Дина бу р г
Скачать 7.91 Mb.
|
ников, что мы – одна из самых обширных стран мира и уж потому наша страна – одна из самых защищенных от внешней агрессии, одна из самых богатых и мощных. Хотя бы потому, что территория страны – это масштаб ее ресурсов, ее богатств. Молниеносный разгром Франции в мае 1940 г. нам, школьникам, был вполне поня- тен: Франция плохо готовилась к войне, в отличие от нашего госу- дарства. Что она, наша великая держава, всеми силами готовилась к этой очевидной неизбежной войне, об этом мы знали не только из разговоров, но даже из песен, звучавших каждый день вокруг, к военному столкновению со всем капиталистическим окружением. Ее об этой перспективе настоятельно предупреждал ленинизм (не только сам Ленин, но и вся партия). Представьте же, какое недо- умение вызвала в нас, школьниках, быстрота движения нашей ар- мии к Москве и Дону в лето и осень 1941 г. Все тогда было для нас не только горем, но и захватывающей загадкой, которую никто не смел обсуждать вслух, хотя без решения этой загадки не на что бы- ло надеяться. Будущее становилось не менее загадочным: куда еще сумеют прорваться фашисты? Мы, школьники 1941 года, уже мно- го знали о делах фашистов в их собственной Германии. Но, в от- личие от читанных нами книг, газеты в 1940 г. не без злорадства описывали поражения противников Гитлера. Нам, школьникам, не требовалось фактов фашистских злодеяний на русской земле. Мы достаточно знали, что они натворили у себя «дома». Ход военных событий не становился понятней, хотя и радовал нас затем в 1943 г., когда мне было 15 лет: осталось загадочным, почему наша армия не смогла решить свои главные задачи сразу, до того как понесла 74 Юрий Динабург такие страшные потери. На ошибках учатся? Да, и это может по- нять любой школьник. Но что это за методика: учиться только у врага, а не своим собственным умом? Игнорировать эти страннос- ти можно было бы только, потеряв всякое уважение к себе, приз- нав превосходство врага во всем. К такому «смирению» мы никак не были подготовлены. Объяснение унизительному для нас ходу войны в 1941 и 1942 гг. мы могли искать только в обстоятельствах предвоенных. Тут первой очевидностью была скандальность ан- нексий, которые прошли у нас в 1939–1940 гг. по всем западным границам при явном попустительстве гитлеровского правитель- ства – на всем протяжении от моря до моря, от Мурманска и до Дуная. Огромные территории правительство принимало в подарок от Гитлера за счет Польши, Румынии, Финляндии. В 1941 году эти территории были потеряны в считанные дни. Но гораздо по- нятнее были морально психологические последствия «чистки» страны, кульминировавшей в 1937 г., характер которой так наивно пытался представить недавно Никита Михалков в своем фильме «Утомленные солнцем» (мы жили под «солнцем сталинской кон- ституции» – так говорили тогда всюду у нас). Состояние человека, идущего по волнистому льду, поскальзываясь на каждом шагу, натыкаясь на совершенно невразумительные препятствия, пере- живалось тогда каждым человеком, не лишенным чувства ответ- ственности и равновесия. Вот та обстановка заколдованного пространства, та обстановка, утвердившаяся для всей страны. Даже Остап Бендер, чьи поклонники и последователи унаследовали все в последние годы, даже сам Остап Бендер растерялся, если бы его произвели тогда в генералы на место только что расстрелянных знаменитых маршалов, назначили его, в шутку заявлявшего: «Са- мозванцев нам не надо, командовать парадом буду я!» С этой растерянностью новые герои нашего времени обречены были в 1941 г. брать на себя всю ответственность за солдат и за целые армии, принимая решения в течение нескольких дней или даже часов в темпоритмах, которых не знали никакие войны, даже во Франции, которая в 1792–1794 гг. столь же бойко разделывалась со своими генералами и врагами народа вообще. Клеймо «врага Ме му а р ы . Гл а в а I 75 народа» грозило тогда всем. Не было никому иммунитета от этой чумы-проказы, – разве что ворам-рецидивистам. * * * С любезного разрешения публики вам наденут красный цилиндр. (В. Набоков, «Приглашение на казнь») В марте 1945 г. в 10 классе 1-ой школы им. Энгельса в г. Челябинске из трех друзей составился дискуссионный кружок, который еще через полгода дорос до малюсенького дискуссионного клуба, вследствие вовлечения в него двух девушек. Некоторые общие наблюдения наши и простейшие выводы из этих наблюдений представились нам чрезвычайно важными в своей очевидности. Жить с открывшимися нашему вниманию проблемами в полной изоляции, не обращая ничьего внимания к очевидным опасностям для всей страны – такая перспектива представлялась нам не то что нечестной, но и подлой. Чем бы ни грозило нам выражение наше- го образа мыслей, мы считали нашим долгом выразить этот образ мыслей как можно яснее к сведению всех серьезных людей (по тогдашней стилистике – идейных, еще точнее – коммунистически идейных). Читая тогда книги по истории философии, я связал наш личный долг (высказаться) с идеей кантовского категорического императива. Позднее я упомяну человека, который, кажется, нас вполне понял. Дело, по нашему общему мнению, состояло в том, что, раз во вре- мя страшной войны нам дали возможность получить уже среднее образование, мы должны отблагодарить наше общество доста- точно мужественным действием, даже если при этом рискуем быть несправедливо понятыми и о нас подумают, что мы – наглые чес- толюбцы (самозванцы) и просто добиваемся к себе внимания. Раз мы не успели родиться вовремя и попасть на фронт, мы дол- жны на пользу обществу привлечь внимание к тому, что очевидно даже школьникам, но от чего внимание людей постарше было, по- видимому, отвлечено насущными заботами последних лет – подго- 76 Юрий Динабург товкой к войне, а затем и ведением войны в условиях, оказавшихся более тяжелыми, чем можно было вообразить. Первая из очевидностей, которую мы хотели поставить в центр внимания людей, стоявших у власти, была даже не в том, что усло- вия жизни в стране для большинства населения становились убий- ственны. Нет, мы знали, что очень многие у нас люди жизней сво- их не щадят совершенно сознательно; следовало задуматься над тем. Как долго могут выдерживать голодания и привычные уже страхи не тысячи героев, а почти все, то есть миллионы средних людей? Требовать героической жизни от миллионов в течение многих лет – это безумие, чтобы не сказать – преступление. Для масс слишком длительное перенапряжение разрушительно для психики. Дальнейшее перенапряжение общественной воли приве- дет к массовому сумасшествию, или, как теперь бы сказали, к кри- минализации. Тогда у меня в ходу в этом смысле было слово «кор- рупция», – оно жило давно в русском языке в более широком смыс- ле, чем в современной практике думской адвокатуры современной (идейной по своему) уголовщины. * * * Я четко запомнил два эпизода, переключивших мое детское внима- ние с математики и географии на философию. Слушая со мной ра- диочтение «Медного Всадника» (шел пушкинский юбилей), отец заметил слезы на моих глазах в ответ на строки: …иль вся наша И жизнь ничто, как сон пустой, Насмешка неба над землей. Отец, кажется, умилился и пробормотал: «Ну, Чока, кажется, нам от геометрии пора перейти к философии». Я, в свою очередь, рас- троган был уважением отца к моим чувствам. Чокой он называл меня в насмешку над моей восприимчивостью к народной речи. «Чо» вместо «что» в Ленинграде не говорили. Второй раз о философии со мной заговорила мать: она жгла в печи Ме му а р ы . Гл а в а I 77 книги, а я протестовал. Смысл дела был двойствен: (1) нуждались в топливе, (2) «Эти книги полны той самой философией, которая погубила твоего папку». Я помню даже, что защищать я пытался ярко иллюстрированный том Э. Реклю «Земля и люди». Это только фашисты жгут книги, – и получил разъяснение: что нельзя фашис- там, то можно нам. Впрочем, к тому времени отношения с фашист- ской Германией были отрегулированы (к зиме 1940 года). С позволения читателя, я буду продолжать переходить в своих признаниях от единичного к общему (и обратно), не признавая ма- ловажным ничего из того, что не забывается уже 60 лет. Только у коммунистов хилая и короткая память. Мне нужно быть откровен- ным, чтобы никого не удивлять. В частности, советскому человеку трудно поверить, что дети могут думать о чем-то, кроме забав и лакомств. Хотя досоветские дети могли находить больше радости в исполнении долга и сознавали, кому и в чем они задолжали. Даже Л.Н. Толстой, недолюбливая умников, своего Илюшу Иртеньева изобразил философствующим мальчиком. Сейчас я на 60 лет старше, то есть рассказываю не о себе, а как бы о своем предке. Я только наследник того, что могу передать пе- ред смертью читателю. Мелко и случайно то, что происходит у нас сейчас, потому что серьезную опасность «Мы» представляем толь- ко себе самим: мир вырос, а «Мы» измельчали в своих несчастьях. * * * – Так зачем или за что с нами так жестоко расправилось государство? – За невоздержанность чувства юмора в твоем отце. Вот пример: едем на субботник – с нами множество его сотрудников. И вдруг видим – ломают стены церквушки, долбят ломиками, – и твой отец громко отчеканивает: «Производство кирпича по методу Ильича». Его юмором всюду восхищались, а он потерял чувство меры… как раз к 37 годам от роду? А раньше его могли терпеть? И терпели… А что случилось в последние годы, что власть стала опять так сер- 78 Юрий Динабург дита? Обострение классовой борьбы? Лет через 15 после победы в Гражданской войне… Так чем же так опасен был юмор отца, всегда такой добрый и снисходительный? * * * Процедуры арестов оказались очень разнообразными. Начало мо- ей политической драмы выглядело очень буднично, хотя и безоб- разно. Уже несколько месяцев взрослые вполголоса говорили что- то об арестах: такого-то из знакомых «взяли». Темным декабрьским утром в наш дом вошли угрюмые «милицио- неры» – и все вокруг замерло. Мы сидели за завтраком. Стол зачем- то от отца отодвинули, и в течение всего дня отец, такой всеми лю- бимый, авторитетный и всегда веселый, просидел весь день молча в полной изоляции. Никто к нему не решался подходить. И между собой никто не переговаривался. «Милиционеры» тоже. Они выгля- дели людьми очень усталыми и скучающими. Было очевидно, что они заняты исподволь делом, им совершенно неинтересным и дав- но надоевшим. Они заняты работой проклятой: они перебирали ве- щи, попадавшиеся им на глаза, и в основном перебирали книги, ни- чего не читая, а только перетряхивая, как бы в надежде, что из книг выпадет что-то более значительное, чем книжные странички. Это был обыск. Разумеется, простукивали стены и вообще все поверх- ности (пол, потолок, мебель). Искали предполагаемые тайники, даже перекапывая снег в садике, примыкавшем к дому. Все это яв- но вслепую и без малейшего стремления обидеть или испугать. По их представлениям в доме они производили нечто совсем нормаль- ное, обыденное, хотя и неприглядное для обитателей, как, может быть, капитальный ремонт, тоже причиняющий неудобства всем жильцам. Они, работники органов, сами ни в чем не виноваты, делая свое дело. Они переворачивают людям всю жизнь, они ее выворачивают наизнанку; но не они придумали, что «так надо», и не они выбрали, с кем именно надо проделать эту процедуру, хирургическую операцию с летальным исходом для многих. Этот исход смертелен хотя бы потому, что во мне, например, произошло в тот день полное перерождение. От прошлого осталась только па- Ме му а р ы . Гл а в а I 79 мять, необычайно обострившая внимание ко всему, что дальше бу- дет происходить, и к тому, о чем я слышал в последние пару лет случайно и незаинтересованно (до этого дня). Не то чтобы кончи- лось детство – свежесть и наивность не утратились, как при взрос- лении, но доверчивость к близким исчезла. То, что близкие не попытались защитить отца, столь уважаемого всеми; то, что усилия матери как-то за него заступиться, хлопотать где-то в прокуратуре были тщетны и т.п.; то, что взрослые трусили и боялись разговаривать на такие темы, чтобы не расстраивать себя понапрасну, уничтожило во мне мое уважение к моим близким, а тем более – уничтожило уважение к власти. Остерегаться ее вни- мания чрезвычайно важно, но уважать ее невозможно, даже если она и делает что-то полезное, по ее собственному разумению. Возможно, она мучит и тех, кто этого заслуживает. Может быть, отец Павлика Морозова был плохой человек. Наверно, и семья у него была плохая, раз родной сын его осудил в чем-то и предал. Но что думать о нашем обществе в целом, если оно так волнует себя такой семейной драмой, как если бы предательства стали нормами жизни. Отец-Морозов предает интересы государства, а его сын Павлик предает отца, – потому что в семье все друг друга судят и приговаривают. И общество приговаривает: «так и надо», это и есть наша жизнь. Предательства высших руководителей по отно- шению друг к другу, предательство сына к отцу. Я не был судьей своим родным: они рядовые граждане, беспар- тийные; и если они трусят, то значит, они лучше меня знают, с чем имеют дело, и берегут себя ради чего-то, допустим ради своих детей. Но если при этом даже братья отца помнить о нем не хотят (а ведь мертвых вспоминают? Значит, с отцом случилось что-то по- страшнее смерти?), – если так, то поступлю по-своему. И нет для мужчины ничего важнее, чем преодоление власти страха, царяще- го в его окружении. Преодоление власти террора, хотя бы он при- 80 Юрий Динабург нимал латентные формы, стало самой устойчивой идеей в моей жизни. Едва ли не поэтому мой собственный арест прошел по совсем дру- гому сценарию. Я был очень беззаботен и доволен собой, дописав свой проект «Манифеста». Я никак не ожидал, что так быстро и кратко и ясно мне удастся изложить столько сложных мыслей, – и, хорошо выспавшись, в самом бодром настроении вышел на улицу, где кто-то неожиданно окликнул меня. Я оглянулся и уви- дел у обочины странноватую машину с приоткрытой дверцей. «Са- дитесь, мы Вас подвезем». Я не смог узнать этого доброго челове- ка, а потому, чтобы не обидеть, поступил как ни в чем не бывало: сел и сказал спасибо. Мы ехали молча, и я вглядывался в лица, а они – в мое лицо. Возле института я сказал: «Спасибо, мне как раз сюда». – «Нет, в управление КГБ» (кажется, так?). – «Не может быть». – «А за кого Вы нас принимаете?» – «За шутников. Или вы похитители? Но ведь они только в Америке? И кому какая поль- за – похищать меня? На какой выкуп можно рассчитывать в этом kidnaping’е?» * * * По просьбе моего школьного друга Юры Ченчика к 1 декабря 1945 г. я направил ему проект «Манифеста» – документа, написанного мной наскоро (за полтора дня) от лица молодежи, пережившей вой- ну и фактически непричастной к тому, как строилось государство и как это государство было управляемо. Молодежь рассматрива- лась как та часть общества, которая не ответственна за ошибки старших поколений, – для нас очевидные по меньшей мере в свете тех несчастий и жертв, которые принесло стране ведение войны в условиях, сложившихся за 20 лет по окончании Гражданской войны (то есть с 1921 года). Предполагалось неперспективным ожидать, что ответственные за собственные неудачи и просчеты старшие поколения и сами власти смогут отнестись достаточно самокритично к своему историческому творчеству. Казалось даже бесчеловечным требовать такой массовой самокритичности, ибо у каждого поколения неизбежны свои ошибки. Но кто-то должен Ме му а р ы . Гл а в а I 81 срочно взяться за исправление несовершенств нашей обществен- ной жизни, а достаточно самостоятельно и взыскательно на то спо- собна только ни в чем не повинная молодежь. Таков был наш соци- альный анализ возможного будущего. Теперь для нас актуальна не классовая борьба, а конфликты поколений, неустранимые во всей истории. И потому, сознавая свою слабую осведомленность обо всех конкретных обстоятельствах момента, мы только из чувства долга инициаторов (не более) все-таки начинаем свое дело с дис- куссии, для которой формулируем актуальные еще вопросы: 1) Что происходило во время репрессий 30-ых гг.? 2) Чем объясняется, что, несмотря на 20 лет подготовки к войне, мы только после двух лет (сплошных поражений) смогли изменить ход войны, хотя обладали бóльшими ресурсами (вопреки расистскому самомнению врага, обосновавшему его расчеты). Именно наша страна была богаче людскими и материальными ресурсами, что и подтвердилось в итоге. 3) Что может быть сделано с учетом реальных ресурсов для укреп- ления нашего общества, очевидно расслабленного к 1941 г. и на- ходящегося и после своей победы в крайнем истощении от голода, по-видимому, из-за не вполне эффективного планирования эконо- мики? 4) Как общественный организм может быть перестроен для того, чтобы регулирование экономики приблизилось к автоматизму, а человеческие отношения стали гуманнее? Тетрадь «Манифеста» я исписал очень торопливо. Вероятно, я устранил бы из ее текста многословие и заполнил бы пробелы и аргументации, но для доставки тетради по адресу с оказией надо было спешить. Сразу же вслед за отправкой тетради я был арестован, что избавило меня от всяких колебаний: стало ясно, что рукопись перехвачена, и комментировать ее теперь целесообразней, чем тратить время на «игру в прятки». О себе я говорил с такой откровенностью, что 82 Юрий Динабург следователям не на что было на нас раздражаться. За нами следи- ли давно (не по моей оплошности), и моих друзей свезли в мое местопребывание, чтобы сделать именно меня главным фигуран- том по нашему делу, на что я пошел весьма охотно по принципу «семь бед – один ответ». * * * Мне не только стыдно было бы приписывать ядовитость своим слезам, мне скучно было бы жаловаться на судьбу или власти. Я всю жизнь был в милости у чего-то высшего, что давало мне силы выжить и обогатиться пониманием при прохождении са- мых трудных для меня обстоятельств. Кто это высшее? Было бы хвастовством сослаться на Бога, по-моему, это бесстыдное хвас- товство – что у Него в особой милости. Я знаю, что во многом выиграл в своей небезответной любви к литературе и к народным песням. От Шекспира до Уж ты сад, ты мой сад, Что так рано цветешь-осыпаешься…, до более того веселого: Травушка-муравушка… Видно, мне по улице не хаживати, Травушку-муравушку не таптывати, – это вдруг послышалось у меня где-то внутри, и я очень удивился, – меня везли в «Большой дом». Нашел время, дурак, острить про себя, оборвалось. «Ну, что так побледнели?.. Да, молодой человек, белого света Вам больше не видеть», – раздалось надо мной голо- сом капитана С. «Опять фольклорный белый свет», – удивился я (все мы во власти языка с его кокетствами). Я с трудом выдавил из себя: «Белый свет давно забыт. Кругом красный свет». Как это я так привык огрызаться? Мама приучила. Народ, прощавший бесчеловечность таким правителям, как Иван Грозный, и учинивший расправу над его наследником Годуновым Ме му а р ы . Гл а в а I 83 (расправу по подозрению в убийстве одного ребенка), навлек на себя приговор истории – многолетнее состояние смуты в начале. Таков, по-видимому, подтекст пушкинской трагедии, которая раз- вернулась бы в трилогию, вероятно, если бы у нас цензура не заменяла бы театр. Цензура ставила тогда свои драмы на домаш- ней сцене литературы. Пушкинской трагедии не понял даже Дос- тоевский, обративший народную историческую трагедию в тема- тическую мелодраму о единой детской слезинке. Слезинка – это зло, страдание, но не масштаб для кровавых событий. В частности и для случившегося со мной: детские слезы – это феномен физио- логии, как и голодание детей – физиологическая драма. Впрочем, Достоевский неправильно понят: о слезинке разглагольствует не автор, а Митя Карамазов, демагог, склонный к риторике пре- увеличений, типичных для мелодрамы. Мы совершенно извратили старевшего и сентиментального папа- шу Достоевского. Нельзя исходить из того, что он из детских слез делал и впрямь сокровища для всего человечества. Это он домысли- вает словоблудие экзальтированного недоучки Мити Карамазова, шиллеровского фаната – к нам в объятья миллионы! Попробуй представить это событие – будет пострашней Ходынки и сталинских похорон. * * * (Ирма Федоровна – Лене, 9 февр. 1979 г.) О Юриных предках. Адольф Вейнерт приехал из Германии, по образованию архитектор, обосновался в Петербурге, сначала поль- зовался большим успехом, был нарасхват. Жили они широко, не- смотря на большую семью. У него от первой жены было 10 детей, а от второй 6, всего 16. Моя мама была у него шестнадцатым ребенком, когда ему было 60 лет. Она еще помнила шикарную квартиру и собственный выезд. Но потом он спился, все пришлось продать. Бабушка моя зарабатывала своей ораве на хлеб белошвейкой, на- домницей, но только на один хлеб, а на обед не хватало; а дед пил да бил бабушку и отбирал у нее последние деньги на пропой, малыши 84 Юрий Динабург часто оставались без хлеба. Тогда его старшие дочери, чуть моложе второй жены, устроились на работу гувернантками, сложились и сняли ему комнату с полным пансионом, взялись его содержать до гробовой доски с единственным условием, чтоб он не ходил к сво- ей жене и детям и не отбирал у них последние крохи. Кормить – кормили, а на выпивку не давали; такого режима он долго не вы- держал и вскоре умер. Моя мама мне показывала много больших домов в Ленинграде, выстроенных им, например на Исаакиевской площади – то здание, в котором теперь Гидрографический институт, а до революции – здание германского посольства. Со стороны моего отца – целая династия садоводов. Нижний парк в Петергофе создавался их руками. Сначала из-за границы, т.е. из Германии, приехал мой прадед Вендельдорф. Его дочь Эмилия, моя вторая бабушка, родилась уже в Петергофе. К прадеду приехал помощник из Ганновера, Юстус Бальтазар, ему было 40 лет, двад- цатилетнюю бабушку выдали за него замуж, а она любила другого, но отец ей не позволил выйти за этого, потому что он был худож- ник, т.е. несолидная профессия, по мнению отца. Мой отец Федор Осипович Бальтазар (Фридрих Юстусович) – потомственный са- довод. В Федора Осиповича его переделали садовые рабочие. Он ведь начал работать 14-летним подсобником, в тех же оранжереях Нижнего парка. Потом окончил школу садоводов, вернее, курсы при Ботаническом саду в Петербурге и стал стажироваться. Вер- нулся на работу в Петергоф. Когда произошла Октябрьская рево- люция, рабочие всех петергофских оранжерей собрались на ми- тинг и выставили взашей других и объявили моего папу главным садоводом всех оранжерей от Ораниенбаума до Стрельны. Он же вырос и работал вместе с ними с 14 лет, был другом и товарищем. Он заболел и умер от туберкулеза. У них это семейная инфекция: его два брата тоже умерли от туберкулеза. * * * В старости ты в камере смертника с окном в далекое прошлое, с видом на все твои личные утраты, – воспоминания подгоняют в беспамятство. К реке Лете, как выражались великие греки, стро- Ме му а р ы . Гл а в а I 85 ители великого языка. Они способны были по догадкам построить себе образ лучшего мира, но не хотели другой жизни. Они верны были памяти о той стране, в которой прожили жизнь, верны были ее красоте, они из благодарности ей даже в мыслях не хотели рас- ставаться с ней. Они не соглашались на предательство по отноше- нию к уже состоявшейся жизни, они предпочитали небытие в пол- ном самозабвении. Все мы, смертные (в смысле перевода из античной литературы), под старость становимся смертниками (советская идиома: вы са- ми не встречали этого слова в досоветской литературе). При са- мом отчаянном риске храбрец не сомневался в том, что не он и не посылающие его на смерть, а только Бог решает, когда этому состояться. Вспомни: Но человека человек Послал к анчару властным взглядом: И тот послушно в путь потек, – Или как в шуточной стилизации из персидской поэзии: Азраил, среди мечей, Красоту твою заметит – И пощада будет ей! Как поэт среди соприкасаний слов замечает высекаемые их кон- тактами искры и искореняет из прозы соответствующие фразы. Среди моих ранних стихов были строки об окне смертника: под ок- ном трава, но в целом за окном прошлое, далекая его перспектива. Мой адвокат Ремез удивлялся этим стихам 16-летнего, говорил о них в драгоценные несколько минут перед судом и потом при но- вой встрече 9 лет спустя. История непосредственно – ад. Но представления о ней так или ина- че оказываются всего лишь абстракциями ада, театрализациями ада с безобразными «масками» чертей, хотя психологическое развитие этих существ – типично подростковое: злой от недоразвитости 86 Юрий Динабург юмор не уступает в них места состраданию; в бесах юмор жаден и мелочен. Но он еще очень ограничен, как отметил Р. Киплинг: В аду малыши – совсем голыши… Льют потоки слез, что их малый рост Не дает грешить им всласть… Бесы, ставшие живыми «винтиками» живучей машины Партии, – это нечто пострашнее всех чертей. Это уже гротеск не в трех из- мерениях, а в необозримости большого числа размерностей, в ка- жущейся парадоксальности, называемой диалектикой, то есть в непривычной для зрения (для заложенной в структуры мозга ме- ханики глазовождения) – для зрения непривычной и его невыпол- нимой ориентации в топологически более сложной реальности с феноменами неориентированных поверхностей (вроде бутылок Клейна и т.п.). Людей рассудительных, не желающих на трагических ролях участ- вовать в играх истории… – не возражайте мне, а с Шекспиром по- спорьте: это он четыреста лет назад понял, что в целом (т.е. гло- бально) Жизнь – это не Быт, а Театр. Муха, севшая на глобус, во- ображает себя на бесконечной плоскости: так она себя и чувствует. Но разум человеческий способен видеть себя издали на замкнутой поверхности человеческих отношений (замыкающей собой недра еще более сложного строения – недра экономических, скажем, от- ношений, парадоксальных до бесчеловечности, если под человеч- ностью подразумевать структуру личных отношений, достаточно близоруких). Даже госучреждения не могли точно подсчитать то количество му- чеников, которые были в нашей стране одновременно мучителями для кого-то. И поэтому свидетельствовать надо было бы не о людях и их судьбах, а о поэзии русской жизни, которую мы утратили (а не потеряли, как выражается Говорухин, по своей собственной вине). Это поэзия не только в красоте природы, которую мы изуродовали уже, но и в благородстве мотивов, которыми жили наши предки. От их мотиваций у нас остались только следы в литературе ХIХ Ме му а р ы . Гл а в а I 87 века. Уже пресловутый русский авангард начала нашего века – это, по совести говоря, картина «расстройства» общественного созна- ния, психического расстройства всего общества. * * * «Мама, роди меня обратно», – иронизирует русич, даждьбожий внук, попав в узилище, в одно точило с «детьми Родины», т.е. ворами, которые сложились в 20 гг. из беспризорников, мифоло- гизировавших свое детство, давших в 30-е гг. цвет советской на- ции, воспитанников Дзержинского, Макаренко и двух св. Павлов советского мартиролога – П. Корчагина и П. Морозова. Безотцов- щина 40-х гг. дала еще одно пополнение тюрьмам и разным рече- вым культурам. Особый разряд задорных песен продолжали составлять пародии как транскрипции мещанской зауми (которую никак не умеют расслышать наши литературоведы за стихотворной продукцией футуризма, за всеми фонологическими вывертами Крученых и Хлебникова). Вместо разудалой и танцевальной зауми – из текстов ямщицких (вроде «Вдоль по Питерской») и цыганский городской романс дал заумь хорового застольного воя «Шумел камыш», или «Когда б имел златые горы», или «По диким степям Забайкалья». И вот середина века дала иронический (пародирующий воровской, одесский в основном) романс на музыкальные темы: «У само- вара» – «А что за шум в квартире Шнеерсона?» – далее «Жил-был на Подоле Гоп-со-Смыком, он славился…» Но лучшее в этой ли- рике дали дети: на мещанский вальс «Крутится-вертится шар го- лубой» мои сверстники ответили веселым: «Крутится-вертится дворник с метлой». «Одна возлю-блянна-япара!» «Лакеи носят вина, / А воры носят фрак!» «Кабы не было мне жалко лаптей – Убежал бы от жены и от детей». 88 Юрий Динабург В детстве я столь часто слышал слово «ширмачи», вероятно воз- никшее в конвергенции лексем «ширма» (из-за которой выскаки- вает актер-шарлатан, т.е. жулик-иллюзионист) и «шарм» – очаро- вание (нечто специфическое для художественных и мистико-поли- тических притязаний начала ХХ). * * * В школьные годы мое самообразование – в годы великой войны! – мои литературные симпатии и антипатии сконцентрировали мою неприязнь на И.И. Обломове: ни одного злодея или пошляка я не презирал так сильно, как этого монстра, – никого в мировой лите- ратуре. Многих подлецов я убил бы, чтобы только помешать им продолжать их дела самоутверждений, но только к И.И. Обломову я не испытывал никакого сострадания, одну досаду на то, что такие люди существуют во множестве и отнимают у нас время-внимание (столь драгоценное), переключают его на себя, – отнимают его у бесчисленных более значительных и достойных предметов. Ведь он, И.И. Обломов, начал свою историю под пером Фонвизина, ког- да Кутейкин продиктовал, а Митрофан написал о себе: «Аз есмь червь, а не человек, поношение человеков!» Настолько благород- ней монстр Франкенштайн, или Смердяков, или вожделеющий к своей дочери страшный колдун у Гоголя. * * * При всех моих усилиях вычитать что-либо интересное о Шекспире у англичан, я не нашел ничего, кроме вздоров, разъясняющих спо- собность англичан в массе на целые поколения отвлекаться на что-нибудь вроде пуританской революции, столь антитеатральным театром (см. Скотта) или фрейдизмом, вменяющим Гамлету Эди- пов комплекс. А у меня все началось с того, что отца заживо похоронили в ГУЛАГе как в Чистилище под эспланадой Эльсинора, – а мне сказали: это тебя не касается, не волнуйся, у нас сын не отвечает за отца. И стали мне они так противны скукой, с какой все это про- Ме му а р ы . Гл а в а I 89 делывалось, что мне захотелось во что бы то ни стало отвечать за отца, – не на том ли построена вся культура, по меньшей мере, вся европейская? Уж если Орфей спускается в Ад (а потом и Одиссей, и Эней), а Иисус, согласно притче о виноградарях (см. Евангелие от Луки), спускается с неба на землю по аналогичным мотивам. И может быть, многие вплоть до Данте не видят апокалиптической опасности в таких своевольствах – в контактах с потусторонним, – хотя ничего не рассказано далее о Лазаре… И все догадки осужда- ются как гнозис и т.п. И по прошествии 17–18 лет вдруг объявляют, что не похоронили заживо, а расстреляли, но ах, по ошибке, и не его одного, а еще миллионы и более неповинных (но и об этом из- вестили не лично меня, а только мать). Тут для меня открывается шекспириана, совершенно невнятная тем англичанам, которые как-то представлены в академической науке. * * * У меня было не просто сказочное детство, у меня было воспитание под Пушкина с так сказать, многофигурной Ариной Родионовной (царское воспитание), каким оно виделось гвардии: Воспитанный под барабаном, Наш царь лихим был капитаном. Под Австерлицем он бежал, В двенадцатом году дрожал (А. Пушкин), – вот из этих стихов у меня развился острый глаз на наши Ново- Аустерлицы («Наши деды – славные победы!»). Там, где мы не по- беждали, у нас было нечто большее: парад мужества и покорности судьбе без понимания – что же такое, братцы, происходит. А зачем? Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает… Или вальс, наш реванш, – «На сопках Манчжурии». Я люблю на- 90 Юрий Динабург ших песельников за все, за простодушие, – они шила в мешок не прячут: Все пушки, пушки грохотали, Трещал наш пулемет. Поляки отступали, А наши шли вперед, – и куда же… так и не прошли всю Польшу, а прямо в объятия Гитлера добежали до Бреста в 1939-ом. Даже Брестскую крепость Гитлер не успел взять, хотя это он оплатил в те дни и годы всю ситуацию. То, что Сталин не отдал эту крепость – ну хотя бы в знак дружелюбия и нежелания переть дальше, на Запад, – это то, что типично для идиотов: голову в песок, а ее противолицо – наружу. «Жадность фраера сгубила» – так говорят в нашем народном окружении. Фра- ер Гитлеру открыл свои аппетиты – а чего бы скупиться? Поль- ша вдруг стала ничейной землей. А на ничейной полосе цветы необычайной красоты! Обидели юродивого, копеечку отняли… Вели их зарезать… (См. контекст у Пушкина в Комедии о настоя- щей беде). Поляки отступали, А наши шли вперед. Дошел же тогда Есенин до признанья: За знамя вольности И светлого труда Готов идти хоть до Ламанша. И двадцать лет спустя, студентами, уже мы пели все о том же под- ростковом задоре наших генералов: Шагом, братцы, шагом По долинам, речкам и оврагам Мы дойдем до города Чикаги Через горы, речки и овраги… Господа из этих самых штатов – Ме му а р ы . Гл а в а I Ах, не бойтесь наших автоматов. Ну, тогда совсем другая песня: Ракета транс-континентальная! Лети в Америку, лети. Многоступенчатая дальняя, А мать… родная… 91 И как это они там, за Бугром, не понимают справедливости этих наших геополитических мечтаний?! Или не за это они нас не це- нят, не уважают, не любят? Вот дураки, не боятся! Или боятся все? По тютчевской подсказке: «Умом Расею не понять»? Была Россия, а была Расея, пора бы это понимать. Одна тревожила про- стором: как этой громадой управлять как единым целым, как ее поднимать со всеми ее низинами так, чтобы она нигде не проги- балась да не потрескивалась на сгибах. Жириновскому, что ли, по- ручить? Или Зюганову?! Но это уже уклон из рослой России в Ра- сею с ее геополитикой без знания географии в целом со всеми её подробностями. Сам наш родной язык смеется над подменой рос- сийского расейским. Язык наш – дело тонкое, не то что Восток. Все, что с Востока попало к нам, состояло из беженцев, вытес- ненных из азиатского центра войнами и кинематическими катаст- рофами, – возражал было я Гумилеву. Но Лев Николаевич никак не хотел соглашаться с моим сомнением в том, что ничего инте- ресного нам они принести не могли. Какую такую Ясу? Это что, поэзия или философия? Философия нищеты до Прудона и Марк- са? Даже Батый вынужден был искать у нас земли и воды, чтобы обустроиться подальше от собственных братьев и собратьев. А ка- ково-то нашим собственным людям терпеть соседство с ним, таким же милостивым, как и его собратья? Это нам теперь легко, мы же породнились за несколько веков через общих прапрабабушек, ко- торых угоняли в Казань и все Поволжье, разве нет? И еще больше через все новшества русско-европейские, распространенные и по всему северу Евразии. Север есть Север, а Юг – это Юг, и с места они не сойдут даже в силу вращения Земли с запада на восток. Даже такая инерция может надвинуть запад на восток, а не наоборот, и тут ничего не поделать никаким мутантам-пассионариям, как бы 92 Юрий Динабург они ни напоминали собой скандалистку-коммунистку Долорес Ибаррури. Ну, Бог с ним, со Львом Николаевичем! – юмор его был очень односторонний, улыбался он только собственным насмеш- кам, европоненавистническим. Даже Пушкина не уважал, к дол- гим моим недоумениям. Под конец понял: Пушкин тоже не был геополитиком. В моем детстве, привыкнув чернить портреты в учебниках, мы, школьники, советские женские лица украшали усами, а мужские – рогами; оставаясь так в пределах виртуального, т.е. не вторгаясь в абстракционизм нонфигурный, ни в абсурдизм невозможненский с его метаморфозами наших близких в носорогов или бегемотов библейских. Гимназист российский, последняя надежда Ф.М. Достоевского, пе- ределает звездное небо (на карте) не во что иное, как в евразийский (то есть тюрко-фарсидский) ковер, который весь взывает к унынейшей геометрии ткачества и вязания – т.е. к антитезе геометрии Эллады, основанной на строительной культуре античных зодчих, знатоков законов приземных тяготений, знатоков аттракций, сопрягающих людей в любовные пары и в полисы, а камни – в стройные пейза- жи – качалки, качели и вращаемые лабиринты. Шахерезада сдела- ла несколько робких шагов за Евклидом. Я пишу и пишу в жанре «БЕЗ КОММЕНТАРИЕВ». |
Похожие:
 | Национальная выставка мопсов проводится в соответствии с положением ркф о выставках ранга чк, пк, кчк |  | «Методическое обеспечение оценки экономической эффективности инновационных проектов» |
| Ведомости. Пятница (приложение к газете Ведомости), Дина Юсупова, Пятница, 27. 06. 2008, №022, Стр. 1-2 18 |