Редакционнаяколлеги я: доктор политических наук, профессор А. А. Вилков, доктор политических наук, профессор Н. И. Шестов, доктор исторических наук, профессор Ю. П. Суслов
Скачать 1.83 Mb.
|
| Таблица 1. Соотношение количества обучающихся на русском языке, свободно владеющих русским языком и собственно доли русских в бывших республиках СССР по состоянию на 2008 г. Данные, представленные в таблице, показывают, что в Белоруссии и Казахстане значительная часть населения свободно говорит по-русски, и именно в этих странах большая доля обучающихся на русском языке. Однако в Казахстане на русском языке обучается уже менее половины учащихся школ, что стало результатом значительного сужения сферы образования на русском языке. Напротив, в Армении, Таджикистане, Грузии, Литве и Узбекистане доля населения, владеющего русским языком, сравнительно небольшая. На данный момент возможность получить образование на русском языке в этих странах практически отсутствует: здесь мало или вообще нет русских школ и доля обучающихся на русском минимальна. В других странах имеется противоречие между уровнем владения русским языком и возможностью получать образование на нем. Наиболее ярко это видно на примере Украины: здесь больше половины населения владеет русским языком, тогда как в настоящее время образование на русском получает лишь каждый четвертый учащийся школ134. Всё это свидетельствует об одном – со временем уровень владения русским языком достаточно существенно снизится, функциональная сфера русского языка значительно сузится, следовательно, через одно-два поколения ресурс советскости исчерпается и вместе с ним рассеются возможности интеграции на базе общих ценностей и смыслов. С точки зрения построения национальных независимых государств указанные процессы являются вполне адекватными новой политической ситуации. Практически на всём постсоветском пространстве идёт процесс (с той или иной степенью интенсивности) построения «наций-государств» европейского типа – со своими символами, историей, мифами, языком и т.д., где за основу, за общий знаменатель – при всей их многонациональности – берётся «титульная нация», её история, язык, мифы и символы. Более того, одной из основных задач такого нациестроительства главам государств видится «изживание» «советскости» (языковой, культурной и т.д.) своих граждан и переориентации на собственные национальные ценности. Желание сформировать собственную суверенную политическую идентичность, используя для этого маркеры языка, религии и этничности (понимаемой в классическом смысле «крови») в противовес унифицирующей советскости и отталкиваясь от неё – это также вполне естественный процесс, позволяющий в более короткое время преодолеть бремя советской общности, чтобы происходило «преодоление себя в прошлом, «переориентация собственной идентификации, когда прошлое «мы» превращается в «они», и, таким образом, отталкиваясь, отграничиваясь от него, строится новое, иное «мы»»135. Переориентация с интернационализма на «национализм» заметно изменила не только языковой, но, как следствие, культурный, религиозный и этнический ландшафт новых государств – на бытовом уровне нередко даже вопреки желаниям простых людей. «Националистический дискурс» в каждом из постсоветских государств, исходя из присущего ему «запроса на различия», стал предъявлять своим гражданам требования соответствия «истинному представителю своей нации»: быть «настоящим» казахом, узбеком, таджиком теперь означало знать свой язык, быть правоверным мусульманином (при этом мера правоверности определялась исключительно самими «националистами»), придерживаться национальных обычаев и традиций, держаться «своих» – то есть проявлять к «своим» изначально большую лояльность, чем к представителям другой нации. То же касается и христианских Армении, Грузии, Украины, Белоруссии, Прибалтийских государств, только с акцентом на православии, католичестве или протестантизме. Такая политика «десоветизации», направленная на скорейшее преодоление «ресурса советскости», безусловно, больнее всего ударила именно по «советским поколениям» своих государств – людям, которым в 1990-е гг. было по 20–40 лет. С. Уалиева и Э. Эдгар указывают на «не очень комфортное положение русифицированных казахов в современном Казахстане». Хотя они и составляют довольно большую часть населения, причем принадлежат в основном к городскому и наиболее образованному слою, сейчас им нередко приходится ощущать свою второсортность. Исследователи подчёркивают, что «лингвистическая стратегия, которая должна была обеспечить им высокое общественное положение в Советском Союзе, в некоторой степени ограничила их возможности в постсоветскую эпоху, [поскольку] …в постсоветский период государство предприняло попытку возрождения казахского. Возросла его роль в образовании и рабочем процессе, знание казахского требуется от всех сотрудников государственных органов. Это усложнило жизнь казахам и выходцам из смешанных семей, с детства говорившим в основном по-русски (или даже только по-русски). Уничижительное определение “шала-казах”, буквально означающее “полуказах”, сегодня применяется не столько к людям смешанного происхождения, сколько к русифицированным в языковом и культурном плане этническим казахам»136. С той или иной степенью жёсткости подобные процессы проходят по всему постсоветскому пространству. В качестве двух полярных моделей выступают Прибалтийские республики и Белоруссия. В 2012 г. Центром Европейских исследований был осуществлён проект по изучению дискриминации русских в странах Балтии, получивший воплощение в одноимённом сборнике статей137. Авторы отмечают, что «в бывших советских прибалтийских республиках – Латвии, Литве и Эстонии – на рубеже 1980-х – 1990-х гг. к власти пришла бюрократия, состоявшая, в основном, из представителей титульных национальностей, которая предложила своим соплеменникам проект построения этнически чистых обществ. Средством реализации этого проекта была выбрана политика силового вытеснения основной массы нетитульных национальностей за границу и ассимиляции оставшихся – то, что в современной политологической литературе называется термином «этнократия». Более того, авторы указывают, что при всех различиях, «балтийские этнократические системы схожи между собой и выполняют одну функцию – обеспечение господства титульной бюрократии»138. Несмотря на то, что в Латвии русским сейчас идентифицирует себя около 40%, в Эстонии около 30% и в Литве около 10% населения, и совокупная численность русских составляет в рассматриваемых странах около полутора миллионов человек, в странах Балтии принудительно вытесняется русский язык из официальной сферы употребления, запрещается преподавание на нем в государственных высших и средних специальных учебных заведениях, ограничивается преподавание на нём в средних школах, создаются условия, стесняющие развитие русскоязычной информационной среды и т.д.139 Напротив, в Белоруссии – единственном из всех постсоветских государств (за исключением, собственно, России) – русскому языку по референдуму 1995 г. придан статус второго государственного. При этом «оба языка [каждый по-своему]… престижны. Белорусский – как один из государственных символов (как герб, флаг, гимн), в Минске и отчасти в областных городах – как элитарный язык национально ангажированной интеллигенции. Русский – как язык повседневного общения горожан, основной язык образования, власти, СМИ, Интернета, книг и, конечно, как язык, с которым не пропадешь за границами Беларуси»140. Плотное присутствие русского языка в жизни обычных белорусов привели к осознанию, по мнению Н. Мечковской, двух вещей: 1) суверенитет не зависит от того, какой язык преобладает в Беларуси; 2) белорусская культура не сводится к текстам и коммуникации на белорусском141. Такая позиция помогает более мирно и бесконфликтно преодолеть болезненные расколы постсоветского наследия. Принципиальным моментом в процессе «десоветизации» во всех постсоветских государствах выступает «политика памяти», имеющая воплощение в официальном праздничном календаре и памятных датах142. Очевидно, что наиболее радикальный разрыв с советским наследием характерен для Прибалтийских государств, в праздничном календаре которых не осталось ни одного общего с другими бывшими советскими республиками праздника (не считая Нового года, смысловая нагрузка которого никак не перекликается с их советским прошлым). Небольшим исключением является Латвия, в которой 8 марта и 1 мая ещё по советской традиции празднуются Международный женский день и Праздник труда (День труда) соответственно. В то же самое время, события, связанные с противопоставлением и борьбой с советской властью, с русским присутствием, возведены в ранг государственных праздников и памятных дат. В Латвии к таковым относятся День памяти защитников баррикад 1991 года, которые боролись против советских институтов власти в уже независимом государстве, День памяти жертв коммунистического геноцида, посвящённый депортации сорока трёх тысяч человек из Латвии в Сибирь в 1949 г., День памяти бойцов за свободу Латвии, посвящённый событиям августа 1920-го года, когда Советская Россия признала независимость Латвии. В Эстонии и Латвии отмечается общая дата – День памяти жертв коммунистического террора в Латвии и Эстонии, связанный с депортациями представителей этих народов в Сибирь в июне 1941 г. Помимо этого, в Эстонии к национальным памятным датам отнесён День памяти борцов Освободительной войны, посвящённый войне за освобождение и независимость эстонского народа против Советской России и закончившейся подписанием 2 января 1920 г. Тартуского договора (вступившего в силу 3 января), согласно которому Россия навсегда отказалась от каких-либо претензий к Эстонскому государству. В официальном календаре Литвы особо отмечены такие даты, как День памяти защитников свободы, посвящённый событиям января 1991 г., когда советские войска предприняли попытку при поддержке танков захватить телевизионную башню, и в «борьбе за независимость» погибли 14 мирных жителей; День чёрной ленты, когда в память о трагическом по своим последствиям не только для всего мира, но и, в первую очередь, для Прибалтийских государств, пакте Молотова-Риббентропа, заключённого 23 августа 1939 г., уже более десяти лет в Литве приспускают государственные флаги и повязывают на них чёрные ленточки. Необходимо отметить, что в Литве поощряется обращение к своему славному прошлому – временам Великого княжества Литовского: День коронации Витаутаса Великого [который унией 1385 г. под одной короной объединил Польшу и Литву] и благодарения за защиту независимости и свободы Литвы и День битвы при Жальгирисе (таково местное название селения Грюнвальд), когда в Восточной Пруссии объединенное польско-литовское войско разгромило рыцарей Тевтонского ордена. В остальных постсоветских государствах подобного разрыва не наблюдается и «ресурс советскости» ещё весьма ощутим: 23 февраля как нерабочий праздничный день остался в календарях России (День защитника Отечества), Белоруссии (День защитников Отечества и Вооруженных Сил Республики Беларусь), Таджикистана (Дань национальной Армии) и Киргизии (День защитника Отечества); 8 марта как Международный женский день или День женщин (Беларусь) отмечается везде, кроме Таджикистана, Эстонии, Литвы, Молдавии и Киргизии; не исчезла из праздничного календаря и дата 1 мая как праздник Весны и труда, День труда, Всемирный день трудящихся помимо России в Белоруссии, Таджикистане, Армении, Украине и Молдавии (в Казахстане он отмечается как праздник единства народа Казахстане); до сих пор одной из центральных красных дат практически на всём постсоветском пространстве остаётся 9 мая – День Победы (День победы и мира в Армении, День победы над фашизмом в Азербайджане), который не празднуется только в Прибалтийских республиках, Таджикистане, Туркмении и Молдавии. В Киргизии до сих пор отмечают 7 ноября как День Великой Октябрьской Социалистической революции. Остальные государственные праздники так или иначе продиктованы «националистическим дискурсом» (как в этнокультурном, так и в гражданском смыслах), мобилизующим, прежде всего, этничность и религиозность как основные маркеры отличительности. Так в ранг государственных в христианских государствах постсоветского пространства возведены такие праздники, как Рождество/Православное Рождество (Россия, Белоруссия, Украина, Грузия, Армения), Пасха (Белоруссия, Украина, Грузия, Армения), Католическое Рождество (Латвия, Литва, Эстония), Католическая (Эстония) и Лютеранская (Латвия) Пасха и др. В мусульманских республиках в том или ином виде в обязательный набор красных дат календаря входят Наурыз, Курбан и Рамадан (Таджикистан, Узбекистан, Азербайджан). Весьма примечательно, что в Казахстане и Киргизии на равных правах в государственном праздничном календаре стоят как христианские (Рождество), так и мусульманские (Наурыз, Курбан и Рамадан) праздники, косвенно указывая на вполне советскую модель мышления в стиле «дружбы народов». Особо бросается в глаза обилие праздников «независимости» и связанными с этим символами – Конституцией, флагом, языком, столицей и т.п. В Азербайджане отмечаются День Республики, День национального спасения азербайджанского народа, День Конституции, День государственного флага, День национального возрождения и День солидарности азербайджанцев мира, В Казахстане – Праздник единства народа Казахстана, День столицы, День независимости и День Конституции, в Литве – День восстановления Литовского государства, День восстановления независимости Литвы, День государственности в Литве (то же в Латвии и Эстонии) и т.п. Необходимо отметить, что осуждение советского опыта имеет место не только в прибалтийских государствах: так, в Узбекистане, Армении, Украине, Кыргызстане отмечаются дни памяти жертв политических репрессий; на Украине – вместе с тем – День памяти жертв голодомора; в Азербайджане – День всенародной скорби, связанный с событиями «Чёрного января» в Баку в 1990-м г., когда в результате «отстаивания независимости» пострадало более пятисот человек. Даже в Белоруссии, для которой характерна скорее «постэтническая» стадия развития сообщества, когда «национальность» перерастает в «гражданство» и скрепляется не языком и не этничностью, но общей организацией жизни на своей земле, в своем государстве», исследователи отмечают, что «время, сама жизнь… работают на суверенитет: свои, отдельные от российских, законы; свои праздники, все более не совпадающие с красными датами в России; свои границы, деньги, штрих-код, пластиковые карты… Своя армия – без службы в чужих горячих точках… Все реже в Беларуси слова «мы», «наши» означают, как раньше, «мы вместе с Россией»; все чаще – «мы сами», «мы отдельно от России», «мы в отличие от России»»143. Сама Россия на «руинах бывшей империи» оказалась в несколько более сложной ситуации. Как и другие государства постсоветского пространства, по сравнению с Советским Союзом в целом современная Российская Федерация стала более мононациональным государством (по данным переписи 1989 г. русские в СССР составляли 50,8%144, а по переписи 2002 г. русские в РФ составляли 79,8%145) и декларативно также объявила после распада Советского Союза курс на формирование «государства-нации». Однако в реальности данный курс практического воплощения не находит. Для формирования нации-государства даже в самом многонациональном сообществе необходима этническая основа, становящаяся для остальных народов общим знаменателем. Политика «коренизации» показала, что при отсутствии центра и центростремительных сил неизбежно возникают центробежные тенденции. Поощрение местных национализмов неизбежно приводит к стремлению местных элит к государственной самостоятельности. Угроза распада молодого государства предопределила переход в 1930-е гг. к русификации, а после окончания Великой Отечественной войны – признанию ведущей роли русского народа и русского языка, подразумевая под ними стержень советской культуры, фундамент для строительства советской политической идентичности за вычетом этнической идентификации, которая в паре русский–советский несколько затушёвывалась в пользу последнего146. Формирование «советскости», «советского человека» – в реальности которого большинство исследователей не склонны сомневаться – потребовало использования множества технологий формирования надэтнической политической идентичности, разработки специальных механизмов и вложения значительных ресурсов. Эффект от такой социальной инженерии проявлялся не сразу, что восполнялось эффективностью и объединяющим потенциалом, собственной ресурсностью новой идентичности. Несмотря на все вышеперечисленные обстоятельства, в России до сих пор не признан государствообразующий характер русского народа на территории всей страны – дискурс о роли и месте русского народа, русских в современной России неизбежно маркируется как националистический и маргинальный, выводится на периферию общественного сознания, порождая глухое недовольство среди, в первую очередь, простого населения. Власти, не озвучивая роль русского народа в построении современной России как государства-нации в качестве стержня искомой новой политической идентичности, неизбежно вынуждены обращаться к фантомам прошлого, которое, на их взгляд, ещё обладает интегративным потенциалом. Однако, на наш взгляд, здесь совершается глубокая ошибка: власти пытаются эксплуатировать для интеграции современного российского общества старый конструкт – «советскость», который существует как маркер, как воспоминание, как ностальгия147, но не как наполненное плотным внутренним смыслом, продуцирующим самое себя в новых поколениях. Другими словами, власти, пытаясь эксплуатировать угасающий феномен и исчерпаемый ресурс, границы которого чётко очерчены границами постепенно уходящих с исторической сцены поколений, социализированных в 1960-е – нач.1980-х гг., занимаются имитацией, у которой «нет другой цели, кроме самой имитации, то есть поверхностного, механического копирования без освоения образца и его смысла, без подлинного развития»148. Безусловно, нельзя не согласиться с весьма глубокими замечаниями И. Калинина о характере такой имитации и ностальгии «советского»: сегодня «мы имеем дело не с чистой ностальгией и отыгрывающим ее интенцию возвращением утраченного объекта, а с политикой, направленной на позитивное перекодирование ностальгии по советскому прошлому в новый российский патриотизм, для которого советское практически полностью лишено какой-либо исторической специфики, являясь частью общего культурного наследия… ключевым моментом здесь является не сама ностальгия, а позитивная канализация ее энергии, перевод изначально политически нагруженного языка советских символов на политически нейтральный язык общего культурно-исторического наследия, абсорбирование советского прошлого в общем прошлом российской государственности и, еще шире, – русской культуры (опознаваемой как неотъемлемая часть государственности)…»149. Исследователь отмечает, что в таком контексте «советское прошлое перестает быть моментом актуального идеологического выбора, приводящего к политическому размежеванию, и становится основой для общественного консенсуса, переваривающего любые различия и преодолевающего любые разрывы»150. В предложенной нами системе понятий идеологическая выхолощенность как «основа для общественного консенсуса» становится ещё одним воплощением «ресурса советскости», однако «позитивное перекодирование ностальгии по советскому прошлому в новый российский патриотизм» требует от власти не просто «нейтрализации политически нагруженного языка советских символов», а деятельной переработки советского опыта по формированию консенсусной общегражданской политической идентичности и оформления содержательного образца новой российской политической идентичности. Другими словами, современное состояние российской государственной национальной политики (этнополитики151) подводит нас к следующим выводам: современная Россия из советского опыта формирования политической надэтнической идентичности заимствует самое демократичное (поощрение развития местных культур и языков, поддержка этнических фестивалей, создание национально-культурных автономий, признание права за отдельными культурами на свободу самовыражения и т.д.152), забывая о государственной составляющей (центральном аппарате управления, принуждения, регулирования и контроля), не анализируя и не используя те технологии, механизмы и ресурсы, которые позволили СССР сформировать довольно устойчивую и эффективную «советскость». Кроме того, то, что для ныне независимых государств постсоветского пространства считается нормальным и естественным – обретение не только территориальной и политической, но и языковой, культурной самостоятельности за счёт мобилизации этничности «титульной нации» и переформатирования символической сферы – политической элитой России осуждается или отрицается. В стране «так и не появились, не [были] выработаны новые целеполагающие и консолидирующие образы и идеи, к которым можно было бы стремиться общим усилием»153, не были сформулированы новые убедительные центростремительные мотивации. В итоге в современной России наблюдается вместо интеграции – фрагментация и обособление, в том числе по языковому принципу. Мобилизация этничности во внутрироссийском пространстве в 1990-е гг. привела к печально известному «параду суверенитетов», некоторые национальные республики подняли вопрос о статусе языка своей «титульной нации», нередко ставя его наравне с государственным русским языком, в том числе по объёмам изучения в школьных программах, к приоритету региональной идентичности перед гражданской общероссийской, и т.д. (Республика Татарстан154, Республика Тува155, Республика Башкортостан156 и др.). Несмотря на кажущуюся целостность современного российского языкового, территориального, экономического и политического пространства после укрепления «вертикали власти» с 2000-х гг., обособление никуда не исчезло, а перешло из активной фазы в латентную плоскость. Интересны в этом отношении наблюдения журналистов общественно-политического издания «Русский Репортёр» в статье о дальнобойщиках: «Для людей «за большим рулем», которые на дороге проводят большую часть жизни, страна уже давно поделена на отдельные государства: Москву, национальные республики, Севера, Дальний Восток... Поначалу это ощущение полураспада несколько коробит, но это постепенно проходит: слишком много встречаешь доказательств того, что дальнобойщики правы… На трассе сегодня действительно каждый сам за себя. Это касается и людей, и территорий. Их объединяет только сама дорога. Пока она еще общая»157. Вероятно, в этом «пока» тоже есть немалая заслуга «ресурса советскости». Таким образом, «советскость» как ресурс на постсоветском пространстве в целом и в России в частности обладает следующими характеристиками: 1) во-первых, ярко выраженным поколенческим измерением Приверженность советским ценностям и моделям поведения характерна для представителей поколений, социализированных в советское время, тогда как молодые поколения, социализированные в новых суверенных государствах в условиях мобилизации этничности и, как следствие, возвращения к производству и воспроизводству различий – языковых, культурных, религиозных – уже не мыслят себя в категориях «советскости» и советского интернационализма, скорее, наоборот – самодостаточности, суверенности и национализма; рассеивание «советскости» происходит в первую очередь в поколениях, а, значит, уход этого феномена с исторической сцены – дело времени, он неизбежен. 2) во-вторых, «советскость» выступает во всех государствах постсоветского пространства как идеологический конструктдля построения новых независимых национальных общностей по принципу «утверждения через отрицание» – утверждение своей новой государственности через отрицание своего советского бытия (авангардом мобилизованной этничности в первую очередь становился национальный язык – в противовес русскому языку как языку «советскому»). В 1990-е гг. Россия пошла по тому же пути, однако полем борьбы стало историческое прошлое – герои, символы, праздники и т.д., а не язык – инструмент коммуникации и доступа к информации, поэтому власть не смогла стать монополистом в производстве новой символической сферы и в условиях дефицита положительных оснований для идентификации населения с Российской Федерацией стала воспроизводить прежнюю символическую сферу (герои, научные, культурные, спортивные достижения, победа в Великой Отечественной войне и освоение космоса, советский интернационализм и дружба народов, и т.д.), очистив её от коммунистической идеологии. Таким образом, правящие элиты России в 2000-е гг. совершили консервативный поворот и стали воспринимать «советскость» как реальный ресурс для построения новой политической национально-гражданской общности «россияне». Однако, импортируемые из прошлого смыслы и символы, выступающие в качестве брэнда, залакированной виртуальности, не способны создать и сцементировать новую политическую идентичность – «россияне». Властям необходимо заимствовать не ресурс-обложку, а ресурс-содержание – то есть анализировать и использовать те технологии, механизмы и ресурсы, которые позволили СССР сформировать довольно устойчивую и эффективную советскую политическую надэтническую идентичность, которая до сих пор обладает большим интегративным потенциалам как на внутрироссийском, так и на всём постсоветском пространстве. 3) Применительно к внутрироссийскому пространству «советскость» как ресурс обладает теми же характеристиками, что и на постсоветском пространстве в целом. О том, что это феномен уходящей эпохи и уходящих поколений, свидетельствует тот факт, что этничность, мобилизованная социально-политическими и экономическими пертурбациями начала 1990-х гг., по сей день является важным элементом в схеме идентичностей людей, и советский интернационализм, который гасил культурные различия и не всегда оказывался конкурентоспособен в сравнении с некоторыми «националистическими дискурсами», предъявляющими представителям своей национальности как критерии соответствия религию, язык и традиции. В целом, сегодня ресурс «советскости» в контексте формирования политической идентичности в государствах постсоветского пространства продолжает оставаться актуальным фактором национальной политики. В одних государствах его активно пытаются преодолеть, в других, наоборот, стремятся использовать для консолидации общества. Важно понимать, что ресурс «советскости» пронизывает не только государственное, но общественное и бытовое измерение жизни граждан когда-то единой страны, именно поэтому он сохранил свое действие спустя более чем 20 лет после распада Советского Союза. Вместе с тем, степень его актуализации зависит от продолжительности социальной активности советского поколения и позиции правящей элиты – сохранять или разрушать «советское» в своих странах. В условиях поиска современной Россией эффективных стратегий и тактик национальной политики, формирования политической наднациональной идентичности в полиэтнической среде именно ресурс «советскости» как комплекс технологий и механизмов создания и развития политической идентичности может стать фундаментом формирования новой российской идентичности и, принимая во внимание расширение геополитического влияния нашей страны на постсоветском пространстве, основой политической, социально-экономической и культурной интеграции ряда стран Содружества Независимых Государств. |
Похожие:
 | Л. П. Бондаренко, канд филол наук, профессор; Л. Е. Корнилова, старший преподаватель; Н. С. Морева, канд филол наук, профессор, М.... | | Л. П. Бондаренко, канд филол наук, профессор; Л. Е. Корнилова, старший преподаватель; Н. С. Морева, канд филол наук, профессор, М.... |
 | Научный редактор: доктор философских наук, доктор медицинских наук, академик раен, профессор Б. А. Астафьев | | В. М. Золотухин, доктор философских наук, профессор, зав кафедрой социологии, политических отношений и права |
| А. Николаев, доктор педагогических наук, профессор, заведующий кафедрой методики и технологии социальной педагогики и социальной... | | Заведующий кафедрой государственного и муниципального управления агз мчс рф, доктор политических наук, профессор Мельков С. А |
| ... | | Рецензенты: Цхададзе Н. В., доктор экономических наук, профессор; Соловых Н. Н кандидат экономических наук, профессор |
| С. А. Модестов, доктор политических наук, доктор философских наук, советник Администрации Президента Российской Федерации | | Г. И. Пещеров, преподаватель высшей школы, доктор военных наук, профессор, профессор авн РФ |