, а дух утверждающий, несущий пламя высшей памяти. Вот он-то и угасает в нас. И что же, скажи мне, у нас остается? Что-то шевельнется внутри, а нам некуда податься, кроме церквей, которые немедленно подверстывают нас под свои догмы, кроме заблудившегося оккультизма да книг, бесконечных книг, словно мы — подопытные животные с мозгом. Что касается сердца, то разбирайся по этой части со своей женой. О, как ужасно мы живем! А ведь мы что-то другое, у нас есть не только голова и сентиментальное сердце, мы — не только трудная наследственность, мы хотим дышать полной грудью. Открыть дверь, глубоко вдохнуть, обрести, наконец, всю полноту человека во всей полноте его жизни. И если что-то в нас будет отрицать жизнь, этот мир будет разрушен, ибо он создан для жизни. Мир снова уйдет под воду. И снова, и снова будет возрождаться под другими небесами, с другими законами, с другими существами, возможно, менее разумными, чтобы вновь попытаться осуществить одну и ту же вещь, одну и ту же надежду, которую уже однажды передавали многочисленные расы, поглощенные таким же потопом; миллионы и миллионы лет мы находимся в горниле великого творения, и так будет до тех пор, пока мы, уставшие от одних и тех же действий, утомленные страданиями и бесконечно повторяющимися ночами, своей ничтожностью и тщеславием, не поймем, наконец, то тайное величие, что было заложено в нашем теле, и не обнаружим в нем неприрученное дитя, короля в изгнании в наших образцовых городах. Тогда среди нас возникнет раса сынов легких, блистательных, со спокойной улыбкой. Земля узнает детство и радость, потому что здесь жива еще эта мечта. Грегори неподвижен, как скала. Лицо его вытянулось, уголки губ дрожат. Он смотрит на меня. Мне хочется что-то для него сделать, но я не осмеливаюсь положить ему руку на плечо. — Надо выбирать, Грегори, выбирать ежесекундно. Бросать за борт... Не бросить ли в огонь "Пилигрим"? — Уже светает, Иов, время посадки... Я не знаю... Что здесь делать? — Прислушайся к себе... Каждый получает свой ответ. Истина не нуждается в катехизисе. — У меня потерянное детство, Иов, это невозможно исправить. — Очень даже просто... ты говоришь "да" и бросаешь гитару в бухту — это все, что тебе мешает. Твои руки свободны. Грегори внезапно сжимает гитару, словно я поджег ее. Не говоря ни слова, он встает. Дверь хлопает. Я снова один. Я ничего не знаю... Скрипит чердак, дрожат тени. Я не знаю, куда идти, что делать. Мне не нужен ни Грегори, ни бухта, ни этот старый мир, мне не нужны люди, уничтожающие жизнь... Во мне нет ничего, кроме веры, кроме крохотного огонька веры. Только он. И я взываю, взываю в тишине, чтобы понять. Только что в бухте была эта чудесная минута. Кажется, она уже далеко, почти затерялась в повседневной жизни... Птица-мечта оставила за кормой только шлейф, и нет больше ничего, что подняло бы меня на новую высоту. Я не очень понимаю, с какой стороны к этому подступиться. Масса прожитых дней со мной, она давит, привычные мысли пытаются идти своим ходом, но вихляют, словно не могут попасть в колею. Эта минута в бухте — единственная истинная вещь в моей жизни, отправная точка. Именно ее и надо иметь перед собой как единственную цель, которую необходимо достичь, — не случайная минута, а вся жизнь, каждая секунда жизни должна стать такой. Итак, решено и бесповоротно: я расстаюсь с золотом и бросаю в огонь своего "Пилигрима". Мне больно от этого решения. Но только так. Не осталось ничего, кроме опустевшего паруса. Я один со своим молчанием, и пустота — впереди меня и позади меня. Я все бросил. У меня нет ни отца, ни брата, ни матери. Нет дома, нет денег, нет ласки. Нет Бога, которому я мог бы помолиться, нет Евангелия. Нет ничего, кроме этой ночи и дрожащих теней на балках, кроме воды, струящейся над бухтой. И еще — бьющееся сердце, одинокое, неутомимое. Все брошено в его пламя. Я больше ничего не хочу, ничего, кроме того, что должно быть. Только это, ничего другого. Я хочу своей истинной сущности, истинной жизни. Только это, ничего другого. Сейчас я целиком в этой минуте, без будущего и без прошлого. Я — молитва и молчание в одной минуте. Я весь обнажен, я взываю. Что-то искрится над слуховым окном, передо мной, и внезапно я понимаю, что я знаю. Слов нет, мысли нет, но все полно и неоспоримо — я знаю. Что-то вроде ниточки, легкой ниточки, за которую надо потянуть — и знание войдет в мою голову. Как приятно находиться в этом состоянии, не шевелиться, не тянуть, пребывать в тепле, которое любит. Какой покой! И вот передо мной вся бухта, струящаяся по стенам моего чердака брызгами живой воды и желтых огней, бухта в играющем плеске, простершаяся, насколько хватает глаз. Обе мачты "Святого Людовика" нацелились прямо в небо, охапка звезд просматривается между высокими реями. Внезапно мне приходит воспоминание в бесконечности о том, как я был один, перелетной птицей, опустившейся сюда на ночь. Мне захотелось сказать спасибо за то, что я был здесь с пустыми руками, бродяга без веры и знака — нет, с твердой, как гранит, верой и с золотым законом — с пустыми руками, если не считать это маленькое тепло в глубине, которое делает меня свободным, как ветер. Я все потерял. Я все выиграл — я сирота, не знающий тяжести! И вдруг пришло внезапно и совершенно очевидно: еду в Индию. Черный покров спадает с моих плеч — бухта, больница Сен-Поль, Крэббот, Миньяр, прежние печальные страны... Все есть радость, но мы об этом забыли. Мы в пути с очень давних пор, со времен древних лесов и мрачных храмов, мы ищем колодцы, которые утолили бы нашу жажду. Мы несем в себе всю тяжесть ночи, из которой вышли, путешествуя по тысячелетним путям. Смутно, издалека, мы вспоминаем о великом свете, который ласкал нас в детстве. Накатились воды. Темные воды начала миров, где все погрузилось в забытье и оцепенение. Но мы упорно прорастали через болота и джунгли, через полярные ночи и раскаленные пустыни. Мы уплотнили свой панцирь, чтобы бороться с жестокой чернотой вещей, отсекли золотую нить, которая была для нас плотью плоти миров. И стали одинокими людьми в тверди вещей. Мы все время испытываем жажду, эту ностальгию по темным водам начала миров, этот зов светлых вод до начала времен, призыв детства, преследующий нас, словно мы еще не люди, словно мы уже не люди. Нас тянет и тянет, как будто два головокружения, два небытия раздирают нас. Мы мечтаем о колодце забвения, об уходе навсегда в Мать темноты, в Мать всякого света — возможно, это одна и та же Мать — в улыбку и покой, в умиротворенное дыхание того, что не имеет имени. Мы шли под неисчислимыми лунами, взывая и молясь. Мы приносили жертвы на бесчисленные алтари, умоляя жестоких и страждущих богов уничтожить этот человеческий грех, превратить его в небесную пыль или в лаву забытья у подножья вулканов. Мы росли. Но наши хрупкие поселения не смогли задержать наш караван. Мы очарованы древними катастрофами и непогрешимостью церкви. Все обещают нам освобождение, все обещают спасение в смерти или после нее. Так неужели человеческое тело проклято, неужели оно должно трепетать и при свете дня и ночью? Но я вижу, что тело — место удивительных преображений, что со времен той ночи вырос редчайший цветок. Что-то колеблется и движется наощупь — упрямая память, которая является сознанием. Мы на полпути от личинки к Богу, надо выбирать, снова и снова выбирать! мы еще не люди. Времени забывать больше не осталось, надо вспоминать. Мы только-только родились на свет, лопочем свои крохотные истины, которые сталкиваются и уничтожают друг друга, свои жесткие истины под панцирем, но ничто не будет спасено, если не удастся спасти все! Рождается новое сознание, которое уничтожит циклы, и будет свет без тьмы — наконец-то мы станем людьми! Мы в начале великого путешествия. Мы в начале метаморфозы. Нужно уходить от узкого лба, который ничего не знает, кроме повторяющихся катастроф и разделяющих людей истин. Нужно уходить от воли случая и однообразия дней, которые, похожие друг на друга, вздымаются под дыханием лун. Уходить от ритма вод и темных пульсаций, которые тянут нас, чтобы проникнуть в солнечный ритм нашего "я", в блеск и пламень великого первого Солнца. Надо открыть свой панцирь для рождения, а не для смерти. Давайте займемся другими, не столь варварскими играми! Случай-каннибал внизу, в самом низу, карабкается по древней коре, но внутри — золотой закон. Солнечное "я" в сердце, его нужно извлечь наружу, до самой кожи вещей, до самых клеток тела, чтобы жизнь наполнилась им! Этой затвердевшей тысячелетиями ночью мы пребываем, в своей пустоте, совсем одни, с тем сердцем, что отбивает свой прежний ритм, как тамтам, и с другим сердцем, что жаждет золотой полноты вещей. Что нам делать здесь и теперь? — извечный вопрос человека, который хочет быть человеком, а не мертвым прахом. И что мы можем с нашей рассудительной головой, с переменчивым сердцем, которое и любит, и ненавидит, со слепым интеллектом, который судит, приговаривает и решает? Необходимо изменить сознание. Нужно раскрыть солнечный цветок, прежнюю золотую память, в которой все заложено еще до рождения миров, и мы станем теми, кто знает, теми, кто видит, теми, кто любит и может, ибо что такое любовь без власти? И этой запечатанной тысячелетиями ночью я вижу, что для того, чтобы делать, нужно быть, чтобы знать, нужно быть, чтобы мочь и любить, нужно быть. Путь наружу начинается внутри. Я вижу, что свобода вовсе не там, куда мы ее поместили, она не в наших вольерах и не в наших сокровищах. Она не в Гималаях и не в тихих монастырях. Что такое застывшая свобода, свобода в монашеской одежде, сразу же колеблющаяся, стоит только лишить ее одиночества? Что такое свобода, которая ничего не может? Свобода — у того, кто может, у того, кто знает. Это высшее сознание, и я вижу, что внешняя свобода должна сначала пройти через внутреннее освобождение. Да, мы страдали. Страдали долгие, бесконечные ночи. Но это страдание не есть плод абсурдного греха — кто согрешил первый? Цель страдания вовсе не в том, чтобы вымолить бесплодные добродетели, не в компенсации, которую требуют пустые небеса. Страдание — наше освобождение от темноты. Мы только-только его начинаем. Я знаю, что чем больше возрастает наше сознание, тем меньше страданий, которые завершают свою пробуждающую роль, и черная рука разжимается тогда, когда раскрывается панцирь. Страдание — недостаток сознания; сознание — это радость. Радость. Древняя радость, которая была при зарождении миров, любовь-огонь, которая сотворила вселенную и сама погрузилась в лаву, забытая в скале ради счастья собственного обретения. Маленькое пламя росло веками, оно стало корнем и животным, стало человеком и хочет расти дальше. Настал час, когда оно захотело, наконец, полной любви в самом человеке. Настал час, когда необходимо выбирать между возвратом к старым катастрофам и великим светом нового сознания. Мы — после битвы, мы во власти авантюры: необходимо выбирать! У нас нет больше времени избегать выбора, нет времени искать во внешней видимости вещей, в ветхих храмах и священных писаниях, мы должны все преобразить. У нас нет времени создавать новые системы, писать новые Евангелия... мы должны собрать все наши силы и высоко-высоко метнуть нашу веру, словно гарпун света, чтобы пронзить ею закопченное небо и освободить золотой луч, который изменит лицо мира. Отныне мы рождаемся не для того, чтобы вновь возвращаться в круг слепых циклов! Необходимо изменить волну, которая понесет нас по морю сознания, уже катящегося по мирам, сознания, которое обнаруживает себя в излучающем свет теле. То, что было вначале, должно обрести себя в конце, но не в солнечном блеске, где все разрушается, и не в натиске темноты, где все поглощается, а в лучезарном теле на завершенной земле, в бесконечной радости форм, которые выявляют Бога своим неистощимым многообразием. Все есть радость, надо только вспомнить об этом, только вспомнить! Она здесь, спокойная и уверенная под черной поверхностью вещей. Она нас любит. Я ощущаю глубины, бесконечные глубины, просторы сознания, как трепещущие солнечные моря. Я чувствую, что все это близко, я угадываю улыбку позади завесы. Мы в преддверии нового, жизнь начинается! Предадимся же божественным мечтам! И да будет свет в нашем теле! Бухта плещется за бортом моего чердака. Осталось ли во мне что-то от прошлого? никогда не было ничего настоящего, ничего, кроме горстки радости, когда на протяжении долгих дней я тайно искал золото; ничего, кроме улыбки в глубине моего существа. Так что же осталось!?.. Я — радостное дитя с вечностью в сердце. И это присутствие вокруг, нежное присутствие во мне, которое увлекает меня на ниточке света в неизвестный путь, которое уносит меня на огромном белоснежном паруснике, подгоняемом легким ветерком. Вот он, мой "Пилигрим". Мой "Пилигрим"! Мертвое тело сброшено. Я обитаю в первых зеленоватых лучах зари, и мой путь прекрасен; я держусь за ниточку света, которая увлекает меня в великую Индию, в мир, исполненный надежд. 1 Какое облегчение: поговорить на чужом языке! (англ.) 106 2 Augen gerade aus — смотреть вперед (нем.). 138 3 Какая жара, Пресвятая Богородица! (португ.) Довольно (англ.). 4 Черный король скоро придет, Он идет... (португ.) |