Аннотация Книга «Другая Троица»
Скачать 3.57 Mb.
|
| 125. William Butler Yeats, Ego dominus tuus126 1. Книга Йейтса «Истории о Рыжем Ханрахане» (1897) начинается так: «Ханрахан, учитель "подзаборной школы"127, тощий, жилистый, рыжеволосый юноша, вошел в сарай, в коем накануне ночи Самайн128 сидели несколько деревенских жителей». После этой информации мы можем быть уверены в скором появлении двойника-антипода. Юноша входит в сарай, где сидит уже несколько человек, в канун появления духов. Это явно обстановка обряда посвящения. Обещают встречу с духами и рыжие волосы юноши, поскольку в кельтском фольклоре рыжие волосы женщины или рыжая грива лошади (или красные лошадиные глаза и уши) свидетельствуют о потусторонней, огненной сущности их обладателя. Грядущего двойника-антипода предсказывает и само двойническое (тавтологическое) имя Хан-ра-хан — сравните с именем Чи-чи-ков в поэме Гоголя «Мертвые души». Ханрахан пришел, чтобы получить срочное послание от своей возлюбленной. В послании говорится, что если он опоздает к ней и не подтвердит их помолвку, то она потеряет свой надел — или должна будет выйти замуж за другого. Но еще до того, как Ханрахану передали сообщение, он видит своего двойника-антипода: «Ханрахан подошел к хозяину дома и проговорил: — Я получил ваше послание; — но, сказав это, он запнулся, потому что старый горец, одетый в штаны и рубаху из неотбеленной фланели и сидевший наособицу у самой двери, уставился на него, вертя в руках старую колоду карт и бормоча под нос. — Не обращай на него внимания, — сказал хозяин. — Это всего лишь чужак, странник, зашедший сюда недавно; мы пригласили его остаться, ведь это ночь Самайн, но думаю я — он не в себе. Прислушайся и сам поймешь, что он бормочет». Ханрахан сначала и не обращает внимания на этого человека. И мы сами пока не знаем, является ли он двойником-антиподом героя. Но его уже можно поставить под подозрение: он старый горец (старик, спустившийся с гор, видимо, имеет отношение к духам, к «народу холмов» ирландского фольклора), он чужак-странник, он одет в грубую одежду (признак териоморфности — как, например, одежда из шкуры), он сидит отдельно от всех (то есть прямо противопоставлен герою — как единица единице, подобно тому как герой противопоставлен всем остальным людям, как противопоставлено всем каждое человеческое «я»), он направляет на героя пристальный взгляд, в руках у него колода карт (то есть в его руках — судьба, гадание о судьбе), он загадочно бормочет (особый язык). Вот уже семь признаков двойника-антипода. Не говоря уже о том, когда и где все это происходит. Ханрахан хочет тут же уйти, поскольку спешит к любимой, но старик его задерживает: «— Не стану медлить, — повторил Ханрахан. — Ум мой все время будет на дороге, несясь к пославшей за мной любимой — она одинока, она ждет моего прихода. И другие стали подходить к нему, настаивая, что такой приятный товарищ, полный песен, шуток и всевозможных выдумок, не может оставить их до исхода этой ночи; но он отказал им, и оттолкнул всех их, и ринулся к двери. Однако едва ступил он на порог, старик-чужак поднялся на ноги и положил руку, сухую и обветренную словно птичья лапа, ему на плечо, и сказал: — Не Ханрахану, человеку ученому и имеющему великий дар к сложению песен, уходить от такого сборища в ночь Самайн. Останься пока здесь, — продолжил он, — и сыграй партию со мной; вот старая колода карт, она славно потрудилась многие ночи до сегодняшней, и столь стара она, что много богатств мира сего было потеряно и приобретено через нее. Один из молодых крикнул: — Немногое же из богатств мира сего прилипло к тебе, старина! — Он указал на босые ноги старика, и все залились смехом. Но Ханрахан не засмеялся, а тихо сел, не говоря ни слова. Тогда один человек спросил: — Так ты все же останешься с нами, Ханрахан? — и ответил ему старик: — Он действительно остается — не слышали разве, что я просил его?» И «босые ноги», и «рука, сухая и обветренная словно птичья лапа» намекают на териоморфность этого существа. Ханрахан не может отказаться от предложения двойника-антипода сыграть в карты, поскольку двойник-антипод есть хозяин его судьбы, есть сама его судьба, есть он сам. В какой-то момент игры старик закручивает карты в огненный круг, выпускает из рук зайца и собак — и начинается охота духов, в которую оказывается втянут Ханрахан: «Тут он начал тасовать и перемешивать карты, очень быстро и споро, так что они видели уже не карты, но словно бы огненные круги в воздухе — такие, как у малых детей, когда они кружат зажженными свечами; и потом начало казаться им, что комната погрузилась во мрак и не видно ничего, кроме карт и его рук. И в этот миг заяц выскочил у него с рук, и была ли это карта, принявшая новую форму, или он возник из пустоты меж его ладоней, никто не понял, но вот он — скачет по полу сарая так резво, как никакой ранее виденный ими заяц. Кто-то загляделся на зайца, но большинство не отрывало глаз от старика, и в это самое время пес выпрыгнул из его ладоней, так же, как раньше заяц, и после него еще и еще пес, пока не собралась целая свора, погнавшаяся за зайцем вдоль стен. Тут все игравшие вскочили, прижавшись спинами к доскам и крича на собак, почти оглохнув от их лая; но, как ни быстры были собаки, им не удавалось поймать зайца, и он продолжал бежать вдоль стен, пока не стало казаться, что это вихрь ворвался в дом; потом он запетлял и заскакал по доскам, на которых только что шла игра, выскочил в дверь и исчез в ночи, и все псы ринулись через доски за ним. Тут старик закричал: — Следуйте за псами, следуйте за псами, и увидите вы сегодня ночью великую охоту129! — и выбежал вслед за ними. Но, как ни привычны были селяне к охоте на зайцев, как ни любили они эту забаву, страх не дал им идти в ночь; и только Ханрахан вскочил и сказал: — Я побегу за ними, я побегу. — Лучше тебе остаться здесь, Ханрахан, — проговорил ближайший к нему юноша, — ибо попадешь ты в великую беду. — Но Ханрахан отвечал: — Я увижу честную игру, я увижу честную игру, — и побрел к двери спотыкаясь, как сонный, и дверь захлопнулась за ним. Казалось ему, что он видит спину старика прямо перед собою, но это была лишь его собственная тень, отброшенная полной луной на дорогу; однако он мог слышать лай псов, идущих по следу зайца вдоль широких зеленых полей Гранага, и он поспешил на лай, ибо некому было остановить его; через некоторое время достиг он меньших полей, окруженных стенами из камней, и сбрасывал камни со стен, перелезая, и не останавливался, чтобы восстановить порушенное; миновал он место, где река уходит в землю, под Беллили, и все слышался ему лай псов, бегущих к истокам реки. Вскоре бежать стало труднее, ибо путь повел наверх и облака закрыли лунный диск, и трудно было различать дорогу; когда же он сошел с тропы, чтобы срезать, нога провалилась в болотину и ему пришлось вернуться на прежнюю дорогу. Он не знал, как долго бежал и куда попал; но вот наконец он вышел на голые скалы — вокруг не было ничего, кроме дикого вереска, и не слышно было ни лая своры, ни других звуков. Но вот их вой снова донесся до него, вначале слабо, а потом очень отчетливо, и когда охота приблизилась, она взмыла в воздух, и лай раздался у него над головой; потом псы убежали севернее, и он более ничего не слышал. — Нечестно это, — сказал он, — нечестно. — Он более не мог бежать, но уселся прямо в вереск, что растет в сердце Слив-Эхтге130 — все силы покинули его, и даже память о проделанном долгом пути». Двойник-антипод здесь обнаруживает свою сущность: он — Тень: «Казалось ему, что он видит спину старика прямо перед собою, но это была лишь его собственная тень, отброшенная полной луной на дорогу». Как ни мало похож будущий бродячий поэт Ханрахан (а именно в бродячего поэта превращается он из школьного учителя — в результате обряда посвящения) на бродячего предпринимателя (проходимца) Чичикова, но ведь и Павел Иванович встречает (в лице Ноздрева) мифического Хозяина зверей (а именно собак: «Ноздрев был среди их совершенно как отец среди семейства»), и там происходит принудительная (и нечестная) игра (в шашки), и там Хозяин зверей ловит зайца, и там происходит утрата дороги, выход в поле и нарушение границ (то есть в деле замешан Гермес), и там герой проваливается в грязь: «— Вот на этом поле, — сказал Ноздрев, указывая пальцем на поле, — русаков такая гибель, что земли не видно; я сам своими руками поймал одного за задние ноги. — Ну, русака ты не поймаешь рукою! — заметил зять. — А вот же поймал, нарочно поймал! — отвечал Ноздрев. — Теперь я поведу тебя посмотреть, — продолжал он, обращаясь к Чичикову, — границу, где оканчивается моя земля. Ноздрев повел своих гостей полем, которое во многих местах состояло из кочек. Гости должны были пробираться между перелогами и взбороненными нивами. Чичиков начинал чувствовать усталость. Во многих местах ноги их выдавливали под собою воду, до такой степени место было низко. Сначала они было береглись и переступали осторожно, но потом, увидя, что это ни к чему не служит, брели прямо, не разбирая, где бόльшая, а где меньшая грязь. Прошедши порядочное расстояние, увидели, точно, границу, состоявшую из деревянного столбика и узенького рва. — Вот граница! — сказал Ноздрев. — Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, которым вон синеет, и все, что за лесом, все мое». Покинув сарай и общество в нем, Ханрахан попадает в некий дом, в котором находится «женщина, самая прекрасная, какую только видел мир», и четыре старухи, держащие в руках четыре предмета. Ему надо бы задать вопрос о показываемых ему предметах (если спросит — то испытание будет успешно пройдено). Один из этих предметов — Грааль131. Ханрахан, как и Парцифаль в одноименном рыцарском романе Вольфрама фон Эшенбаха, вопроса не задает. Но меня больше интересует то, что общего у Ханрахана с именно Чичиковым (о Граале Йейтс просто читал, а вот его совпадения с Гоголем говорят о глубоком общем корне, вряд ли сознаваемом самими авторами). Ханрахан, постарев сам, проклинает старость. На самом деле его попросили о таком проклятии, чтобы предотвратить брак молодой девушки и старика, то есть он выступает здесь как шаман: «Подумал он о ломоте в суставах, возникающей наутро, и боли в коленях после каждого путешествия, и внезапно ощутил себя очень старым, с высохшими мышцами и вялым, заросшим подбородком, словно его ветер покинул его и иссохла душа. С этими думами сошел на него великий гнев против старости и всего, что несет она с собой. Как раз тогда взглянул он вверх и увидел пятнистого орла, медленно летящего к Беллиголи, и крикнул: — И ты, Орел Беллиголи, стар, и в твоих крыльях полно дыр; я вставлю тебя и старинную твою приятельницу, Щуку из озера Дарган, и Ясень со Ступеней Чужака в мои стихи, чтобы легло на вас вечное проклятие!» Мы видим здесь шаманского Орла — Хозяина верхнего мира, Ясень (Мировое древо) — Хозяина срединного мира, Щуку — Хозяина нижнего мира. Такая трехмирность — типично шаманская картинка, она же легла в основу как «Божественной комедии» Данте, так и поэмы Гоголя «Мертвые души». В книге «Кельтские сумерки» (1893), посвященной ирландским поверьям, Йейтс указывает в одном примечании: «И есть, однако же, в Голуэйской одной деревушке человек, который ничего, кроме нечисти, вокруг как будто и не видит. Иные считают его святым, иные — чокнутым слегка, но речи его иногда напоминают древние ирландские "видения" о Трех Мирах, те самые, которые предположительно дали Данте основу для плана к "Божественной комедии"». Чичиков, подобно Ханрахану, видит три мира: он (сбившись с нужной дороги, заблудившись) проваливается (падает с брички в грязь) в нижний мир (и попадает сначала к Коробочке, а затем к Ноздреву), в саду Плюшкина он созерцает срединный мир (и березу — Мировое древо), а затем возносится в верхний мир на птице тройке. Птица тройка есть вариант шаманского орла, который в фольклоре часто предстает как крылатый конь. Поскольку шаман по Мировому древу поднимается в верхний мир, то образ Мирового древа часто сочетается с образом птицы. (Засвидетельствованы, например, такие шаманские сооружения: вертикальный шест, изображающий Мировое древо, на нем три перекладины, а на верхушке — деревянный орел.) Так и Чичикову наверху березы мерещится птица: «Старый, обширный, тянувшийся позади дома сад, выходивший за село и потом пропадавший в поле, заросший и заглохлый, казалось, один освежал эту обширную деревню и один был вполне живописен в своем картинном опустении. Зелеными облаками и неправильными трепетолистными куполами лежали на небесном горизонте соединенные вершины разросшихся на свободе дерев. Белый колоссальный ствол березы, лишенный верхушки, отломленной бурею или грозою, подымался из этой зеленой гущи и круглился на воздухе, как правильная мраморная сверкающая колонна; косой остроконечный излом его, которым он оканчивался кверху вместо капители, темнел на снежной белизне его, как шапка или черная птица. Хмель, глушивший внизу кусты бузины, рябины и лесного орешника и пробежавший потом по верхушке всего частокола, взбегал наконец вверх и обвивал до половины сломленную березу. Достигнув середины ее, он оттуда свешивался вниз и начинал уже цеплять вершины других дерев или же висел на воздухе, завязавши кольцами свои тонкие цепкие крючья, легко колеблемые воздухом132». Орел, которого видел Ханрахан, примечателен еще и тем, что он — пятнистый. Пятнист конь Чичикова (шалун чубарый — тоже, так сказать, проходимец), которого Павел Иванович уговаривает стать порядочным, пятнист сводный брат Парцифаля Фейрефиц (в тексте Вольфрама фон Эшенбаха: «да, он и черный, и белый»), с которым Парцифаль вступает в поединок. В «Кельтских сумерках» (в главе «Золотой век») Йейтс рассказывает, как он видит сначала черного, потом белого пса, а затем появляется нищий, играющий на скрипке, напоминающий ему о мире духов (то есть явный двойник-антипод): «Не так давно, помнится, я сидел в поезде, и поезд подъезжал уже к Слайго133. Когда я был там в последний раз, что-то меня тревожило, и я все ждал какого-то послания от существ, или бесплотных состояний духа, или кто они там ни есть, короче говоря, от тех, кто населяет призрачное царство. Знак был мне явлен: однажды ночью, лежа между сном и явью, я с ослепительной достоверностью увидел черное существо, наполовину ласку, наполовину пса, бегущее быстро по верху каменной стены. Потом черный зверь вдруг исчез, и из-за стены появилась другая похожая на ласку собака, но белая, я помню, как просвечивала сквозь белую шерсть розовая кожа и вся она окружена была ярким сиянием134: я тут же вспомнил крестьянскую сказку о двух волшебных псах, бегущих друг за другом непрерывно, и один из них день, другой — ночь, один добро, другой же зло. Великолепный сей знак совершенно меня в тот раз успокоил. Теперь, однако, я жаждал послания иного совершенно рода, и случай, если то был случай, мне его вскоре доставил: в вагон вошел нищий и стал играть на скрыпке, сделанной едва ли не из старого ящика из-под ваксы. Я не слишком-то музыкален, но звуки скрыпки наполнили меня странным чувством. Мне казалось, я слышу голос, жалобу из Золотого века. Этот голос говорил мне, что мы несовершенны, что нет в нас цельности, что мы давно уже не тонкое кружевное плетение, но как куски шпагата, которые скрутили за ненужностью в узел и зашвырнули в чулан. Он говорил, что мир однажды был совершенен и добр, и совершенный и добрый сей мир все еще существует, но только он похоронен, как розовый букет под сотнею лопат песка и глины. Фэйри135 и самые невинные из многочисленного племени духов населяют его и скорбят о падшем нашем мире в бесконечном и жалобном плаче, который слышится людям порой в шорохе камыша под ветром, в пении птиц, в горестном стоне волн и в сладком плаче скрыпки». «Розовый букет» (роза) — это, в частности, и единство всех явлений мира, и единство всех людей. Подобно тому как Чичиков достает из своей шкатулки список «мертвых душ» и задумывается над их именами, живо представляя себе этих людей и их судьбы (может быть, он их знает, потому что все люди — лепестки одной розы, как и он сам?), Ханрахан обрывает лепестки — и видит духов, причем, как и в рассказе «Золотой век», звучит музыка, напоминающая о «цельности», все и всех соединяющая: «Наконец, к исходу дня, он добрался до Ступеней Чужака и улегся на краю утеса, поглядывая в долину внизу, полную серого тумана, перетекавшего от одной горы к другой горе. И пока глядел он вниз, стало казаться ему, что туман превращается в смутные тени неких мужей и жен, и сердце сильнее забилось от трепета и восторга перед этим зрелищем. Руки его, как всегда беспокойные, стали обрывать лепестки с ветки, а сам он следил, как падают они в долину, словно парящий в воздухе отряд. Внезапно он различил слабую музыку — музыку, несшую в себе больше смеха и больше тоски, чем любая мелодия этого мира. Воспрянуло сердце его от таких звуков, он громко рассмеялся, ибо знал — эта музыка сочинена тем, кто превзошел величием и красотой всех жителей нашего мира. Ему казалось что в падении маленькие розовые лепестки начали менять свой облик, став тем самым отрядом мужей и жен, расцвеченных во все оттенки розового и парящих в тумане. Розовый цвет превратился в многоцветье, и узрел он длинные колонны высоких и прекрасных юношей и царственных женщин, и теперь они не улетали от него, но двигались к нему, и во взорах их совмещались гордость и нежность, а лица были бледны и изнурены, словно они вечно ищут нечто великое, но горестное». Сибирский шаман усаживает (во время больших поминок, проводящихся раз в год или реже) души умерших на нарту и везет их в загробный мир. Во время пути шаман поддерживает контакт с этими душами, общается с ними. И Чичиков, и Ханрахан, кажется, занимаются чем-то похожим. После того как Ханрахан понаблюдал за людьми-лепестками, перед ним предстают две фигуры: женская (но включающая в себя того нищего старика-горца, с которого все началось) и мужская. Так в очередной раз проявляется «сущностная форма»: герой ↔ Прекрасная Дама ↔ двойник-антипод (первый раз она проявилась так: Ханрахан ↔ возлюбленная Ханрахана136 ↔ старик-горец): «Ханрахан стоял, дрожа, отворачиваясь от долины, и тут увидел две смутные фигуры, стоявшие в воздухе у утеса, и одна из них, имевшая печальные глаза памятного ему нищего, заговорила с ним женским голосом: — Поговори со мной, ибо никто в мире сём или ином мире не говорил со мной уже семь сотен лет. — Расскажи, кто они, прошедшие мимо меня? — попросил Ханрахан». Женская фигура рассказывает об этих людях, заканчивая свой рассказ так: «Все они не ведали счастья, но я несчастнее всех — знай, что я Дервадилла, а вот он — Дермот, и именно наш грех привел норманнов в Ирландию. Проклятия поколений лежат на нас, и никто не терзается больше нас. Только неверный цвет юности любили мы друг в друге, красоту, превращающуюся в прах, а не вечную Красоту. Когда умерли мы, то не обрели вечного покоя, но все войны и битвы, терзавшие Ирландию, терзали и нас непрерывно. Мы вечно скитаемся рука об руку, но я вижу Дермота как разложившийся в земле труп, и знаю — такой же он видит меня. Спрашивай же, спрашивай, ибо годы дали мудрость моему сердцу, и никто не слушал меня уже семь сотен лет. Ужас овладел Ханраханом, он закрыл голову руками и трижды закричал, так что скот в долине внизу поднял головы, прислушиваясь, а птицы в кустах на краях гор проснулись и порскнули сквозь задрожавшие листья. Но немного ниже утеса горсть розовых листьев все еще кружила в воздухе, потому что двери в Вечность открываются и закрываются в один удар сердца». В конце книги о Ханрахане мы читаем рассказ о его смерти. Он встречает Хозяйку зверей, богиню жизни и смерти — одновременно и прекрасную, вечно юную, и страшную старуху: «Как-то во время сбора урожая он сидел, глядя на воду озера, размышляя обо всех сокрытых в горах и водах тайнах, и услышал крик, донесшийся с южной стороны, вначале слабый, но постепенно, по мере того как удлинялись тени тростников, звучавший все отчетливее, пока не стало возможным различить и слова: — Я прекрасна, я прекрасна; птицы в воздухе и мошки в кронах дерев и комары над водою взирают на меня, ибо никогда не видели столь прекрасной, какова я. Я юна, я юна; поглядите на меня, горы, поглядите на меня, дремучие леса, — тело мое проблистает, как чистая вода, и обратитесь вы в бегство. Вы, и вся раса людей, и все расы зверей и рыб и племена пернатых пропадете, как свеча, оплывшая и прогоревшая, но я буду хохотать, ибо я юна. — Время от времени голос прерывался, будто в утомлении, и возникал снова, всё выкрикивая те же слова: — Я прекрасна, я прекрасна. — Вдруг задрожали верхушки кустов у озерного берега, и пробралась сквозь них дряхлая старуха, медленно ковыляя к Ханрахану. Землистым было ее лицо, с таким множеством морщин, какого не видано было ни у одной старой карги; седые волосы спадали космами, а рваная одежда не скрывала темной, выдубленной всякой непогодой кожи. Она прошла мимо него, высоко подняв голову, широко раскрыв глаза, свесив руки неподвижно по сторонам, и пропала в тени западных холмов. Ханрахан почему-то ужаснулся, увидев ее. Он знал: то была Уинни Бирн, вечно бродившая там и сям с этими криками. Ему говорили — она была когда-то столь мудра, что все окрестные женщины считали за честь получить от нее совет, и имела столь красивый голос, что мужчины округи приглашали ее петь на свадьбах и похоронах; но однажды Те — могущественные Сиды137 — похитили ее разум, в ночь Самайн много лет назад, когда она уснула на вершине кургана и узрела во сне слуг Эхтге, владычицы холмов. Когда она пропала среди темных холмов, ему показалось, что крик "я прекрасна, я прекрасна" доносится с неба, от звезд». Ханрахан идет за Уинни — и падает в канаву. Предвещало же падение то, что незадолго до этого герой находился на утесе — и смотрел вниз («улегся на краю утеса, поглядывая в долину внизу»). Падение Ханрахана параллельно падению Чичикова в грязь перед визитом к Коробочке: «Холод распространился по камышам, Ханрахан продрог и стал дрожать, и пошел искать дом, в котором мог бы переночевать у очага. Но вместо того чтобы пойти вниз, как обычно делал он, Ханрахан пошел вверх по тропинке — то ли дороге, то ли руслу иссохшей реки. Именно по ней ушла Уинни, спеша к хижине, в которой жила, когда вообще жила под крышей. Он карабкался на кручу так медленно, словно мешок висел на спине, но наконец увидел свет немного в стороне, подумал, что наверное это домик Уинни, и свернул с тропинки. Тут тучи закрыли небо и он не видел больше земли под ногами; несколько шагов — и он свалился в дренажную канаву, и хотя выкарабкался, держась за корни тростника, но ушибся при падении и почувствовал, что ему, старику, приличнее лежать, чем бродить по холмам. Однако, будучи смелым человеком, он продолжал путь мало-помалу, пока наконец не добрался до хижины Уинни. В ней не было окон, но из-за двери просачивался свет. Намереваясь попроситься на ночлег, он подошел к двери, но увидел внутри не Уинни, а четырех старух, игравших в карты; самой Уинни не было нигде. Ханрахан присел на кучу торфа у входа, потому что очень, очень устал и не желал играть в карты и болтать, и все его кости и суставы ныли. Он слышал, как толковали меж собой старухи, играя, как перечисляли свои карты. Показалось ему, что они говорили то же, что бормотал давным-давно пришлец в сарае...<...>» Ханрахан видит у старух предметы, напоминающие те, что он видел после того, как выбежал за стариком-горцем и попал в один удивительный дом (я опустил эту историю), где его встретила некая прекрасная женщина («самая прекрасная, какую только видел мир, и бледное лицо ее окружено было цветами; но взор ее был грустен, словно она ждала чего-то слишком долго») и четыре старухи. То есть теперь Ханрахану вновь предъявляют Грааль, а старуха Уинни и есть та самая прекрасная женщина. Чтобы пройти испытание Граалем, нужно задать вопросы о том, что видишь. И на сей раз — уже перед самой смертью — Ханрахан удачно проходит испытание. Непосредственно перед этим Ханрахан слышит музыку, которая превращается в огненные мечи (или шпаги), устремленные в сердце героя: «Тотчас же он смог расслышать музыку очень ясно и понял, что это была не мелодия, а давешний лязг мечей. — Я уже умер, — пробормотал он, — и плыву в самом сердце музыки Небес. О, херувимы и серафимы, примите мою душу! От его возгласа ближайший светоч наполнился искрами света еще более чистого, и он увидел острия шпаг, направленных в его сердце; потом яркое пламя, обжигающее словно Господняя любовь или Господень гнев, пронеслось по комнате и вылетело наружу, оставив его в темноте. Сначала он не мог ничего различить, ибо кругом воцарилась тьма, словно в глуби торфяного болота, но тут внезапно вспыхнул огонь, будто в хижину попал пук горящей соломы. Обратив к огню взор, он понял, что тот горит в большом горшке, висящем на стене...» Ханрахан догадывается, что горшок, в котором огонь, и есть Грааль, — и задает свои вопросы. Уинни приютила, уложила спать и накормила Ханрахана, то есть поступила с ним точно так же, как Коробочка с Чичиковым. Причем руки ее вдруг оказываются белыми руками Изиды, руками пенной Афродиты, руками Великой Матери, традиционно изображавшимися на древних статуэтках и картинах как руки-двойники или как руки с приникшими к ним двойниками-зверями: «Вскоре вошла Уинни Бирн, осветив хижину факелом и уставившись на кровать; и снова зашептались тихие веселые голоса, и бледный, серый словно волны свет проник сквозь крышу, и он не знал, из какого тайного мира сияет он. Он видел морщинистое лицо и тощие руки Уинни, серые, словно прах земной, хотя был очень слаб, отодвинулся к стене. И тут из рваных рукавов протянулась к нему ладони, белые и призрачные, как пена на волнах, и охватили его тело, и голос, ясно слышимый, но словно бы исходивший издалека, прошептал: — Теперь ты мой, и не взглянешь более на грудь иной женщины. — Кто ты? — сказал он тогда. — Я из бессмертного народа, я из неутомимых Голосов, что обитают в слабых, умирающих и потерявших рассудок; я нашла тебя, и ты будешь моим, пока весь мир не сгорит, как истаявшая свеча. Посмотри же, — говорила она, — уже горят факелы для нашей свадьбы. Он увидел — хижина полна прозрачными, смутными руками, и в каждой горит пук соломы, зажженной для венчания, а в иных — что-то вроде свечек, какие ставят по усопшим. Когда наутро взошло солнце, Уинни с Перекрестка, сидевшая возле трупа, поднялась и пошла просить милостыни от города к городу, напевая все ту же песню: — Я прекрасна, я прекрасна. Птицы в воздухе и мошки в кронах дерев и комары над водою взирают на меня, ибо никогда не видели столь прекрасной, какова я. Я юна, я юна; поглядите на меня, горы, поглядите на меня, дремучие леса, — тело мое проблистает, как чистая вода, и обратитесь вы в бегство. Вы, и вся раса людей, и все расы зверей и рыб и племена пернатых пропадете, как свеча, оплывшая и прогоревшая, но я буду хохотать, ибо я юна. Ни в ту ночь, ни в последующие не вернулась она в хижину, и только через два дня сборщики торфа, проходившие мимо, нашли тело Рыжего Оуэна Ханрахана и призвали жителей, чтобы подобающе оплакать и похоронить этого великого поэта». Примечателен тут и смех (хохот) богини, столь обычный в фольклоре после падения героя в грязь (то есть в нижний мир). Смех, который возрождает к новой жизни (такова, во всяком случае, была его роль в первобытном обряде). 2. В рассказе «Роза алхимии» (1913) герой (видимо, сам Йейтс) встречается со своим двойником-антиподом — Майклом Робартисом (за этим именем скрыто реальное лицо — один оккультист, имевший на Йейтса большое влияние). Двойник-антипод является герою совершенно неожиданно и как бы из сна (то есть словно во сне — словно часть внутреннего мира героя): «Грезу мою оборвал громкий стук в дверь, и тем страннее было мне слышать его, что посетителей у меня не бывает, слугам же велено не шуметь, чтобы не спугнуть мои видения. Недоумевая, кто бы это мог быть, я решил сам открыть дверь и, взяв с каминной полки серебряный подсвечник, начал спускаться по лестнице. Слуги, видимо, вышли в город, ибо, хотя стук разносился по всему дому, в нижних комнатах не слышалось никакого движения. Я вспомнил, что прислуга уже давно приходит и уходит по собственному усмотрению, на много часов оставляя меня одного, ибо нужды мои ограничены немногим, а участие в жизни — ничтожно. Пустота и безмолвие этого мира, из которого я изгнал все, кроме снов, внезапно ошеломили меня, и, открывая засов, я вздрогнул. За дверью я обнаружил Майкла Робартиса, которого не видел уже долгие годы. Непокорная рыжая шевелюра, неистовый взгляд, чувственные нервные губы и грубое платье — весь его облик был таким же, как и пятнадцать лет назад: нечто среднее между отчаянным гулякой, святым и крестьянином. Он объявил мне, что только что прибыл в Ирландию и хотел увидеться со мной, ибо у него есть ко мне дело — дело, крайне важное для нас обоих. Его голос отбросил меня во времена студенческих лет в Париже, напомнив о магнетической власти, которой обладал надо мной этот человек; к неясному чувству страха примешивалась изрядная доля досады, вызванная неуместностью вторжения...» После появления двойника-антипода возникает, как это часто бывает, множественность двойников (словно зеркало начинает, подобно водной поверхности, колебаться — и превращается при этом во множество зеркал, каждое из которых отражает героя). Здесь такой эффект — вызывающий духов и оживляющий их — производит колеблющееся пламя свечи в руке рассказчика: «Я чувствовал, что руки мои трясутся, а пламя свечи, казалось, дрожит и мерцает больше положенного, дикими отсветами ложась на старинной работы французские мозаики, так что изображенные на них менады выступали из стен, будто первые существа, медленно обретающие облик в бесформенной и пустой бездне. Когда дверь закрылась, павлиний гобелен, переливающийся, словно многоцветное пламя, упал, отделив нас от внешнего мира, и я поймал себя на ощущении, что сейчас произойдет нечто необычное — и неожиданное». Павлин раскрывает хвост — и на вас смотрит множество глаз. До этого в рассказе было сказано следующее: «Со стен были изгнаны портреты, представлявшие интерес скорее для историка, чем любителя искусств; двери я занавесил гобеленами, изображавшими павлинов138, чье оперение отливало голубизной и бронзой, и они преграждали вход суете и злобе дня, всему, что чуждо покою и красоте...» Комментарий (в сноске) к «павлинам» — не мой (а взят из статьи Григория Кружкова «Крик павлина и конец эстетической эпохи»), я ничего не понимаю в алхимии (равно как и в разных «оккультных науках»). Удивительно то, что можно прийти к алхимическим архетипам, идя по следу литературных сюжетов и образов. Не зная ничего о павлине в алхимии, в книге «Одиссей, или День сурка» (в главе «Сущностная форма») я написал о павлине, раскрывающем свой хвост в фильме Феллини «Амаркорд»: «Этот павлин появляется после того, как мы видим в снежном лабиринте (стихия и замкнутое пространство) героя → Градиску («Прекрасную Даму») → мотоциклиста в черном, в очках и кожаном шлеме (кентавра)139, который своим движением прошивает и сшивает эпизоды фильма». Связь между павлиньими перьями и множественным взглядом духов становится еще более очевидной, если прочесть следующий отрывок из «Кельтских сумерек»: «Я знаю человека, который все пытался вызвать перед мысленным своим взором Энгуса, древнеирландского бога любви, поэзии и вдохновения, — того самого, что превратил четыре своих поцелуя в птиц, и вдруг перед ним возник из ниоткуда образ человека в шутовском колпаке с бубенчиками, образ этот становился все отчетливей и ярче, а потом шут заговорил и назвался «посланцем Энгуса». Знавал я и другого человека, духовидца, и в самом деле весьма одаренного, которому явился как-то раз одетый в белое дурак в волшебном саду, где на деревьях росли вместо листьев павлиньи перья, а когда дурак дотрагивался до цветов рогами шутовского своего колпака, цветы открывались, и в них, внутри, были маленькие человеческие лица; в другой раз он увидел того же белого дурака у пруда, тот сидел и улыбался, а из пруда выплывали один за другим образы прекрасных женщин». Как в «Кельтских сумерках» множественные лица сопровождают шута или дурака (то есть двойника-антипода), так и в «Розе алхимии» они активизируются при появлении Робартиса: «На мгновение, казалось, комната погрузилась во тьму, как бывало всегда, когда он собирался продемонстрировать какой-то удивительный кунштюк, и в подступившей тьме павлины на гобелене, закрывавшем дверь, замерцали еще более насыщенным цветом. Я стряхнул наваждение, причиной которого, полагаю, были ожившие воспоминания, да дым фимиама, стелящийся вокруг... <...> Он подался чуть вперед и начал говорить с едва уловимой интонацией распева, и покуда звучал его голос, я вновь должен был бороться с наползающей тенью, будто сгустилась ночь, что древнее, чем ночь солнца, и начала душить свет свечей и поглощать отблески, пляшущие на рамах картин, на фигурках бронзовых божков, голубое свечение фимиама сделалось тускло-багровым, и лишь павлины на гобелене мерцали и сияли все ярче, словно каждый отдельный цвет в их оперении был живым духом. Внезапно волна гнева захлестнула меня: я схватил со стола алембик и, замахнувшись, уже готов был запустить им в незваного гостя, когда павлины на гобелене за его спиной вдруг надвинулись на меня, стремительно увеличиваясь в размерах; алембик выскользнул из бессильных пальцев, и я утонул в круговерти зеленых, голубых и бронзовых перьев...» Затем Робартис увозит рассказчика к «Храму Алхимической Розы», находящемуся на берегу океана. Во время поездки рассказчик говорит о своем восприятии Робартиса как маски (маска — один из признаков двойника-антипода), за которой сам Робартис исчез, умер (оживающий время от времени мертвец — признак двойника-антипода), а вместо него там кишит множество духов: «...когда же поезд наш, наконец, тронулся, и Майкл Робартис заснул — заснул, едва мы отъехали от перрона, его лицо, совершенно бесстрастное — на нем не отпечаталось и следа столь потрясших меня переживаний, которые и поныне поддерживают мой дух вечно бодрствующим, — его лицо предстало мне, пребывающему в состоянии возбуждения, безжизненной маской. Я не мог отделаться от безумного ощущения, что человек, таящийся за ней, растворился, как соль в воде, и теперь — смеется ли он или вздыхает, взывает или угрожает — все его действия определяются волею неких созданий, что выше или ниже человека. "Это вовсе не Майкл Робартис: Майкл Робартис мертв, мертв уже десять, а может быть, двадцать лет", — твердил я себе вновь и вновь. Наконец я провалился в беспокойный сон, время от времени просыпаясь, чтобы увидеть из окна поезда какой-то городишко, отблескивающий мокрыми черепичными крышами, или недвижное озеро, сияющее в холодном утреннем свете. Я был слишком погружен в раздумья, чтобы спрашивать, куда мы едем, или обращать внимание, что за билеты покупал Майкл Робартис, однако по положению солнца можно было определить, что мы едем на запад; чуть позже, увидев за окнами деревья, что росли, склонившись к востоку, напоминая своим видом выпрашивающих милостыню нищих, одетых в лохмотья, я понял, что мы приближаемся к западному побережью. Внезапно слева среди низких холмов открылось море — его тоскливую серость нарушали лишь белые всполохи водоворотов да бегущие барашки пены. Сойдя с поезда, мы на мгновение замешкались, высматривая дорогу и наглухо застегивая плащи: с моря дул резкий пронизывающий ветер. Майкл Робартис хранил молчание — казалось, он не хотел прерывать мои размышления; и покуда мы шли узкой полоской берега между прибоем и скалистой громадой мыса, я с новой для меня ясностью осознал, сколь глубоко было потрясение, выбившее меня из привычной колеи мышления и восприятия, если только некое таинственное изменение не затронуло самую суть моего сознания: иначе почему мне представилось, что серые волны, увенчанные клочьями пены, живут своей, исполненной особого смысла, фантастической внутренней жизнью; и когда Майкл Робартис указал на кубическое здание, казалось, стоявшее здесь издревле, — с подветренной стороны к нему прильнула небольшая, явно более поздняя пристройка, возведенная почти что у самого края разрушенной и пришедшей в запустение дамбы, — и сказал, что вот он, Храм Алхимической Розы, меня пронзила невероятная мысль, что море, покрытое валами белой пены, предъявляет права на этот клочок суши, — оно было частью иной, чуждой всякой определенности и упорядоченности, но проникнутой страстью жизни, объявившей войну заурядности и мелочной осторожности нашей эпохи, и теперь была близка к тому, чтобы ввергнуть мир в ночь куда более темную, чем та, которая настала после падения античного мира». Духи проявляются здесь и как блеск мокрых черепичных крыш, и как похожие на нищих деревья, и как клочья пены на волнах (помните: именно в пену должна была превратиться Русалочка у Андерсена). Двойник-антипод приобщает героя к миру духов. Для этого герой надевает маску двойника-антипода — и сам становится им: «Я положил ладонь на ручку, но едва я это сделал, как дым благовоний — возможно, виной тому таинственные чары моего наставника, — вновь погрузил меня в грезы: я привиделся себе маской, лежащей на прилавке какой-то восточной лавки. Множество посетителей — глаза их были столь ярки и безучастны, что я знал: они не люди, а нечто иное и большее, — вошли и стали примерять меня на себя, покуда, рассмеявшись, не зашвырнули в дальний угол; однако наваждение минуло в одно мгновение, ибо когда я очнулся, рука моя все так же покоилась на ручке двери». Затем присходит танец, в котором участвует герой, — и при этом он (как и Ханрахан в «Историях о рыжем Ханрахане») видит розу, лепестки которой, осыпаясь, превращаются в духов: «Танец длился, подобно волнам, подступая к центру залы, чтобы отхлынуть вновь — и узор его повторял рисунок лепестков розы над головой, и лился звук невидимых инструментов, что пришли из глубины времен — никогда прежде не слышал я им подобных; с каждым мгновением неистовство нарастало, покуда, казалось, все вихри мира не пробудились под нашими ногами. Я выбился из сил, отошел и встал у колонны, наблюдая, как зарождаются и распадаются фигуры танца, подобные языкам мятущегося пламени; постепенно я погрузился в полузабытье, когда же очнулся, моему взору предстало зрелище кружащихся, медленно оседая в отяжелевшем от благовонного дыма воздухе, лепестков гигантской розы, — не мозаики, но сонма живых существ, обретающих облик по мере приближения к полу — облик невиданной красоты. Коснувшись пола, они присоединялись к танцующим: сперва прозрачные, словно дым, с каждым шагом они приобретали все более четкую форму, и вот я уже мог различать лица богов...» В эссе Йейтса “Per Amica Silentia Lunae”140 о маске, превращающей человека в его собственного двойника-антипода, говорится: «Я думаю, герой — это тот, кто нашел на каком-нибудь дубу Додоны древнюю маску, еще сохранявшую, может быть, что-то египетское, и исправил ее по своему вкусу, коснувшись краской там и сям, вызолотив брови или проведя золотом линию скул; и когда он наконец глянул в прорези глаз, то почуял вдруг чужое дыхание, входящее и выходящее сквозь уста маски вместо его собственного дыхания, и глаза его на миг застыли, узрев нечто в мире видений, — а как же еще божество может явиться к нам в лесной чаще?»141 3. В рассказе «Проклятие огней и теней» из сборника «Тайная роза» (1897) солдаты входят в монастырь, убирают священников и поджигают храм. Однако на них самих уже объявлена охота, и, чтобы спастись, им нужно перехватить двух гонцов противника. С этой целью пятеро солдат отправляются в путь, который лежит через лес. И тут они сталкиваются с «сущностной формой» — то есть с Хозяйкой жизни и смерти (в данном случае, с Банши, то есть с ирландской «потусторонней женщиной»142, предвещающей смерть своим стенанием-воем и полосканием одежды будущего покойника143) и с двойником-антиподом (в данном случае — с Пукой144, то есть с ирландским духом, шутником и оборотнем), в результате чего падают с утеса и разбиваются. Банши обычно является либо в виде прекрасной девушки в белом плаще с длинными золотыми волосами, либо в виде седой старухи — опять же с длинными распущенными волосами. Вот конец рассказа: «Солдаты помчались и за несколько мгновений пересекли реку в месте, ныне называемом бродом Бакли, и углубились в лес, следуя набитой дороге, вившейся вдоль северного берега реки. Ветви берез и рябин смыкались над головами, закрывая луну и тучи и оставляя тропу почти неразличимой. Они ехали быстро, то перекликаясь между собой, то наблюдая, как прыскают с пути зайцы и ласки. Постепенно темнота и безмолвие леса овладевали ими. <...>  Генри Мейнелл Рим. Банши. 1901 год Внезапно шедшие впереди лошади заржали и встали, не желая двигаться далее. Блеснула водная гладь, и по шуму волн они поняли, что выехали к реке. Солдаты спешились и после долгих понуканий и уговоров вывели лошадей к воде. В середине потока стояла высокая седовласая женщина, ее волосы вились над воротником серого платья. Она то и дело склонялась над водой, будто полоскала что-то145. И тут они увидели, что она действительно отмывает нечто, полускрытое в волнах. Луна послала вниз луч неверного света, и они разглядели в воде мертвое тело; вот течение повернуло к ним лицо трупа, и каждый узнал в нем свое собственное лицо146. Они онемели, окаменели от ужаса; женщина заговорила, громко и медленно: — Видите сына моего? У него на голове серебряная корона, и рубины украшают ее. — Но тут старый солдат, более всех израненный, поднял шпагу и крикнул: — Я бился за Божью Истину и не устрашусь теней сатаны! — и бросился к реке, вступив в воду. Женщина исчезла, и хоть он рубил шпагой воздух и воду, ничего не мог найти. Пятеро вновь сели на лошадей и искали брод, но безуспешно147. Они все больше уставали, бродя взад и вперед с плеском, и лошади были в пене. — Давайте, — предложил старший, — вернемся в лес и попытаемся перейти выше по течению. — Они въехали под полог леса; сухие плети будры трещали под копытами, ветви цеплялись за стальные шлемы. Минут через двенадцать они вновь вышли к реке и еще минут через пять обнаружили место, где можно было переехать поток, не замочив стремян. Лес на другой стороне был более редким, и лунный свет широкими полосами проходил к почве. Поднялся ветер, быстро гоня облака по лику луны, и, казалось, лучи танцуют гротескный танец между растрепанными кустами и низкими елями. Загудели вершины деревьев, и глас их был подобен стонам мертвых душ148; всадники вспомнили поверье, будто души в чистилище нанизаны на острые сучья деревьев. Они поехали к югу, пытаясь снова найти тропу; но не было и следа дороги. Тем временем шум вершин все усиливался, и ускорялся танец лунных лучей. Они различили вдали звуки музыки. Это был звук волынки, и они с радостью поскакали на него149. Звук исходил со дна глубокой котловины. Там сидел старичок с обветренным, морщинистым лицом, в красной шапке150. Рядом пылал костер; старик, воткнув в землю факел, яростно дудел на волынке151. Рыжие волосы закрывали лицо, как ржавый мох покрывает камень. — Видели мою жену? — крикнул он, бросив взгляд вверх. — Она стирает! Она полощет!152 — Я боюсь его, — сказал молодой солдат, — я боюсь, это один из Сидов. — Нет, — отвечал старый солдат, — это человек, потому как я вижу веснушки у него на лице. Заставим его проводить нас. — Он вытащил шпагу, и так же поступили все. Пятеро окружили волынщика, уставив на него острия шпаг153, и старый солдат рассказал, что им нужно убить двух бунтовщиков154, держащих путь между Бен-Бальбеном и большими горами, называемыми Кашел-на-Гаэл, и что он должен пойти и указывать им дорогу, потому что они заблудились. Волынщик повернулся и ткнул пальцем в ближнее дерево, и все увидели, что там стоит конь, уже оседланный и готовый к скачке155. Старик закрепил волынку за спиной и, взяв факел, сел на коня и поскакал перед солдатами так быстро, как только мог. Лес все редел, и вот они попали на горный склон. Луна зашла, и маленькие белые огни звезд стали различимы всюду. Склон становился все круче и круче, и наконец они выехали из леса к подножию высоких гор. Лес распростерся под ними, миля за милей, а далеко к югу виднелся горящий город. Вверху были только белые звезды. Тут проводник натянул поводья, указал левой рукой на небо и прокаркал: — Смотрите, смотрите на светлые лампады! — и снова ударился в галоп, размахивая факелом. — Слышите стук копыт тех гонцов? — крикнул он. — Скорее, скорее! Или они ускользнут из ваших рук! — и засмеялся, как бы в охотничьем восторге156. Солдатам показалось, что они услышали далеко внизу стук подков; но земля становилась все более и более неровной, и бег коней ускорялся поминутно. Они старались остановиться — напрасно: лошади словно взбесились157. Проводник бросил поводья на холку коня, размахивая руками и распевая дикую гаэльскую песню. И тут все увидели полосу реки глубоко внизу и осознали, что оказались на краю пропасти (она зовется теперь Луг-на-Гаэл или, по-английски, Прыжок Чужака158). Шесть лошадей скакнули вниз, и пять воплей разорвали воздух, и мгновением позже пятеро людей и пять лошадей с глухим шумом рухнули на зеленый склон у подножия утесов159».  Джошуа Рейнолдс. Пак. 1789 год 4. В книге «Кельтские сумерки», в главе «Зачарованный лес» мы читаем: «Еще один человек рассказывал мне, как однажды — он был тогда совсем еще мальчишка — он пошел вдвоем с приятелем на дальний луг, у озера, там в лесу вдоль берега большие прогалины, сплошь валуны и кустарник — шиповник, можжевельник, лещина. Он сказал тому мальчику, что с ним был: «Спорим на пуговицу, если сейчас швырну голыш вон в тот куст, так он там и останется», — куст был настолько густой, что камень, по его мнению, насквозь бы никак не пролетел. Он подхватил с земли «не голыш, а навоза кусок, сухого, кинул, что было сил, и тут из куста вдруг музыка, да такая красивая — я такой вовек не слыхал». Они побежали прочь; отбежавши ярдов на двести, они обернулись и увидели, что вокруг куста ходит женщина, вся в белом, ходит и ходит. "Оно было сперва в форме женщины, потом в форме мужчины, и все ходило вокруг куста"». Куст (так или иначе говорящий, в данном случае говорящий музыкой) — частый вид двойника-антипода. Мальчик видит, как куст порождает «женщину в белом», которая затем превращается в мужчину. Чудо здесь есть проявление «сущностной формы»: мальчик ↔ женщина в белом ↔ мужчина, образовавшийся на месте этой женщины (и оба они — куст, звучащий чарующей музыкой). Вот еще одна «женщина в белом» из «Кельтских сумерек»: «Для умудренных опытом местных жителей зеленые холмы и леса вокруг полны неувядающего чувства тайны. Когда пожилая крестьянка стоит в дверях своего домика и, по собственным ее словам, «глядит на горы и думает о благодати Божьей», Бог ближе к ней, чем к кому-либо другому, потому что иные, языческие боги ходят с нею рядом: ибо на северном склоне Бен-Балбена, где и в самом деле полным-полно ястребов, распахивается настежь на закате квадратная белая дверь и выезжает вниз, в долину, кавалькада явных нехристей на белых конях с красными ушами, а чуть дальше к югу из-под широкого белого чепца, окутывающего, что ни вечер, вершину Нокнарей, выходит Белая Леди, которая и есть, вне всякого сомнения, сама королева Мэйв. Да разве может она в подобных вещах усомниться хоть на минуту, пусть даже священник и качает недовольно головой, слушая подобного рода бредни? Разве, не так уж давно, пастушок из соседней деревни не видел Белую Леди своими глазами? Она прошла так близко, что даже задела его краем юбки. "Тут он упал и три дня лежал, как словно мертвый"». Рассказ «Зачарованный лес» заканчивается так: «Даже когда я был совсем еще мальчишкой, стоило мне только оказаться в лесу, и тут же приходило чувство ожидания встречи с кем-то или с чем-то, чего я долго ждал, хотя я и не смог бы сказать точно, а чего я, собственно, ждал. Я и сейчас иногда готов вдоль и поперек, с неведомою мне самому целью, исходить несчастную какую-нибудь рощицу — столь сильна надо мной власть детского этого ожидания чуда. И вы, вы тоже знаете наверняка эту власть над собой, вы встречались с ней там, где находила вас ваша планета: Сатурн вел вас в лес, Луна, скорей всего, на берег моря. Я не взялся бы отрицать особенной власти заката, когда, как верили наши предки, мертвые уходят вслед за своим пастухом, вслед за солнцем, — и не стал бы списывать всего закатного спектра чувств по ведомству "некоего смутного ощущения присутствия чего-то и неощутимого почти". Если красота не есть путь к спасению из той рыбацкой сети, в которую, родившись, мы попадаем все, то она красотою пребудет недолго, и тогда уж лучше нам сидеть по домам, у камельков, и копить в ленивом теле жир или же бегать туда-сюда сломя голову, играя в дурацкие наши игры, чем глядеть на великолепнейшие из представлений, которые разыгрывают от века свет и тень среди лесных зеленых листьев». Обратите внимание на «свет и тень» — помните двух псов из той же книги (черного и белого)? |
Похожие:
 | Книга-игра, книга-головоломка, книга-лабиринт, книга-прогулка, которая может оказаться незабываемым путешествием вокруг света и глубоким... |  | Аннотация к рабочей программе по английскому языку умк «Enjoy English» (М. З. Биболетова) для 7 класса |
| Аннотация: Книга рассказывает о противостоянии германских военно-воздушных сил и системы противовоздушной обороны Поволжья во время... | | Аннотация: от 1000 до 1200 печатных знаков. Аннотация должна быть информативной, содержательной, структурированной, оригинальной,... |
| Аннотация. Начинать аннотацию рекомендуется словами «Предложен(ы), описан(ы), рассмотрен(ы)». Аннотация должна содержать краткое... | | Они доступны любому индивидууму, не смирившемуся с неудачами в личной жизни, готовому изо всех сил бороться за свое счастливое будущее,... |
| Книга написана с позиции язычества — исконной многотысячелетней религии русских и арийских народов. Дана реальная картина мировой... | | Помпонацци, Парацельса, Макиавелли, выделяется главная книга – «анти-Библия»: «…У либертенов всегда в руках книга Рабле, наставление... |
| Технология творческого решения проблем (эвристический подход) или книга для тех, кто хочет думать своей головой. Книга первая. Мышление... | | Книга предназначена только для предварительного ознакомления! |