Скачать 5.18 Mb.
|
| Лукерья Афанасьевна …В один из последний приездов в село в продмаге встретился со старушенцией, опиравшейся на суковатую палку. …Расторопная продавщица, успевшая узнать обо мне всё, а чего не узнала – додумала, вдруг обратилась к этой старушке, копавшейся в своих, как мне на первый взгляд показалось, шибалах45 – медяки в карман прятала: – Лукерья Афанасьевна, вота тот городской, што шалашню разну покупат. – А? – не расслышала старушка. Продавщица повторила. – Спасибо, Гаша, за услугу, – поблагодарила продавщицу старушка. Медлительная в движениях, очень пожилая женщина, управившись со сдачей, подковыляла ко мне, опираясь на посох. – Пойдёмте ко мне, молодой человек, авось вам что и сгодится из моих старых вещей. Вот как широко по селу разнеслась молва обо мне, что незнакомые «дамы» начинают к себе зазывать. «Не журналист, так выдающийся старьёвщик из меня мог бы получиться», – подшучивая над собой, подумал я. – А вам сколько лет, бабушка? – начал я «светскую» беседу с шествовавшей рядом попутчицей. В ней я с первых слова почувствовал горожанку. К тому же – образованную. – Девяносто первый, – без запинки ответила она довольно бодро. Причём я безошибочно отметил про себя: речь её отличается правильностью – язык не сельского человека. Под постукивание её палочки мы подошли к одноэтажному добротному дому на улице, упиравшейся в «лысое место», где когда-то стояла церковь, – на нём буйно рос бурьян, пробившийся сквозь осколки кирпичей (это ещё произошло до постройки Дворца культуры). – Зачем такую красоту уничтожили? – посетовал я. – У меня есть знакомый фотограф, Толя, мы вместе сюда однажды приезжали. Он тоже коллекционер, дореволюционные фотографии собирает. В одном из его альбомов видел снимок вашей церкви – великолепие какое! Конец восемнадцатого века… Барокко! Уральское. – Я ещё маленькой девочкой её запомнила, после девицей молиться ходила, когда совсем юной была; в ней нас с будущим супругом и венчали. В построенной и украшенной самим Стефаном Ивановичем Баландиным, знаменитым здешним купцом. До чего чудесные иконы невьянские мастера написали – чувствовала себя в храме, как в раю. Даже после службы уходить не хотелось: от святых икон глаз не отвести, роскошью убранства городским не уступали. У меня тоже остались фотографии, я вам её покажу. Храм имел три предела. Один посвятили Богоматери Одигитрии. В нём эта древняя святыня и хранилась, – поведала Лукерья Афанасьевна. – А кем был ваш супруг? – задал я неосторожный вопрос, и интуиция меня не подвела, – Лукерья Афанасьевна. Она меня не могла не расслышать – не ответила. Я посожалел о своём излишнем журналистском любопытстве. Старая женщина перевела разговор на икону, о которой и ждал известий. …Украшением нашей домашней коллекции мы считаем икону Богоявление невьянского письма, созданную изографом в восемнадцатом веке, о чём я Лукерье Афанасьевне и поспешил сообщить. И о дарственной, написанной на тыльной стороне щита другой храмовой иконы – Тихвинской Богоматери, – вкладе в деревянную Екатеринбургскую церковь Николы Святителя46. Я рассказал, что обе иконы раскопал под залежью метёлок в хозскладе города Карабаша. И надпись эта – купца первой гильдии Стефана Ивановича Баландина. Того самого, о котором упомянула Лукерья Афанасьевна, – ведь совпадение полное. Меня эта неожиданность обрадовала. – Так ты – верующий? – похоже, с надеждой спросила старушка. – Нет. Атеист. Воспитан так. Просто люблю древнюю русскую живопись, – признался я. Беседа получилась вроде бы откровенной. Но о себе как атеисте… В доме Лукерьи Афанасьевны царила чистота. Не верилось, что здесь живёт человек столь преклонного возраста. Прежде чем начать «капитальную» беседу с хозяйкой дома, рассказал немного о себе. Должна же она знать, с кем имеет дело. Умолчал лишь о своей лагерной «эпопее» – не к теме разговора. Показал журналистское удостоверение. Признался в своём желании: собрать как можно больше предметов быта прошлых веков, уберечь их от уничтожения. Бывшая учительница слушала внимательно и, как мне показалось, с некоторым недоверием. Я вынул из кармана рюкзака номер городской газеты с заметкой и Толиной фотографией, на которой были запечатлены некоторые экспонаты, переданные мною в дар краеведческому музею. Старуха протёрла очки и прочла заметку. Проверила дату выпуска. Заметка принадлежала перу моего бывшего редактора. В настоящее время я, опять уволенный «по собственному желанию» партчиновников-«невидимок» с прежнего места службы, где недолго трудился в железнодорожной многотиражке, и к селу, в общем, никакого отношения по работе не имел. Так, свой личный интерес. Для души. И для воплощения задуманного. Из желания обрести хоть жалкие остатки из навсегда утерянного. Убедившись, вероятно, что я тот, за кого себя выдаю, собеседница впервые упомянула, что окончила Челябинскую женскую гимназию, после чего вернулась в родные пенаты и учительствовала много-много лет в родной сельской школе, практически – всю жизнь. – Вы, извините, одинокая? – опять задал я, может быть, не совсем тактичный вопрос. – Почему вы так решили, Юрий Михайлович? У меня две дочери, одна живёт в Ленинградской области и уже на пенсии, вторая – в Челябинске, тоже педагог. Внуки и правнуки. Наезжают погостить летом. В ваш город зовут перебраться. Но я решила остаться в родном доме. Помру, где родилась. И далее всё о себе. Своей семье. Обыденное. Но о муже (или мужьях) – ни слова. Табу, вероятно. – Так, зачем же я вас пригласила? У меня есть дореволюционный граммофон. И, если не запамятовала, с початой пачкой иголок. Несколько пластинок сохранилось: Шаляпин, Собинов, Вяльцева и другие исполнители. Тоже – дореволюционные записи. Всё это лежит на чердаке. Граммофон не работает. Зато запасная труба к нему – новая. Я уже не в том возрасте, чтобы скакать по лестницам. Если вас что-то заинтересует, расскажу, где всё это найти. Дочь купила мне современный радиоприёмник. А музею граммофон может пригодиться. Если цена вас устроит. В краеведческом, кажется, такого аппарата нет. Я в нём бывала, на экскурсию класс сопровождала, на автобусе. Там всё больше разные местного производства предметы выставлены и ширпотреб. Берёте граммофон? – А сколько он стоит? – справился я. – А то я покупаю за свои, а отдаю в музей даром. Да ещё и не всегда принимают – фонды, говорят, переполнены. Часть экспонатов даже сжигают. Иногда. – А почему вы свои деньги платите? – Спасибо, если без оплаты примут. Есть надежда, что предмет в музее сохранится. Вот почему я так поступаю47. Старушка немного помялась и назвала сумму: – Двадцать рублей. За всё. И за пластинки с иголками. Не так-то уж и дёшево, подумал я, но согласился посмотреть. – Чуть не забыла: рядом с механизмом лежит запасная труба. По-моему, и не развернута даже. Она в промасленной бумажной упаковке. – Хорошо. «Но как я увезу покупку?» – озадачился я. Влезет ли механизм? В чём я не напрасно сомневался – уместилась лишь труба граммофона. В рюкзак. В старый воинский рюкзак, который всегда захватывал в поездки на всякий случай. Он и сейчас висит на шкафу, стоящем на лоджии нашей квартиры. Тоже своего рода «экспонат» – сколько в нём всякого добра в музеи доставил! С его помощью на областном складе цветметутиля за полтора года выменял демидовский (если не ошибаюсь, в тысяча семьсот двадцать втором году отлитый в городе Невьянске) медный стосорокачетырёхкилограммовый церковный колокол. Надо поблагодарить Виктора Алексеевича Мыларщикова, старшего мастера Челябинского областного склада утильсырья (тысяча девятьсот семидесятый – тысяча девятьсот семьдесят первый годы). Все приведённые данные соответствуют действительности. Вымененное на складе я передал в музеи – безвозмездно. Но о колоколах и прочем, если удастся, расскажу в другой раз. Лишь упомяну, что подарил его Челябинскому областному краеведческому музею, – акт о приёмке в фонды сохранился в нашем архиве48, а исторический экспонат «затерялся»! В музее! Как иголка в стоге сена. Не полтора центнера меди мне жаль, а утрату исторической достопримечательности. …Со своим знаменитым рюкзаком я и полез на чердак учительского дома. Спустил все вещи вниз. Но заметил (чердак освещался электролампочкой) невдалеке, за печной трубой, замечательный, вроде бы дубовый киот, забранный тончайшим волнистым, очень прозрачным (в сравнении с нынешним) стеклом. Дореволюционным! Спросил Лукерью Афанасьевну (имя её почему-то напоминало мне персонажей пьес Александра Островского): «Что это за киот на чердаке стоит? Может, к нему икона имеется?» Как-то необычно внимательно посмотрела на меня бывшая учительница, испытующе, и ответила: – Это киот от той самой иконы, что в Челябинск увезли. Я непроизвольно сотворил недоуменное выражение лица – само собой получилось. Не сразу Лукерья Афанасьевна, будто раздумывая, откровенничать ли со мной вообще, всё-таки решилась. – Я хорошо знала батюшку Александра. В одной школе преподавали. Только я – свои предметы, а он – свои. Что о нём сказать? Хороший был человек, добрый и порядочный. Перед тем ужасным погромом он вечером пришёл к нам – рядом жили, теперь в его перестроенном доме сельсовет, – и принёс киот, завёрнутый в скатерть. Как сейчас помню, сказал: святыню четырнадцатого века, с самого Афона привезённую, никому доверить не могу, пред Богом за неё в ответе. Я одеяние её прошу вас сохранить. Бесы знают, что редчайшая энкаустическая икона в нашем храме живёт, могут покуситься. Скоро всё это (он, конечно, не такими словами об этом высказался) закончится, и Благодать Божья снова на многострадальную Русь вернётся. Тогда я своими руками её из заточения верну и снова народу явлю – такая великая святыня должна помогать народу, исцелять, вразумлять. Большевики, местные разумеется, знали, что батюшка какую-то особо чтимую икону по праздникам из алтаря выносит и верующих ею благословляет. Когда тот кошмар ночью начался, её, Одигитрию, по-видимому, никто не искал: пьяные были мужики-то, лишь красноармейцы тверёзыми выглядели: срывали драгоценные оклады, взвешивали, записывали, утварь в мешки рассовывали; что могло гореть, на возы погрузили и за околицей сожгли, кое-что недогоревшее, обугленное односельчане по домам разнесли. Я думала, что и Одигитрию та страшная участь постигла. Но вот в шестьдесят втором руины храма осуждённые за тунеядство разбирали – начальство дорогу кирпичом решило укрепить, и её обнаружили. Я пошла поглядеть, попросила у рабочих в руках подержать. Тогда, в двадцать девятом, ещё были видны лики Богоматери и младенца, а когда икону из кирпичных завалов извлекли, то ничегошеньки не осталось – черным-черно. До уполномоченного слух дошёл, что нашли какую-то доску в развалинах. Кузьмич её и прибрал себе – до выяснения. А после, сказывают, за ней из города приехали и забрали. – Совсем ничего не видно было на лицевой стороне? – попытался уточнить я. – Я её в своих руках держала. Она была покрыта воском. От теплоты ладоней он немного размягчился, как бы чуть липким стал. Старалась держать её аккуратно, за уголки. – И что разглядели? – выпалил я, не утерпев. – Возможно, – согласилась старая учительница, – кто-то из рабочих пытался прочистить изображение. Рукавицей, полагаю, и стёр небольшой кусочек, справа. Сверху. Проступила буква греческого алфавита. Нечётко. На лицевой стороне свежие царапины видела. Вероятно, рабочие клали на кирпичи. Бросали, может быть. «Ты чево, бабка?» – обратился ко мне один рабочий (к нам их милиция прислала на подсобные работы), из осуждённых за мелкое хулиганство на пятнадцать суток. Они с тунеядцами в вагончике жили. Под надзором участкового уполномоченного. «Аль червонцы золотые? Может, у них внутрях брильянты захованы. Трахнуть её об кирпич! Чтобы пополам разлетелась, а?» «Нет, сыночек, её следует уполномоченному передать, Ивану Кузьмичу, потому что все находки полагается сдавать государству. Нарушение этого закона – уголовное преступление. За это вас осудят». И я вспомнил: бывшего оперуполномоченного Иваном Кузьмичом звали… «Бежал бы ты, Петро, нацирлух49 к начальнику, Кузьмичу, пока всех нас по статье не повязали», – подсказал другой рабочий. «Лапшу на уши бабка нам вешает. Мы тоже не пальцем деланы – УПК выучили, как «Мурку». Я нашёл – моё, ты нашёл – твоё», – заупрямился тот Петро. «Я вам, сыночки, правду говорю. Да и стыдно мне было бы вам лгать – более восьмидесяти лет мне. Полвека в школе преподавала, таких, как вы, уму-разуму наставляла». «Не учи учёного, бабка, – артачился тот Петро. – А то поешь, знашь чево?» И гадость произнёс. – Я ему внушаю, а сама думаю: как бы он вреда святыне не нанёс! Видимо, возымели действие мои слова на сознание Петра, понёс он Одигитрию Ивану Кузьмичу. Участковый по моей просьбе дозвонился до района, до своего начальства, а там понять не могут, что за находка такая. Сначала посоветовали выбросить и не заниматься глупостями. Тёлку, говорят, лучше найди. А я подсказала, что это – древняя икона и на ней даже кое-что видно, поэтому в музей следует находку передать. По закону. О том, что это за великая святыня, умолчала, подумала: если в музей попадёт, там разберутся. А женщину, что за Одигитрией из Челябинска приехала, не видела. Иван Кузьмич рассказывал: красивая и солидная, словом – начальница. Взяла и уехала. – А что ж вы её себе не выпросили? Уж у вас-то она оказалась бы в безопасности. Лукерья Афанасьевна ещё более недоверчиво взглянула на меня и произнесла: – Я нарушила бы наши законы. Перед своей совестью как оправдалась бы? Святыню хранить может лишь достойный её человек. Я – человек грешный, да простит меня Бог. – А как же ваш священник, который Одигитрию замуровал? Он что, святым был? – по атеистической привычке подковырнул я собеседницу и тут же раскаялся про себя: зачем язвлю? – Представьте себе, нам этого вопроса вообще не следовало бы касаться, но он был чистейшей и честнейшей души человек. Пастырь настоящий. Он желал людям только добра. И жил строго по заповедям. Сейчас мне опасаться нечего – жизнь прожита. Как? Не мне судить. А вы – человек молодой, помните и не забывайте об этом: жить надо набело, без черновиков. И не удивительно, что лучшие люди всегда первыми погибают. А те кто должен воду с омытых их ног пить – живы остаются и торжествуют. Ну да Бог с ними со всеми – не мне судить. Но заметьте, почти у всех моих односельчан, кто глумился и святое уничтожал, – трагические судьбы. «Учительница! Разве она удержится при случае не прочитать мораль», – подумал я, но без раздражения. И даже согласился: ведь она права. Разве не также во время Великой Отечественной войны было? Лучшие на фронте под танки вражеские бросались со связкой гранат, а всякая сволочь отлынивала, на базарах спекулировала и по чужим карманам шарила да в тюрьмах отсиживалась, последний кусок из глотки ближнего вырывала. Ничего не скажешь – мудрая старуха. Знает жизнь. Почти за век можно главное понять. И всё-таки она человек прошлого и не всё правильно понимает. – Спасибо вам, Лукерья Афанасьевна, за добрый совет. Большую жизнь вы прожили, и дай Бог, как говорится, чтобы она ещё продлилась по возможности. – Так вы всё-таки верующий? – почти утвердительно произнесла она. – Нет, Лукерья Афанасьевна, признаюсь вам честно, но не все атеисты с куполов кресты сбрасывали да иконы с книгами кидали в пожарища. Я уже говорил вам, что хочу сберечь возможное из жалких остатков бывшей нашей великой национальной материальной и духовной культуры прошлого. Я понимал, что выражаюсь слишком выспренно, книжно, со мной такое иногда случалось, и возникло опасение, что она не поверит мне. Хотя говорил я правду. И то, о чём думал. Подводила меня журналистская патетика и порой неумеренная восторженность. И чаще всего – доверчивость. |