Дина бу р г
Скачать 7.91 Mb.
|
в окнах. Ребенком будучи, когда высокая Метель глумилась над судьбою нашей, Я занимался играми с огнем… Ме му а р ы . Гл а в а I Не в образе огней пылающей Москвы, Как это после Герцену случилось представлять себе. Я помню темную прихожую, – отсюда Топили в нашем доме печь, обогревая Еще по крайней мере пару комнат Здесь гости часто оставляли трости – Не только шубы. Рукоятки этих палок Частенько оформлялись в виде злых Голов звериных и змеиных… 27 * * * Я помню единственный в жизни случай испуга перед смертью в раннем детстве – мрачных мыслей, удерживавшихся несколько месяцев. Это был испуг от представления о том, как мир поблек- нет, лишившись моего внимания, его упорядочивающего и под- свечивающего. Л. Толстой подобным образом относился к Канту в отрочестве: мир поблекнет, лишившись моего видения. Возмож- но, в этом было много ребяческого эгоцентризма в упрощенном представлении о том, как мир переживается другими. Я начинал с «Гайаваты» и Стивенсона, а потом с огромной (по моему тогда росту) книги Жюля Верна «Завоевание Земли». Я на этой книге учился читать. Но главное мое впечатление, наиболее стойкое, было от иллюстраций, выявивших три средоточия моей впечатлительности: географические карты, парусные океанские корабли и островитянки. Там было еще множество замечательных пейзажей от айсбергов до джунглей и причудливых жанровых сцен встреч европейцев с аборигенами. Но самые дремучие инстинкты в мужчине – охотничьи. Не помню женского портрета, который не вызывал бы во мне досады своей абстрактностью. Было в детстве любимым занятием – черчение карт, с преобразованием масштабов и координатных систем. У меня особенная любовь к узлу ассоци- аций «Европа» – она была прежде всего силуэтом головы в курча- вом парике, высоко взбитом в Пиренейском полуострове и Англии. Этот полуостров потом обрисовался вроде контура портрета Лейб- ница, изборожденного гримасой горных кряжей и морщинами 28 Юрий Динабург речных долин. Но почему же она не представлялась мне головой взлохмаченной Пиковой Дамы – на пышном торсе Евразии с широ- ким подолом фижм, расцвеченных в Китае и Индии, в ветхой ман- тилье Сибири со шлейфом Курил и Камчатки, кружевом Зондского архипелага – сквозящим бельецом прошлых веков, в башмачке Австралии с пышным бантом? * * * Мемуары начать, может быть, следовало с главы «Луна и резиновый мячик» о том, как в нашем саду я нашел трупик воробья и мне объяснили, что все мы смертны и всех нас примерно в таком виде закапывают. Несколько дней меня преследовало представление о том, как постепенно земля превращается в могилу всего живого и подобие огромного пирога, начиненного трупами. Наверно, так я мог бы углубиться в умонастроения Николая Федорова и проник- нуться пафосом убеждений, что для человека нет дел более до- стойных, чем работы по подготовке всеобщего воскрешения по- добных бренных останков. Но Бог миловал меня в тот раз, уберег меня от напрасного труда повторения уже испытанных филосо- фических исканий. Он не помиловал в другом случае – с Кантом, на что я, впрочем, не ропщу, – это была все же очень полезная интеллектуальная гимнастика, полезная для понимания истории в другой раз. «Русский глазам не верит, ему надо пощупать», – часто говорили мои няни 55 лет тому назад, – не замечая, что это более мужской юмор и что воспитанный мужчина не станет щупать что попало. Для меня в этом задоре звучал только пафос omnia dubitandum, девиз Декарта – «во всем сомневайся», ибо сексуальных побужде- ний щупать нянь у меня не возникало (няня-няня, что это у нас?) – я в свои 6 лет был по своим интересам ближе к Декарту, чем к стар- шим товарищам или нянькиным ухажерам. Сейчас я понимаю, что в поговорке о русской любознательности (вкусе к тактильным впечатлениям) вовсе не пафос скептицизма звучит, а констатация округленности мира, признаваемого реальным, – мира в радиусе Ме му а р ы . Гл а в а I 29 досягаемости ладонью? Что сверх того – то от лукавого, а не то чтобы нереально: чисто визуальный образ мира, предмет лицеме- рия и игры. Возможно, мое сострадание к трупно окостенелым телам живого преодолели тогда же воспоминания о кошачьих трупах, на них я натыкался на соседнем пустыре. И убегал тогда от любопытства взрослых, сострадательно относившихся к моей склонности часа- ми рассказывать себе вслух истории, насыщенные экзотическими оборотами, отлавливаемыми мной из разговоров взрослых. Особенно внушительно звучали тогда слова «политика» и термины политического лексикона – они звучали как-то особенно зловеще. Подобно дохлым кошкам, которые в трупных своих состояниях казались агрессивней и живее всех живых, словно в них какая- то сила и оружие. Это был единственный зверь, перед которым я испытывал омерзение, граничившее со страхом. Итак, Бог миловал меня от трудов по бесконечному повторению истории мировой и русской мысли. Я довольно быстро излечился от жажды индивидуального бессмертия, которой бывают одержи- мы величайшие классики, не замечавшие часто, сколько пошлости даже в их классическом и поэтическом экзистировании. У Сартра способность человека к суперинтроспекции, к рассмотрению се- бя в электронные и тому подобные микроскопы и зеркала, соста- вила главный смысл человеческого существования. Не эту ли реф- лексию едва ли не напрасно вычитал у Канта А. Блок: «Сижу за ширмой: у меня / Такие маленькие ручки». А Б. Пастернак со всей окружающей природой и погодой укрылся за ширмой от социаль- ного политического вздора, – сын великого пейзажиста и учени- ка Толстого. Он с каждым метеорологическим событием заодно, как бы ни страдало при том его маленькое, как и у Канта, тельце. В большинстве все они знали, что в непосредственном дорефлек- сивном когито (cogito) наши переживания пошлы, как это видно по планам Пушкина и его случайным запискам. Хотя самовыражения этого человека настолько сильны, насколько далеки от пошлости непосредственной спонтанности. 30 Юрий Динабург * * * Тень Великого сэра Исаака Ньютона вотще витала над моей колыбелью. Мои родители-студенты познакомились по случаю 200-летия его смерти, в 1927 году. Отец тогда получил приз на конкурсе работ, посвященных этому юбилею. Ему довелось читать популярные лекции, в которых механика Ньютона сравнивалась с теориями Эйнштейна к вящей славе обоих. Любопытство к зага- дочным теориям привело 19-летнюю Ирму Фридриховну Бальта- зар к знакомству, получившему стремительное развитие в браке и моем рождении 5 января 1928 года. Собственные мои воспоминания начинаются с событий, про- исходивших три года спустя, когда семья наша начала метаться между Ленинградом и очень непохожим на него Челябинском, останавливаясь попутно еще и в Москве то и дело. Отец разры- вался между своими научными интересами и заботами о семье, между делами, которые приносили по тем временам невероятный комфорт, и мыслями о чем-то очень необычном. Обычное же воспринималось им как безотрадный гротеск. * * * Бабушкина программа была унаследована. От обучения грамоте и немецкому она спешила к занятиям французским – но мама проигнорировала мой восторг (не знаю, откуда он взялся тогда): «Советская школа научит всему, что нужно!» – с негодованием опротестовала она. И я, молодцом, сразу сделал множество выво- дов: что советская школа, подобно маме, без меня знает, что мне нужно. Что сверх нужного мне ничего не нужно. Критику этого рационализма я нашел потом у Шекспира в «Короле Лире», – и понял, за что в Шекспире у нас уважаемо только имя. «Сведи к необходимому всю жизнь – и человек становится скотиной». Второй вывод: эта самая школа заменит мне нянюшек как замени- телей папы с мамой, а эти самые домработницы давно уже сводили меня с ума скукой, сколько ни менялись. Что терял я со вниманием матери, я помнил (впечатляло, видимо), – а с афоризма о всеблагос- Ме му а р ы . Гл а в а I 31 ти нашей школы стал ее слушать чрезвычайно критически. Что-то очень фальшивое, твердая решимость застраховаться запомнилась. Например, маме некогда: у нее много каких-то интересов, а еще – заботы о болезненном младшем брате. Ее внимания всегда хватает только на самое нужное. С ней заодно, видимо, и эта бу- дущая советская школа. Но за бабушкой и французским стоял мир с интересами, напоминавшими праздники (праздничными, игровыми) и потом пафос в произнесении отдельных слов – имен- но он смешил отца и подсказывал ему реплики, доводившие мать неожиданно до слез обиды, – ее, такую выдержанную, хо- лодноватую. А ведь я гордился страшно, что моя мама такая кра- сивая, – все прочие женщины такие толстые, да и папа – высший авторитет! – к ней одной был так внимателен. * * * Гедонизм бабушки А.А. (Амалии Адольфовны) выше моего раз- умения: каково-то было видеть все перемены в жизни, – все эти тошноты и пошлоты. Оценить ее тогда я не был способен, лишь благодарен за рассказы о радостях «петербуржуазной» жизни, про балы и романсы, и любовь к Моцарту и Лермонтову, про обыски и постояльцев в Петергофе. Среди них был родич Калинина, встре- ченный мной потом на Потьме. У меня было две таких любимых бабушки – А.А. (Амалия Адоль- фовна) и О.Г. (Ольга Григорьевна). И такие дружбы со старухами, как с «Матреной» Варварой Георгиевной, с Марьей Григорьевной Шаминой и с Ниной Николаевной Сорокиной. После гибели отца я был на самовоспитании, потому что школу ненавидел сильней тюрьмы, как оказалось впоследствии: ни гор- дости цепями, ни смеха над царями там не было. «К чему мудрецам погремушек потеха?» – ну, стариком я более всего был в интервале 11–17 лет. Я отбыл свою старость заранее. Мои воспитательницы сохраняли еще железную закваску герма- низма. Бабушка и раньше была со мной в контактах, – рассказами о 32 Юрий Динабург взрывах 1 марта 1881 г., вблизи которых она оказалась. Интересней рассказывала о развлечениях молодежи, о балах – тогда это было все ей еще свежо – тому 40 лет было. А маме, Ирме Федоровне, было все это ненавистно. Она еще не была красной, но уже левой экстремисткой. Сакко и Ванцетти были ее герои, и она хотела было назвать первенца как-нибудь вроде знаменитой спичечной фабри- ки – Сакко. Я бы себя тогда показал в отместку как-нибудь так: «Дон-Гуан и Ортега-и-Гассет, Лойола-да-Франко Торквемада». Средоточием внимания в те годы была уже Испания. Наслушавшись объяснений, почему бабушка зовет меня Вольф- гангом (в честь Моцарта и Гете), я заверил их, что теперь, сквозь годы мчась, у меня других желаний нету – чтобы только не назвали бы подчас меня «Товарищ Нетте». Маяковский в моем воспитании шел почти непосредственно за Лонгфелло. Мама плакала на улице, услышав о гибели Маяковского. Но первые мои воспоминания – не лицо матери, а огромная черная с серебряным тиснением «Песнь о Гайавате». И первые мои вос- торги вызвали маргиналии (рисунки на полях) этого крупнофор- матного издания. Она и накликала самую большую беду на меня. Поход Гайаваты за Минегагой, «светом лунным, блеском звезд- ным, огоньком в твоем вигваме». А потом… «Лед все толще, тол- ще, толще становился на озерах…» Голод, смерть… Игры в поляр- ников, в капитана Скотта. А тут еще брата назвали – в честь же! – Амундсена Роальдом. Ведь тогда кто-то написал еще бодрую поэму о Роальде Амундсене: «Шесть саней снаряжены, серебром сверкают пряжки». «Чуть постромки не порвав / К югу полетели…» В основном моя мать заслоняла лицо «Гайаватой», – и рос я, вероятно, аномально не подверженным фрейдистским комплексам, застрахованный лите- ратурой и радио. Возле приемника отец занятно комментировал англо-франко-немецкую разноголосицу-чересполосицу. Он заво- раживал меня рисунками кораблей и карт, рассказами об автомоби- лях с реактивными двигателями. У них на месте багажников вид- нелось что-то вроде вскрытых пачек папирос. И читал мне лекции Ме му а р ы . Гл а в а I 33 по геометрии и по истории (почему-то начиная со средневековой Европы). Он несколькими словами доводил мать до слез, сохраняя мягкую улыбку. Юмор его был убийствен. Когда его не стало, я уже не видел мать плачущей, потрясение лишило ее всякой сентимен- тальности. А бабушка А.А. заступалась за него и за его память. Во все последующие времена мир виделся мне населенным преимущественно тещами, совсем другими. Царь, царевич? Король, королевич? Сапожник, портной? – скажи, кто ты такой? Дождик-дождик, перестань, я поеду в Арестань. Царь-сирота, открывай ворота Ключиком-замочком, шелковым платочком. Нет, это не монархизм, а поэтическое умонастроение. «При ца- ре», – говаривали люди – и многозначительно умолкали, сурово поглядывая. Нет, не в лучшее прошлое, но куда-то поверх темы лучшего будущего. От нянюшек – живое знание фольклора и народной речи, какой иначе бы нигде не слышал, разве что в «монастыре-казарме – Ака- демии Сумасшедших Наук» (Дубравлаге). * * * Няни, которые могли своими молитвами снискать мне особую бла- годать от царства Божия (в те времена, когда отцы иных громили местные церкви и готовили коллективизацию) – у нас в доме по- бывало множество этих женщин – из молодых беженских контин- гентов вчерашней деревни. Кроме прочего они учили меня никогда не хвастать, и я не стану более распространяться на эту тему, – что там было у нас хорошего, хотя сменялись они очень часто – по раз- ным конкретным причинам, из которых две очевидны: у них были где-то семьи родительские… 34 Юрий Динабург * * * В десять лет от роду, среди сплошной идиллии, я вдруг вынужден был понять, что ни на чье мнение не могу полагаться, хотя и окру- жен любящими и благонамеренными людьми. Не умея решать для себя наскоро, я лет 40 накапливал себе проблемы в очень нечетких формулировках, от случая к случаю их уточняя. Я привык активно с вопросами обращаться только к авторам книг, которые давали те или иные поводы к тому. Но их ответы зависели от моей вопроша- тельской активности. Это длится почти с тех пор, как я вернулся на свет внешний. Общение с людьми приходилось быстро подводить под категорию игр, не имеющих непосредственными целями добы- вание истин. Такие игры привели к пониманию того, что зовется эпистемической логикой. Используя полиокулярность их зрения (иногда фасеточ- ность у плюралистов), я обнаружил, что довольно густо населен (и не только кантами и платонами), ношу в себе свой социум, разви- тый внутри в силу радикальной индукции и формализации внеш- них отношений, опосредованных вещами, обменом. Внутренне же наше, душевное население и есть образец всякой коммуны. Сидят во мне всяческие заточники с горящими глазами и высвечивают друг друга. А есть ли что реальнее их? Можно ведь принять за кри- терий существования разложимость системы на матрешки, на ее же гомеоморфные (изоморфные) подсистемы. Как воспринимают друг друга и всякие участники общения (по Достоевскому). * * * До 10 лет включительно в человеческом мире я видел только одну проблему: почему миллиарды угнетенных не переселяются к нам. Одна Сибирь могла бы их вместить по нашим методам решения демографических проблем. * * * Моя странность в самом раннем детстве мне самому уяснилась окончательно только полвека спустя, при чтении статьи, содер- Ме му а р ы . Гл а в а I 35 жавшей психологический портрет Дэвида Боуи (в виде отрывков из интервью с ним и т.п.). Одновременно я понял и все рок-н-ролль- ное поколение. Моя привычка разговаривать вслух, приводившая в недоумение, часто демонстративное и порой злорадное сожале- ние случайных свидетелей – соседей, – необъяснима из аутизма детской речи, из ее эгоцентризма. Родители тогда увлекались кни- гой К. Чуковского «От двух до пяти» – о развитии детской речи. * * * … (Деметра) и в няньки попала, чтобы младенца закалять на рдеющих углях очага. Мамаша ночью подсмотрела и все испортила. Но моя слишком занята, да и я в руках Деметры-Истории, ожесто- ченной горем Ниобеи: маски нянь, в которых она выступала – моя бабушка Клио – Александра Ивановна, Тихоступочка; Ольга Ива- новна с дочерью Машей. Закаляла меня Деметра, богиня земли ро- дящей и матушка царицы Подземного мира. * * * – Отец, почему все сердятся на меня за то, что я будто бы все услож- няю? – Это значит, Чока, что ты будешь настоящим мужчиной! – Это хорошо? Он смеется: – Вот опять они сказали бы, что ты все усложняешь. Для женщин это хорошо, а ты ими окружен… Пони- маешь ли – они ничего не умеют усложнять. Кроме своей внеш- ности, кроме одежды и тому подобного. – А почему женщин ругают бабами? – Не ругают, а уточняют: баба – это активная ненавист- ница сложностей. – А… NN говорит, что сама себе усложнила жизнь. – Скорее, осложнила – в смысле запутала: в путанице рас- тет простота, а не сложность. «Простота хуже воровства». – Как? Что? – Штока ты, Чока. Это старая пословица. – Про меня, про Штоку? – Нет, о простоте. – Так хорошо или плохо быть мужчиной? – Кому как. Для баб плохо. Во всем главное – быть настоящим. – А разве в живописи и в скульптуре все настоящее? – Да, если форма по-настоящему сделана. – Но ведь там ненастоящие люди? – Нет, более настоящие, хоть и неживые. – Трупы? – Нет, типы или про- 36 Юрий Динабург тотипы, или… – Каменные? – Форменные. – Мама ругается «фор- мализмом». * * * А не начать ли мне воспоминания с последствий обыска? Вот зрелище! На всю жизнь привили мне любовь к беспорядку, как иному человеку – к поджигательству. И поселилось во мне зло- радство: пусть приходят, ищут и попробуют понять тут хоть что- нибудь. * * * Андрей Шенье взошел на эшафот, А я живу – и это тяжкий грех. И «Что в имени тебе моем?» Хотите верьте, хотите нет, она звалась Арина Родионовна, и в нашей многоязычной семье говаривала с гордостью: «Русский глазам не верит». * * * Десяток лет тому назад начатые мемуары я назвал бы «Записками колобка», если бы довел до конца. Сперва их тон показался мне самому хвастливой бравадой: я от волка ушел и фашистов избег. Я в ГУЛАГе уцелел и от тещ не погиб… Как если бы мне оставалось прихвастнуть: я полвека не болел. И от тебя, миледи Смерть, и подавно ускользну. Но это только как-то так само собой получалось, и я вынужден был ко всем абзацам приписать наивный рефрен: «Чур меня, чур!» Это не я, это по молитвам моей няни Александры Ивановны. Это не иначе еще по Божьей милости, мной ничем не заслуженной, со мной случилось так, по Его святому промыслу случилось так, – и мой долг нарастал с процентами к этим преклонным годам, когда я не вижу уже никакой другой возможности заявить свое понимание Мудрости Господней, как только рассказав не о себе, а о том, чему Господь меня свидетелем поставил. Ме му а р ы . Гл а в а I 37 И вот на старости я сызнова живу. Минувшее проходит предо мною. И я озабочен уже только тем, чтобы моя личная позиция (точка зрения) не определяла перспективу, в которой увидит мои свидетельства проницательный читатель. Бог забросил меня с самого начала в самую разноплеменную среду, то есть в наиболее типичную для русского человека ситу- ацию. Потому что моноэтничная среда была у нас только у креп- кого земле мужика средиземных губерний, – от Воронежа до Во- логды, от Вязьмы до Костромы, да и то лишь в последние три века они вполне обрусели. А за пределами этой Крестовины, ко- торая служила опорой Москве, как елке устойчивость придает подобный же плашмя положенный крест, прикрываемый ватным символическим снегом, – за пределами этого креста московская ель осыпала свои пахучие иглы на землю всякой чуди да мордвы, казачества, перенявших обычаи уже не древлян и полян, а зверян и степнян, горцев да южных приморцев. Мордвяный да башкирский и калмыцкий дух мыкался веками вокруг да около. * * * Обильный мат, которым это население выражало почти все свои чувства и мысли, иллюстрировал мой вечный вопрос к Декарту: да мыслим ли мы, когда делаем вид, что мыслим и даже в речи выражаем мысли? Постепенно я уже в юности начал замечать, что значимость (подлинность) мысли у нас маркируется матом, а высшие значимости еще отмечаются интонацией, которая ста- новится особенно горячей не при выражении ненависти к буржу- ям, капиталистам и фашистам, а при упоминании каких-то «пе- дерастов». Однажды в 43-ем году, читая книгу Олдингтона в сто- ловой рядом с мамой, я спросил ее о совсем непонятном слове «гомосексуалисты». Моя храбрая мама выронила ложку и обвела испуганным взглядом все соседние лица, прежде чем сухо попро- сить меня отложить эту тему. Разумеется, я обратился затем не к матери, а к энциклопедиям. 38 Юрий Динабург * * * Что до моего отца, то, согласно преданию, войдя в камеру внут- ренней тюрьмы, он спросил, не знает ли кто, где бы повесить шубу, – спросил у людей, лежавших на полу. А почему бы и нет? Ведь стены же свободны, на них еще никто не лежал! Вдоль них так много свободного места. И еще часа не прошло, наверно, как на пороге, прощаясь, жена навязала ему эту медвежью шубу (я сам тому прямой свидетель), а он пытался намекнуть, что до его возвращения… ну, может понадобиться продать что-нибудь. Ведь дети же (я и мой младший брат) – и вряд ли что в доме имеет у нас рыночную стоимость, сравнимую с этой шубой… Как выразительно, однако, в классике совмещение или переплетение высоких символов мистерии и чуждых всем риторикам житейских забот! * * * Мои письма могут казаться очень непоследовательными в изло- жении моих оценок и симпатий. Но ведь они адресованы друзьям, на понятливость которых я вроде бы вправе был рассчитывать, и потому я мог уклоняться от обсуждения толстовских и маяковских тем – что такое хорошо, а что такое плохо. Могу представить и образы логически упорядоченной прозы: в середине декабря 1937-го мать по случаю ареста отца отвезла меня с братом к дедуш- ке-бабушке в Киев. Всеобщая официозная версия сводилась к тому, что переживать недоразумение – все равно, что пережить дурную погоду – надо молчаливо и стойко, стараясь не мучить близких по- пусту смакованием тяжелых своих настроений. Вероятно, к тому приучали меня с пеленок, и я позднее всегда испытывал высоко- мерные чувства ко всем, кто громко выражал свои горести и всё пронзительное в страданиях и состраданиях. Пронзительно, по- моему, – это когда душа в пятки уходит или зуб ноет. Вскоре приблизился мой день рождения 5 января 1938 г. Отца не было уже более месяца. Собралось множество родственников, мне незнакомых, все прилежно вели разговоры намеками, даже не каса- ясь несчастья. Я чувствовал какое-то непонятное мне отчуждение Ме му а р ы . Гл а в а I 39 от единственно важного. Какой для меня мог быть праздник? Меня просили читать стихи, я старался, чтоб им было хорошо, не так неловко. Под конец расплакался, и мой дед, обняв меня, увел ото всех и стал лепетать что-то о том, что прогресс, справедливость, гуманность и т.п. восторжествуют. Я был готов возненавидеть все эти прекрасные вещи, которые он мне пытался подсунуть вместо отца. Я видел, что его возвращение никто не смеет обещать. И что все сговорились погибать за прогресс и гуманность, а главное, отдать за эту чью-то гуманность то лучшее, что у них было, – даже не их собственные ветхие жизни, а жизни чужие, прекраснейшие в мире. А они и луну в небе согласны погасить ради чьей-то гуманности и какого-то прогресса. Нет, я не возненавидел все это, но научился с крайним скептицизмом относиться ко всем разгово- рам о прогрессе. * * * … Он происходил из очень консервативной петербургской семьи. Бабушка Амалия Адольфовна до самого конца презирала кино как плебейское развлечение, и мама ему, 12-летнему, пыталась это разъяснить не без понимания сути дела. Мама, 32-летняя, была настроена тогда особенно серьезно: уже 3 года она ждала возвра- щения отца, – первые 2 года она снимала комнатку напротив на- шего прежнего жилища, – так, чтобы в окошко можно было уви- деть, когда, допустим, в метельный вечер он добредет до места затянувшейся нашей разлуки. В ту зиму на 39-й год мы топили печку в домишке Марьи Григорьевны Шамовой книгами семейной библиотеки, и сын брал на себя смелость протестовать против суждения к этому аутодафе, скажем, тома Элизе Реклю «Зем- ля и люди». Так все же несколько творений он от сожжения упас, себе на будущую погибель. Горбачевская перестройка бы- ла глубоко закодирована в генетических программах русской культурной революции, проходившей без таких эмоциональных эксцессов, как сожжение книг на кострах или расстрелы на ис- торических площадях (как в Ферраре фильма «Долгая ночь 43 года»): перед миром культуры было совестно следовать этим ра- 40 Юрий Динабург дениям в стиле Брокена и Сицилии. Книги жгли избирательно, скромно, потихоньку, с большей пользой при нашем-то климате, как приходилось уже в 18 и 19 гг. жечь книги и мебель, – о, это была великая школа циничного выживания мещанства и его при- живления ко всему, чему случиться приключилось. Вера Инбер вспоминает, как перечитывала Диккенса и Франса в зиму всероссийского «вымораживания буржуя». Диккенсу ниче- го особенного не грозило, но об Анатоле Франсе разговор у нас будет пространный. Вероятно, вкус моего отца уберег меня от ран- него знакомства с нудными томами этого веселого старикашки, – и я вышел напрямую к фривольно начатому «Восстанию анге- лов» и патетической сонате «Боги жаждут», наделивших меня иммунитетом ко всем пошлостям якобы отечественного историз- ма. Но я позднее очень провинился перед Франсом – и об этом речь будет много позже, в главе о пребывании моем во внутренней тюрьме КГБ. Заранее предупрежу, что считаю своим долгом ска- зать здесь много о разладе с модой изображать КГБ во всей его глу- пости. В нашем обществе КГБ представляет отнюдь не злейшую его часть, как армия нигде не бывает в массе самой агрессивной силой. Я думаю, что, если бы мы создали бабские спецвойска, нич- то не смогло бы удержать нас от перманентной войны, не то что от перманентной революции Парвуса-Ленина-Троцкого. Но вернемся к порядку повествования. Домишко Марьи Григорьев- ны Шамовой стоял напротив нашего особняка на улице Лесной, вблизи угла Челябки (на самом углу был еще один домишко – это напоминает о том, что «наш особняк» противостоял сразу трем участочкам). Я уже проболтался, что вспоминаю о себе, а не измышляю ЕГО, условное третье лицо. Начать так прямо с местоимения первого лица мешал мой фамильный консерватизм – очень бестактно вы- пячивать свою особу. «Я б за героя не дал ничего», – говорит Пас- тернак, всем своим косноязычием удостоверяясь. Ме му а р ы . Гл а в а I * * * 41 Когда в уральские вечера мы имели в избытке снегу для занятий ваянием, я диву давался, что девочки предпочитали вырезать («пластать») из снега пироги (торты имелись в виду) – и либо угощать ими, либо играть еще в продавцов, – чаще тогда играли в церемонии гощения-угощения друг друга и церемониальные же разговоры на банальные темы. Но когда мне удавалось привлечь своих сверстников к ваятельным или строительным работам со снегом, мне никогда не давали довести дело до завершения. Кажется, во времена Сурикова соотечественник еще не был так враждебен всякой мысли о свершении и совершенстве. А я видел всегда, что чуть дело приближается к завершению, как соиграю- щими моими овладевает буйное состояние, как бы бес вселяется – и они вдруг начинают разрушать сделанное, как будто мало зрелищ разрушения дарят наши метели и бураны. Вот таковы были первые мои детские обиды. У меня было счастливое детство, – никаких других обид – от взрослых – я не помню. Вероятно, потому, что другие обиды были как-то мне объяснены, хотя бы мной самим. Иногда в соседских семьях происходили скандалы с выносом на улицу – с публичной дракой – мне в этом всегда виделось то же проявление бесовского воодушевления – то есть вселение беса в ту плоть, где мало души, где она мелка. Было такое слово «мало- душие», но его еще не велено пускать в оборот наряду с такими архаизмами хамскими, как «тунеядцы», «попечительство» и т.п. «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человеческими уязвлена стала» (Радищев). 200 лет этой весной исполняется «Путешествию». Как это автору взбрело в голову, что «чудище об- ло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» едино есть? Они, чудища сии едины суть от случая к случаю, случаясь во взаимном пожи- рании и совокупляясь в обычном смысле и нося различные, час- то противоположные имена государства и народа, рабства и сво- боды. Кое-что подсматривают в том Гегели да Гоголи – и прида- ют онтологический смысл обыкновенным соитиям чудищ, обра- зующим ту сейчас часто обсуждаемую ситуацию, которую тогда простодушный детский поэт исчерпал в двух строчках: «Волки 42 Юрий Динабург от испуга / Скушали друг друга». И спророчествовал: «А слониха, вся дрожа, / Так и села на ежа» (К.Чуковский). Соитие еды и едока – таинство не менее явное, чем все остальные, – удостоившиеся скрытой иронии Того Самого, Кто тогда не в по- следний раз иронизировал предельно кратко: «Ты сказал». В тот вечер Он все время иронизировал и хорошо запомнился. Тогда свобо-дно исчастлива Смоли-твою пойдем к винцу * * * В пору моего детства чудес было больше – и вместо парадов невегласов перед телекамерами нас занимали народные песни из серых тарелок репродукторов: Я на горке была, Я Егорке дала… Не подумайте плохого – Я махорки дала… – задорно-лукавым голосом, – но современный человек большую |
Похожие:
 | Национальная выставка мопсов проводится в соответствии с положением ркф о выставках ранга чк, пк, кчк |  | «Методическое обеспечение оценки экономической эффективности инновационных проектов» |
| Ведомости. Пятница (приложение к газете Ведомости), Дина Юсупова, Пятница, 27. 06. 2008, №022, Стр. 1-2 18 |