Автобиографическая повесть. Александр Долган (Alexander Dolgun) в соавторстве с Патриком Уотсоном (Patrick Watson)
Скачать 6.51 Mb.
|
| Глава 3 Второй день на Лубянке начался с некоторого приглушенного шума, доносящегося из коридора. Звуки были неясными благодаря ковровому покрытию, но я мог расслышать шаги и приглушенные голоса, а также звук открывающихся заслонок для пищи. Вскоре и моя заслонка открылась, и на полку внутри были поставлены кружка горячего чая и буханка хлеба. В лубянской тюрьме дают полную буханку. Она маленькая, плотная, прямоугольная и, по сравнению с такими же в других тюрьмах, достаточно вкусная. Поверх буханки было положено два кусочка сахара – один полный кусок и половинка. Чай не был настоящим чаем – это была подкрашенная вода с едва ощутимым привкусом некой травяной субстанции, в нее добавленной. Хотя я ничего не ел с момента своего последнего завтрака днем ранее, мой желудок себя никак не проявлял, и я совсем не ощущал голода. Я опустил сахар в «чай» и стал медленно пить его, взвешивая свою ситуацию. Взглянув на хлеб, я решил, что выглядит он не очень аппетитно – к тому же, скоро я буду есть яйца с беконом или стейк в посольстве, и могу обойтись без этой дряни. Прошел час, за ним другой. Я вытянулся на боку на узкой скамейке и попытался вздремнуть – правда, безуспешно. Затем я стал прохаживаться взад-вперед по камере, все более переполняемый чувством раздражения на посольство за то, что они все еще не вытащили меня отсюда. Через некоторое время я постучал в дверь и попросился в туалет. Усевшись на корточках над дырой в полу, я, к своему удовлетворению, обнаружил, что мой организм функционирует нормально. Затем, через полчаса после моего возвращения в камеру, дверь открылась и охранник, которого я днем ранее не видел, повел меня по коридорам, цокая по ходу языком, и оставил меня снова наедине с Сидоровым. Я был поражен тем, как свежо он выглядел. По моим подсчетам, он спал не более четырех или пяти часов, даже если и оставался на Лубянке. Он был выбрит, и на нем была свежая рубашка, в то время как я спал, точнее, пытался спать, в своей прежней рубашке, был не умыт и чувствовал щетину на своем лице, чего я терпеть не мог и всегда брился очень тщательно. К тому же я ощущал сильный запах подмышками, и меня одолевало желание почистить зубы. Манера Сидорова была все такой же прямой и открытой, а на лице играла все та же слегка удивленная полуулыбка. Он заявил, что мы продолжим уточнять детали моей биографии. Я спросил его про обещанный телефонный звонок, но он прервал мой вопрос. Он спросил про мою сестру, Стеллу, которая уехала из России двумя годами ранее, а также про наши паспорта и другие подобные мелочи – что меня удивило, потому что я считал, что в МГБ обо всем этом должны были знать. Этот второй день допроса отпечатался в моей памяти не так четко, как то, что последовало после. Сидоров продолжал задавать вопросы, относящиеся к обыденным фактам нашей семейной жизни. Где родились мои родители? Какие у меня есть родственники в США? Где они живут? – и т.д. Я отвечал на все из них. Сидоров же подробно записывал мои ответы; за этим занятием мы провели весь день. Я помню, что видел угасающий свет дня за окном – судя по всему, было около четырех или половины пятого. Мы продвигались вперед не очень быстро – ему требовалось все записать, а затем, время от времени, передавать мне на подпись. Процесс шел медленно. Где-то в середине дня Сидоров резко встал и вышел из комнаты. Меня сопроводили в туалет, затем привели обратно. Я с беспокойством ерзал на своем стуле, в то время как охранник хмуро следил за мной, облокотившись на письменный стол Сидорова. У себя в голове я пытался разрешить мучавшую меня загадку. Я был по-прежнему уверен, что вскоре кто-нибудь придет за мной, но не мог понять причину задержки. Я решил для себя, что буду продолжать играть в эту игру с ожиданием еще, по крайней мере, сутки, если это будет необходимо, прежде чем… Хмм, прежде чем что? Что я могу сделать? До того момента, пока меня не придут вытащить отсюда из посольства, я должен буду играть в эту глупую игру по правилам Сидорова. Хотя, конечно, рано или поздно в своих расспросах он подойдет к тому пункту, который и станет началом конца всего этого бреда по поводу обвинений меня в шпионаже. Я решил, что если он не докопается до сути происходящего до завтрашнего утра сам, я поставлю перед ним этот вопрос. Не стоит выводить его из себя раньше, чем это будет необходимо. К тому же, может быть, мне это и не понадобится. Вскоре после того, как стемнело, я вернулся в камеру. На полке под окошком для выдачи еды стояла миска холодного супа. Чуть погодя принесли тонкий слой горячей каши и кружку с так называемым «чаем». Чай я выпил – и все. Аппетита все еще не было. И я по прежнему не мог заснуть, хотя к этому времени я чувствовал себя по-настоящему разбитым. Измученным. И затем, к моему изумлению, около половины десятого или в десять – мне приходилось гадать, так как я не видел чего-либо наподобие часов все это время – меня снова отвели к Сидорову. К этому времени я выкурил уже всю первую пачку Честерфилда, и, хотя мои нервы были на пределе и мне хотелось много курить, я решил, что оставшиеся сигареты мне следует беречь. Я продолжал курить у Сидорова на допросе, но больше не предлагал ему свои сигареты. Я чувствовал у себя скверно во рту, а от тела шел резкий запах – температура в камере была достаточно высокой, а возможности помыться у меня не было. Сидоров же выглядел, как и раньше, свежо – вероятно, у него была возможность выспаться между пятью или шестью вечера, когда мы закончили в прошлый раз, и временем, когда меня снова привели на допрос. Этой ночью мы вновь углубились в мои биографические данные, хотя, казалось, он испытывает к этому меньше интереса, чем накануне – он часто повторялся и, судя по всему, чего-то ожидал. Время от времени он выходил из комнаты. Затем, вернувшись в очередной раз, он сказал, что на сегодня мы закончили и меня переводят в военную тюрьму Лефортово. Все это время, несмотря на усталость и запрятанный глубоко внутри гнев, я все еще переживал своего рода эйфорию от осознания того факта, что нахожусь внутри. У меня по-прежнему было чувство, что еще чуть-чуть – и настанет момент истины, и я продолжал гадать, будет ли это предложением работать на них. Внешне я все еще выглядел бодрым и жизнерадостным, улыбаясь Сидорову каждый раз в ответ на очередной задаваемый мне вопрос. Время от времени, между вопросами о нашей жизни в Нью-Йорке, названием корабля, на котором мы плыли из Штатов и тому подобной рутины, Сидоров обращался ко мне, также с улыбкой: «Послушайте. Вы наверняка уже успели все хорошенько обдумать. Не хотите рассказать о своей шпионской деятельности? Вы все еще не понимаете, почему вы здесь?» В ответ я недоуменно качал головой, продолжая улыбаться. «Хорошо, - продолжал Сидоров. – Мы до этого доберемся. Мне нужно, так или иначе, чтобы все это было записано». И вопросы биографического характера продолжались. Охранник отвел меня обратно в камеру. Я лег – и, кажется, задремал, потому что испытал настоящий шок, когда вскоре охранник вновь открыл дверь и приказал мне вставать и идти за ним. Когда я шагнул в коридор, там меня ждали еще двое охранников. Мы спустились на лифте, затем меня провели по каким-то запутанным коридорам. Потом я очутился в неком подобии холла, служившим, по всей видимости, главным выходом из тюрьмы. Там я впервые увидел часы – они показывали чуть больше трех часов ночи. Мне выдали узел и сказали, что в нем находится пиджак, галстук и все то, что у меня изъяли при обыске – включая мою замечательную широкополую шляпу, которая, как я печально подумал, наверняка была безнадежно смята в этом кульке одежды. Я все еще был способен сожалеть о таких вещах. Затем мне дали мое легкое пальто, в котором я был арестован, боковая дверь открылась, и я шагнул наружу, в морозную темноту ночи. Воздух бодрил, и я почувствовал себя освеженным. Во дворе стоял автофургон с открытой боковой дверью, к которой была приставлена железная лестница. Со стены светил прожектор, и в его свете я смог прочитать расцвеченную надпись на боковой стенке фургона – «Пейте советское шампанское», с нарисованной бутылкой и некими художественными изысками. Я часто видел такие фургоны в Москве. Только раньше я не обращал внимания на два ряда вентиляционных отверстий на крыше – всего их было шесть. Новые охранники вели себя намного грубее. Один из них препроводил меня по лестнице в фургон, и я заметил револьвер в его руке. Другой забрался в фургон передо мной. С обоих сторон чрезвычайно узкого центрального прохода были расположены шесть маленьких боковых дверей, напоминавших щели. Тот охранник, что забрался в фургон передо мной, открыл одну из них и махнул рукой, приказывая мне забираться внутрь. Это был закрытый ящик размером с клетку для кролика. В нем невозможно было ни сидеть, ни стоять – только свернуться в комок, упираясь в колени подбородком. Я с трудом мог представить, что вообще помещусь в нем, однако меня втолкнули вовнутрь, и дверь закрылась. Затем я услышал, как первый охранник вышел из фургона, в него сел второй, боковая дверь захлопнулась, водитель завел мотор, и машина тронулась с места. Я услышал, как вновь со скрежетом разъехались створки ворот по направляющим рельсам, и мы поехали вперед – я снова очутился на московских улицах. Прошло, как мне сейчас кажется, минут пятнадцать – хотя тогда мне казалось, что дольше, потому что все мое тело болело из-за скрюченного положения, в котором я вынужден был находиться. Большая часть моей природной самоуверенности ушла от меня в тот самый момент, когда меня впихнули, словно кусок мяса, в эту железную клетку. Мне пришлось вновь успокаивать себя – «полегче, Алекс, полегче; самое последнее, что тебе нужно сейчас, это взбеситься и потерять самообладание». К тому времени, как фургон остановился, я перестал дрожать от гнева, но моя спина и ноги чертовски болели. Я услышал, как кто-то вышел из кабины, потом хлопнула дверь. Затем, после небольшой паузы, я услышал звук металлических ворот, поворачивающихся в своих петлях. Машина вновь завелась и переехала через высокий бордюр или острый съезд. Все это время я сидел, скукожившись, в абсолютной темноте, болтаясь взад-вперед вслед за движением фургона. Во всем этом было одно небольшое преимущество – после всего полутора дней в тюрьме свежий ночной воздух, проникавший в вентиляционные отверстия, казался невероятно чудесным. Фургон остановился опять. Я услышал, как открылась боковая дверь. Затем охранник отпер мою кроличью клетку. Пока я выползал наружу, я не видел охранника, стоящего внутри – они никогда не подпускают заключенного слишком близко к вооруженной охране. Было еще слишком темно, чтобы я мог что-то разглядеть – хотя после времени, проведенного в абсолютной темноте, мои глаза были очень чувствительны к свету. Фургон остановился напротив двери, меня провели через плохо освещенный коридор, и мы вышли в своего рода приемную, где за окошком сидел человек. - Имя? - Меня зовут Александр Долган. Я американский гра… - Заключенный, молчать! «Заключенный». В его руках была папка, и, судя по всему, там была моя фотография. Он посмотрел в папку, и некоторое время изучал мое лицо. Неужели они никогда ничего не путают? Никогда не делают ошибок? Может, Сидоров прав? Мне выдали ложку, миску, свернутый матрас (очень тонкий), простыню, затхлое старое одеяло и жесткую подушку. Затем меня провели и завели за угол, и я снова очутился в каменном мешке, но на этот раз пол в нем был асфальтовым, он отдавал сыростью и другим запахом, который впоследствии я научился распознавать как тюремный запах – аммиака, мочи, грязных тел – запах смерти. И затем, после короткого промежутка времени, меня выпроводили оттуда и привели в камеру, которой суждено было стать моим домом в течение последующих десяти месяцев. По пути туда охранник привел меня в главный корпус Лефортовской тюрьмы, и я остановился на мгновение от изумления, взглянув вверх. “Вперед, - прошипел охранник. – Двигайся!” На ремне у него болтались ключи, которыми он позванивал при ходьбе – в отличие от Лубянки, где охрана цокала языком при сопровождении заключенного. Я же по мере движения вглядывался в необъятное пространство надо мной – у меня было такое впечатление, словно я попал в чрево огромного стального корабля. По обеим сторонам вдоль стен тянулись узкие металлические проходы, уходя на несколько этажей вверх. Все центральное пространство между каждым из уровней заполняла металлическая сетка, протянутая поперек. Каждый проход, шириной чуть более метра, был огорожен извне металлическими перилами, и каждый, кто бы не прыгнул через них или не упал, оказался бы лежать невредимым на железной сетке. Мы повернули за угол и пошли вдоль стены. Стена была окрашена в черный цвет, но, когда я протянул руку, я почувствовал, что она была каменная. Взглянув вверх, я увидел, что поднимающиеся стены теряются в головокружительной высоте – самые верхние уровни растворялись в полутемной дымке, поэтому я не мог определить, сколько же их было всего, и была ли надо всем этим крыша. Создавалось впечатление чего-то необъятного, вздымающегося ввысь. Мы подошли к лестнице, ведущей наверх, в глубину этого подобного пещере пространства. Вид этой лестницы заставил меня похолодеть изнутри – я почувствовал холод в спине и руках, словно озноб от холодного ветерка. В ступенях лестницы были углубления, словно миллионы и миллионы ног износили ее, выточив камень. Лефортовская тюрьма по форме напоминает букву К – одна прямая длинная секция, и два крыла, радиально отходящие от центра в стороны. Охранники провели меня на третий этаж по этой каменной лестнице, а затем, от центральной точки, в конец одного из диагональных крыльев здания. Хотя само здание, вся его темная масса, навевало ужас, почти ощутимой тяжестью висящий в воздухе, я испытывал не столько страх, сколько чрезвычайное любопытство, смешанное с вызывающим дурноту мрачным предчувствием. В целом мои чувства не были исключительно неприятными. Я все яснее осознавал, что все это не сможет прекратиться и разрешиться в мгновение ока, но в тот момент я рассчитывал, что могу провести здесь еще, быть может, двое суток, ну, четверо – или, в самом крайнем случае, неделю. Теперь, когда первоначальный шок от ареста и унижений сошел на нет, я снова смотрел на все это как на некое экстремальное приключение. Все это напоминало мне поход маленьким ребенком в кино на фильм ужасов – когда ты понимаешь, что можешь напугаться сильнее, чем вынесут твои нервы, но бравада и любопытство толкают тебя вперед. И вот так я шел со своим узлом, спотыкаясь, вперед – озираясь то вверх, то вниз, то по сторонам, где за выточенными каменными ступенями и металлической сеткой внизу простиралось огромное чрево пещеры, в которую я попал. Шагая по узким дорожкам и вглядываясь в темную прорву внизу, я чувствовал небольшое головокружение, ощущая себя героем фильма ужасов, попавшим непосредственно в сам фильм. Наконец, мы дошли до конца крыла здания, охранник открыл два тяжелых засова на двери камеры и движением руки приказал мне входить. Перед тем, как шагнуть в темноту внутри, я успел заметить номер на двери камеры – 111. Вначале темнота внутри нее показалась мне приятной – после яркого света на Лубянке она располагала к отдыху. Я подумал: это хорошо, что здесь на ночь в камерах гасят свет. Но затем, к своему изумлению, я обнаружил, что стены камеры, как и ее пол, как и тяжелая металлическая койка у стены – все было выкрашено в черный цвет. Над дверью в жестяном фартуке еле-еле светила тусклая 25-ваттная лампочка. В отличие от камеры на Лубянке, здесь я обнаружил также кран с водой и раковину, слив от которой шел к унитазу. Последний представлял собой просто чугунную воронку в полу, закрытую крышкой. Я открыл крышку, и в нос мне ударил зловонный запах – я тут же закрыл ее обратно. Обычно, когда вы смертельно устали – а я чувствовал себя именно так – достаточно лишь почувствовать постель под собой, как вас немедленно валит в сон. Но тонкий жесткий матрас, как и изрядно потрепанное одеяло с покрывалом, пахли ужасно. Будучи неимоверно усталым, я понимал, что быстро уснуть у меня не получится. Мне начали вспоминаться сотни историй из тюремной жизни, виденные мною в кино или прочитанные в книгах. “Узник Зенды”, «Человек в железной маске», «Отверженные». Что ж, решил я – в самый раз начать вести календарь. Необходимо поддерживать связь со временем. Я взял свою ложку и процарапал линию на черной поверхности стены напротив койки. Мой первый день в Лефортово. Глядя на эту отметку, что-то зацепило мой взгляд – царапины на стене выглядели как слова, закрашенные поверху. Я наклонил голову влево, чтобы тусклый свет, идущий сбоку от двери, высветил царапины получше, и стер со стены пыль. Под ней проявились новые слова. Печальная весточка из прошлого – стихи, ироническое приветствие. Знак. Кто сюда вошел, не теряй надежды Кто выходит, не радуйся Кто тут не был, тот будет А кто был, тот не забудет. Ну, я еще не потерял надежды – подумалось мне. У того бедолаги было чувство юмора. Вероятно, отсидел немалый срок, несчастный сукин сын. Слава Богу, что я ничего не совершил. Уж мне бы точно не захотелось провести столько времени в этой дыре! Я положил свои постельные принадлежности на койку, не став их разворачивать. Камера выглядела достаточно чистой. В ширину она была, как я прикинул, около двух метров с небольшим, в длину – чуть больше трех с половиной метров. Рядом с дверью располагался конический чугунный унитаз с деревянной крышкой, к которому вел слив из раковины – таким образом, его можно было, более-менее, промывать. Из противоположного конца камеры, если встать на угол койки, можно было дотянуться до рамы маленького окна, закрытого толстым матовым стеклом, усиленным изнутри проволокой. Свет, шедший извне, был виден в виде слабого блика на противоположной стене – судя по всему, над окном снаружи располагался металлический козырек. Непосредственно под окном стоял маленький хлипкий стол. Я все еще продолжал стоять на краю своей койки, когда окошко на двери с лязгом открылось, и охранник прошипел громким шепотом: «Заключенный! Еще раз сделаешь это, и отправишься в карцер! Лечь на койку! И, если будешь накрываться, держи руки поверх одеяла, чтоб я их видел. На койке не стоять и к окну не приближаться!» Внутри меня все кипело от возмущения. Я попытался протестовать, сказав, что останусь здесь еще максимум на несколько часов и понятия не имею, что такое карцер, и поэтому все это для меня ничего не значит, и что-то еще, о чем я тогда мог подумать – но охранник только приказал мне замолчать, если я не хочу настоящих неприятностей, и захлопнул окошко. Ну ты и сукин сын, подумалось мне о нем – после всех тех достаточно вежливых охранников на Лубянке и той манеры, с которой держал себя со мной Сидоров. Сидоров, подумалось мне, не такой уж и плохой парень – особенно по сравнению с этим тюремным ублюдком. Возможно, утром мы снова поговорим о том, чтобы связаться с посольством, возможно, он поймет… В кармане у меня оставалась последняя сигарета. И еще с десяток неиспользованных спичек. Что-то заставило меня поискать в кармане окурки уже выкуренных сигарет. Я достал свою последнюю сигарету, некоторое время вдыхал ее аромат и затем зажег. Глазок на двери открылся. Интересно, станет ли этот узколобый жлоб возмущаться тем, что я курю, подумалось мне. Глазок закрылся. Минуту спустя он открылся снова. И опять закрылся. Вскоре я понял, что это был ритм – короткий досмотр раз в минуту. Покурив, я немного успокоился. Пусть этот ублюдок смотрит, подумалось мне. Я подошел к параше, открыл крышку и с наслаждением помочился. Я предвосхищал свою утреннюю встречу с Сидоровым, когда что-то, наконец, будет сделано. Однажды, думалось мне, я напишу об этом фантастическом сооружении, похожем на корабль. Какое отличное кино бы из этого вышло – надо только вложить туда подходящий сюжет. Я почувствовал, как на меня накатывает сон, и был благодарен за это. В отличие от камеры на Лубянке, здесь было прохладно. Я натянул одеяло до подбородка, помня о том, что охранник говорил мне про руки, и затем провалился в сон. - Подъем! - дверь грохотала от ударов. – Подъем! Мне казалось, что я спал всего секунд десять. Впервые за более чем сорок часов. В реальности я спал, наверное, около полутора часов. В Лефортово вас будят в шесть утра. Я вновь натянул одеяло и мысленно послал все это к черту. В следующее мгновение дверь с ужасным грохотом распахнулась, и человек с жестким взглядом сорвал с меня одеяло. - Заключенный должен встать, когда ему говорят встать! Если он не встает немедленно, то отправляется в карцер. Это твой первый день здесь, поэтому в этот раз я сделаю поблажку. Но в следующий раз ее не будет. Подъем! Странно, но он до меня даже не дотронулся. Я встал. В голове у меня был туман, глаза слезились, в груди чувствовалась тяжесть. Я подошел к раковине и плеснул на лицо немного воды. Внезапно, впервые после своего ареста, я почувствовал голод. Мне вспомнился запах маленькой полукилограммовой буханки хлеба на Лубянке, и я отметил про себя, что с нетерпением жду ее прибытия. Я слышал, как вдоль по коридору раздается клацанье замков, грохот открывающихся и захлопывающихся дверей. Вскоре открылась и моя дверь – и человек с жестким взглядом протянул мне ведро, наполненное до половины холодной водой, и маленькую серую тряпку. - Мой пол, - вот все, что он сказал. Господи, подумалось мне, одно унижение за другим. Лучше бы мне побыстрее добраться до Сидорова. Сидоров стал мне казаться чуть ли не другом. «Он положит конец этому дерьму!» – сказал я громко. Окошко на двери вновь открылось. Человек с жестким взглядом произнес: - Заключенный, разговаривать в камере не положено. Вымой пол и вытри его как следует! Он кинул в мою сторону тяжелый взгляд, убедившись, что его слова были мной восприняты должным образом. Я вылил немного воды на асфальт, растер ее тряпкой, и пол оказался вымыт достаточно хорошо. Затем я встал перед дверью и, когда глазок вновь открылся, я вытянул руки с ведром и тряпкой, чтобы охранник увидел, что я закончил с мытьем. Дверь открылась. Он взглянул на пол, хмыкнул, взял ведро и снова закрыл дверь. Когда пришло время завтрака, я перестал чувствовать голод, так как кусок хлеба, который мне принесли, выглядел затхлым и грубым; он был грязно-коричневого цвета и от него шел гниловатый запах. Сверху хлеб был немного посыпан сахаром. Это не была та маленькая, но полноценная буханка, что мне давали на Лубянке – это был кусок, отрезанный от большой буханки. В месте отреза хлеб выглядел подозрительно темным. Я вздохнул, но подумал, что, возможно, мне придется провести здесь еще день или два, и поэтому мне понадобятся некоторые силы, для чего следует все же немного поесть. Я откусил кусок от неприятно влажной массы, потом оторвал другой и посыпал на него сверху немного сахара, прежде чем положить в рот. Дымящаяся кружка у окошка раздачи выглядела как чай, но не содержала внутри себя совершенно никакого аромата. Тем не менее, эта теплая жидкость была приятна, так как без одеяла в камере ощущалась довольно явственная прохлада. Моя голова немного гудела, и от куска съеденного хлеба меня стало вновь клонить в сон. Я допил чай, сел на край своей койки и закрыл глаза. Окошко на двери с лязгом открылось. - Заключенный, спать в течение дня не положено. Закрывать глаза не положено. Сидеть на кровати можно, но лицом к двери, глаза держать открытыми. Тебе следует выучить эти правила как можно быстрее, иначе в Лефортово тебе придется очень нелегко. Дозволяется ходить по камере или стоять лицом к двери. Не дозволяется ложиться или садиться, кроме как на койку лицом к двери. Понятно? Я устало кивнул. Энтузиазма продолжать играть в эту дурацкую игру у меня оставалось все меньше. Мне хотелось поскорее добраться до Сидорова и закончить с этим. Когда мне подошло время сходить в туалет по большому, я понял, что в камере нет туалетной бумаги. Я постучал в дверь, и когда охранник подошел, я попросил его принести немного. Он отрицательно помотал головой. Я повторил свою просьбу, дав ясно понять, что мне это нужно прямо сейчас, но он снова помотал головой и закрыл окошко. Таким образом, я научился подмываться по мусульманскому обычаю, левой рукой. В Лефортово, когда заключенного ведут на допрос, его проводят через маленькую комнатку наподобие приемной, а оттуда затем в здание, в котором вдоль стен идут комнаты для допросов. В маленькой комнатке находится большая книга, наподобие бухгалтерской, в тяжелой металлической оправе, отшлифованной годами использования. В оправе есть щель, расположенная таким образом, что видно только имя заключенного, которого ведут на допрос или с допроса, и имя следователя. Все остальное скрыто от глаз. В этой комнатке с железной книгой были две вещи, встречи с которыми я всегда ждал. Во-первых, часы. Благодаря этим часам я всегда знал точное время, когда меня ведут на допрос, и это позволяло мне фиксировать в сознании последовательность времени суток. Этот маленький якорь, связывающий меня с реальностью, становился все более важным для меня по мере того, как один день сменялся другим, и мое сознание становилось все менее ясным. Другой важной вещью была подпись, которую я должен был оставить в этой книге. Всякий раз, когда я подписывал протокол допроса у Сидорова, используя латинские буквы, я чувствовал внутри себя радость от маленькой победы. Мне было прекрасно известно, как ставить подпись, используя русские буквы, мне неоднократно приходилось таким образом расписываться под различными официальными документами. Но я решил для себя, в качестве некого способа держать ситуацию под своим личным контролем, каждый раз расписываться иначе, придумывая новые стили росписи – как по-русски, так и по-английски, чтобы ни разу не предоставить им два одинаковых образца своей подписи. Я думал также о том, что в случае, если дела приобретут серьезный оборот и меня заставят подписаться под состряпанными инкриминирующими меня материалами, я потребую, чтобы эту подпись сравнили с моей настоящей росписью, и тогда бы я смог заявить, что это был не я. И каким бы ребячеством все это не казалось, как бы ни смотрелось все это несерьезным, но это стало одной из тех первых техник, которые я развил с целью сохранения чувства некого превосходства и контроля над ситуацией, где каждая подобная мелочь была важна для поддержания моего духа в целом. Мне доставляло удовлетворение все, что противоречило ИХ ожиданиям и условиям. Постоянно улыбаться на допросах, быть всегда подчеркнуто вежливым, каждый раз изменять подпись: все это помогало мне сохранять самообладание и человеческое достоинство, а не стать просто куском мяса, которым эти ребята распоряжаются по своему усмотрению. Итак, руки за спину, взгляд строго перед собой – и вперед, шагом марш, по мостику галереи внутреннего двора, бросая быстрый взгляд вниз-вверх через металлическую сетку. Вниз по ступеням на первый уровень, ступая по протертым в камне следам, наискосок через главное крыло (прямая в букве «К»), затем наружу, по переходу через деревянный коридор в соседнее здание, вход в которое предваряла та комната с железной книгой. Снова расписался невообразимой подписью и почувствовал себя на высоте. Этим утром я должен получить новости из посольства, я был в этом уверен. Вдоль по коридору, а вот и вход в комнату для допросов. Сидоров улыбается. Отлично. - Мы получили письмо из посольства, - начал Сидоров. - Я так и знал! Это чудесно! – я подался вперед за письмом. Манера Сидорова резко изменилась, и он выхватил у меня письмо. - Ничего особенного, просто формальная нота протеста. Они ничего не знают, и они ничего не узнают. Спрашивают, не могли бы мы их проинформировать. Ха! Меня словно ударило громом. Вероятно, я даже побледнел. Но затем что-то произошло – я увидел свет. Я сказал себе: «Он играет с тобой, Алекс. Не дай ему достать тебя. Достань его!» И я громко произнес: - Конечно, вы не осмелитесь показать мне письмо, - я широко улыбался. - Потому что вопрос моего освобождения будет решен через более высокие инстанции, и вы окажетесь в весьма неловком положении. Не волнуйтесь, - я испытывал восторг от этих слов, я их специально припас для этого случая, - не волнуйтесь. Скоро все разрешится. Сидоров был крепким парнем. Он поднял на меня свой взгляд, исполненный едкой циничной усмешки. Мне показалось, что в этом взгляде была примесь даже некоторого восхищения. Затем его лицо потемнело, и он бросил: «К такой-то матери твое посольство. Это все, что ты от них услышишь. Это конец. Это все, на что они способны. Ты будешь здесь до конца своей жизни, ты это понял?! И даже если мы и выпустим тебя когда-либо, ты всегда будешь под нашим наблюдением. Это навсегда, заключенный. Не обнадеживай себя мечтами о помощи от твоего дерьмового посольства, потому что они ничего не смогут сделать!» Сидоров обошел свой стол и повернулся ко мне спиной, чтобы я лучше ощутил тяжесть его слов. Я ощутил ее вполне. Мне стало плохо. Холодно. Ужасно. Но в то же самое время я знал, что он играет со мной. Я знал, что, скорее всего, он врет (хотя время показало, что он говорил чистую правду), и я знал, что мне следует любой ценой не дать его игре взять над собой верх. Если бы он был фокусником, то я должен был стать тем хитрым мальцом, что следит за его левой рукой, опускающейся в карман, в то время как остальные дети заворожено смотрят за правой, в которой вот-вот должны появиться часы и кольцо. И когда Сидоров развернулся ко мне, я снова широко улыбался: «Что ж, - произнес я оптимистично, - тогда примемся за работу?» |
Похожие:
 | Москвы в области науки и образовательных технологий гл. IV, § 4 (в соавторстве с И. Я. Белицкой), § 6 (в соавторстве с И. Я. Белицкой),... | | Оригинал: Alexander Davidson, “Stock market rollercoaster a story of Risk, Greed and Temptation ” |
| Российской Федерации в трех томах / Под ред. А. П. Сергеева" (Кодекс, 2010, 2011 (в соавторстве)); учебных пособий "Правовое регулирование... | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| Алексеев В. И. канд юрид наук, ст науч сотрудник ст ст. 12, 23 26, 34, 35, 42 (в соавторстве с А. В. Бриллиантовым) | | Тема: «The poetic language in the original and translated versions of Alexander Pushkin’s “Eugene Onegin”» (Поэтический язык оригинала... |
|  | Целью освоения дисциплины «Организационное поведение» является формирование у студентов системы представлений об основах поведения... | |
| Специалист в области отношений, эксперт по психологии лжи Александр Вемъ поможет вам! Он расскажет, как распознать лжеца и не допустить... | | П 21. Белой ночью у залива: рассказы и повесть. – М., 2010. Эко-Пресс, 2010, 254 с |