Самая древняя
И вот случилось то, на что я уже и надеяться перестал: из бумажного винегрета извлекаю тяжёлую рукописную книгу. Достаточно одного взгляда, чтобы убедиться: почерк и бумага – не позднее шестнадцатого века! Невероятно! Всё внутри меня моментально напряглось. Вот это находка!
Я принялся энергичнее, даже – азартно, рыться в многочисленных писульках «за здравие» и «за упокой» в надежде найти недостающие листы, но ничего похожего не попадалось. Правда, столь же неожиданно выудил лист синеватой бумаги восемнадцатого века – с цветной миниатюрой!
Теперь меня занимала одна мысль: как заполучить эту книгу?
Высказал своё предложение хозяйке.
Она ответила уклончиво: не согласилась и не отказала. Память, дескать. Слукавила, очевидно.
Тогда я попросил её, чтобы эту книгу она никому не отдала. В обмен пообещал молитвенник. У неё имелся совсем «плохонькай», который мне даже не показала, – старообрядка всё-таки. Хозяйка на обмен согласилась охотно. Ей быстрее хотелось избавиться от меня, непрошеного гостя, да и работа по домашнему хозяйству подгоняла. И разные другие «свои» дела.
Успокоила меня:
– А я у бабонек поспрашиваю, за сколь тебе шалашню отдать.
На этом и расстались.
В нашей коллекции уже находились два рукописных Евангелия. Оба датированные. Но Пролог выглядел архаичнее, по палеографическим признакам знаительно старше Евангелий.
Не скрою, что несколько дней мои помыслы постоянно возвращались к этой рукописи без начала и конца. Сверился с альбомом образцов почерков32. По памяти. Похоже, искалеченную книгу написали, и в самом деле, в начале шестнадцатого века. Но не исключено – раньше.
Не дождавшись субботы – в милицию меня почему-то не вызвали – как тунеядца, я снова, в который раз, поехал в Русскую Сечу.
Агафьи Ивановны дома не застал, она вкалывала в поле. Чтобы не терять время попусту, посетил соседние избы, потолковал со старожилами и вечером встретил хозяйку Пролога у калитки.
Может быть, племяннице Парамонихи не хотелось продавать книги родственницы, но не исключено и другое: смекнувшая что к чему, женщина практически подошла к делу – мне пришлось выложить несколько десятков рублей – за всё оптом. Так она пожелала. Признаюсь, Псалтырь с молитвами я ей подарил. Старообрядческую. В хорошем физическом состоянии.
Одигитрия привела к Прологу
Из ящика взял лишь Пролог. Это обескуражило Гашу, как она себя назвала. В её понимании все книги стоили одна другой. Ей даже неловко стало, что получила деньги за вещи, которые покупателю оказались не нужны вовсе. И даже стеснительно спросила, не слишком ли много с меня запросила?
Меня же огорчило лишь отсутствие первого и последнего листов Пролога, они были утрачены безвозвратно. То, что осталось в ящике, я вторично внимательно рассмотрел – каждый обрывок. Ничто не годилось ни на обмен, никуда (по моим тогдашним представлениям), разве что раздать всеядным коллекционерам. Но и они не всегда брали даром то, что не имело «ценности» (в пересчёте на рубли).
…Неоднократно возвращаясь к находке, внимательно разглядывая водяные знаки на листах, сравнивая их с датированными образцами, я всё больше утверждался в мысли, что книга написана если не в конце пятнадцатого века, то не позднее начала следующего столетия. И хотя усердно мусолил пособия по палеографии, всё же не рисковал поручиться, что не ошибаюсь. Научно достоверную атрибуцию мог сделать лишь специалист.
В городе такой специалист имелся – профессор, доктор филологических наук Андрей Геннадьевич Журбин33.
Познакомиться с ним и добиться согласия на приглашение в гости оказалось непростым делом. Учёный был «плотно» занят. Но однажды, месяца через три-четыре, он вдруг откликнулся на мой зов, почему-то назначив встречу в библиотеке пединститута – так ему было удобней. Я промямлил, что всё собрание в читальный зал не приволокёшь, а захватить с собой несколько фолиантов – с удовольствием, и повторил предложение.
Я напомнил, что мы знакомы заочно много лет: первую, с Витькой Чекалиным34 найденную в сорок пятом, кажется, году древнюю книгу именно ему отдал мой дворовый сосед Боря Брук35. Профессор, как ни странно это показалось мне, сразу принял мои условия (неужели вспомнил?).
Высокого роста и поэтому, вероятно, заметно сутулый, жилистый и сухопарый, Журбин никак не производил впечатление человека, которому уже перевалило за шестьдесят. А может быть, и за семьдесят.
Крупные черты лица и чуть глуховатый бас профессора запоминались надолго, а по-детски доверчивая улыбка сразу располагала к нему.
Журбин был цепок в обращении с окружающими, напорист, а уверенность в жестах и суждениях вызывали уважение. Одним словом – настоящий профессор.
Он, доктор филологических наук, бегло разбирался в старопечатных и рукописных книгах кирилловского шрифта. Датировал их уверенно, не заглядывая в выходные данные. А его познания в палеографии меня восхитили. Я был покорён эрудицией учёного, его уникальными познаниями в этой области науки, в которой я, честно признаться, был дилетантом, только-только начавшим в этом деле разбираться более-менее уверенно.
Приятно было убедится в том, что профессорская атрибуция книг с отсутствующими выходными данными, в общем, довольно близка к той, что я установил самостоятельно.
Андрей Геннадьевич отнёсся ко мне доброжелательно, спросил, испытываю ли я недостаток в специальной литературе. Он попал в точку. Этой литературы у меня тогда ещё имелось немного: случайно приобретённый в букмагазине «Сборник… 1844 г.» да пара современных справочников36. Узнав о моей нужде в научной литературе, обещал помочь.
В завершение разговора учёный пригласил меня к себе в гости. Я был польщён и от души поблагодарил Журбина. Приятно осознавать чужое сочувствие. И признание.
И тут Андрей Геннадьевич, уже повязав мускулистую шею пушистым шарфом, словно вспомнив или наконец решившись, произнёс:
– К сожалению, у меня не было времени основательно разобраться во всей вашей коллекции. Надеюсь, это увлекательное для нас знакомство ещё предстоит. А сейчас я попросил бы вас доверить мне на несколько дней эту дефектную рукопись. Я её дома на досуге проработаю…
И произнёс он эти слова так небрежно, словно речь шла о пустяке.
Наступила очень неприятная для меня минута. Отказать было почти невозможно. Маститый учёный улыбался обезоруживающе доверчиво, а в выражении его лица виделось что-то наивно-детское. И только глаза, увеличенные сильными линзами очков, смотрели жестоко и пронзительно. Даже безжалостно. Такие глаза я видел у профессиональных грабителей – «штопорил» в Челябинской тюрьме, что на улице имени Сталина, у блатных в концлагерях. И у следователя во время допросов с «пристрастием».
И всё же я готов был сдаться – психологическая атака почти разоружила меня. Эту слабинку я знал за собой и частенько попадался – верил. Заставлял поверить, хотя осознавал, что меня обманывают. Но что-то заставило меня пролепетать:
– Извините, лучше будет, если вы рукопись сколько хотите посмотрите в следующий раз. Я вас приглашаю… И не ограничиваю во времени. Я ещё сам не рассмотрел её толком…
– Вы что, мне не доверяете? – упрекнул почти оскорблённым тоном Журбин, продолжая «гипнотизировать» меня взглядом через толстые плюсовые стёкла очков.
Онемев, я готов был сквозь пол провалиться. От стыда: сам пригласил уважаемого специалиста и столь непорядочно веду себя.
Наверняка я отдал бы рукопись. Но следующая фраза Журбина вмиг развеяла мою нерешительность. Он вымолвил той же стеснительной улыбкой:
– Эта рукопись – поздняя. Совершенно малоценная. Я вам за неё учебник Щепкина подарю.
Видя моё замешательство, Журбин добавил:
– И покажу своё собрание. Соглашайтесь, это очень хорошие условия.
«Условия…» Он ставит мне условия! С чего ради? Я вовсе не собираюсь отдавать рукопись за рублёвый учебник Щепкина «Русская палеография», прочитанный мною вдоль и поперёк не один раз. Чем иметь собственный экземпляр, обмененный за Пролог, лучше опять в читальный зал «бибки» пойти. Да и что же это получается? Несколько минут назад «светило науки» подтвердил мою датировку, а сейчас я слышу из его же уст: «совершенно малоценная».
– Извините ещё раз, но я не могу обменять вам эту рукопись.
– Тогда так подарите, – настойчиво «дожимал» меня профессор.
«За кого он меня принимает, этот Журбин? За круглого идиота?» – возмутился я, не вымолвив и слова.
В этот миг с тоской осознал, что дружба наша кончилась. Мне всегда претило нечестное отношение к людям. Кто бы ни выступал в роли обманщика – мелкий мошенник-зек или профессор, доктор наук. А Журбин явно старался ввести меня в заблуждение. Обмануть! Этого я стерпеть не мог! Никогда не обманывая других из корысти, я очень ревниво желал, чтобы ко мне относились также. Честно. По совести.
Последовал мой резкий отказ.
Визит учёного надолго оставил неприятный осадок – тяжело разочаровываться в людях. Особенно в тех, кому веришь, как себе. На кого надеешься.
С полгода мы не виделись, а когда, наконец, встретились на собрании общества коллекционеров, Андрей Геннадьевич первым подошёл ко мне и крепко, вроде бы даже с радостью, пожал мою ладонь. Рука у него была твёрдая. Очевидно, профессор занимался спортом. Вероятно, гантелями. Я реагировал на его приветствие вяло – не мог перебороть себя.
И чего совершенно не ожидал, опять последовало приглашение в гости. Я без всякого энтузиазма поблагодарил. А он добавил, чтобы я захватил с собой ту, «дефектную», рукопись. Видимо, в качестве входного билета. Подробнее Журбин решил не распространяться о Прологе. А ведь книга задела его глубоко. Иначе стоило бы разыгрывать эти бесстыдные спектакли? Он, много десятилетий посвятивший собирательству древних русских книг, – не мне чета! Зубр! Представляю, какой коллекцией обладал учёный. Взглянуть бы! Хотя бы одним глазком. Но это исключено.
К счастью, я не числился студентом Журбина и не нуждался в его автографе в зачётку. Он опять получил твёрдый отказ. Это учёного ничуть не смутило. Чувствовался богатый опыт приобретения раритетов подобным образом. Упорством. Настойчивостью. И – обманом! Учёный-мошенник – это словосочетание никак не укладывалось в моём сознании. Не совмещалось с солидным образом того, что стоял, застенчиво улыбаясь, передо мной.
Журбин более четверти века преподавал в институте – со дня его открытия. И каждое лето организовывал студенческие экспедиции по сбору фольклора в деревнях и сёлах области и активно участвовал в них.
Полагаю, правду говорили знавшие его коллекционеры, когда я заинтересовался Журбиным, что каждый год из экспедиций привозится немало древних печатных и рукописных книг. Причём ни одну из них он не сдал в научную библиотеку института. Вероятно, он имел такую привилегию. А передавал государству многочисленные записи частушек, прибауток, старинных народных песен, преданий и тому подобного. Это была его специализация. И предмет, который он преподавал в пединституте будущим филологам, – фольклор. Древняя русская книга была его личным хобби37.
И ещё: мало кто из его знакомых мог похвалиться, что видел собрание древних книг Журбина. Хотя он обещал показать его многим.
Заведующая институтской библиотекой сказала мне, что Журбин намерен передать всё своё книжное богатство педагогическому вузу. После.
Но когда Андрей Геннадьевич во время третьей нашей встречи принялся вновь убеждать меня в малоценности Пролога, я окончательно усомнился в искренности его обещаний передать своё книжное собрание государству. Может быть, напрасно не поверил38…
…Очередной отпуск я посвятил Подмосковью. Наметил побывать в музеях двух-трёх древних русских городов – на сколько хватит времени и скромной суммы премиальных. За ударный газетный труд в многотиражке трамвайщиков.
Повёз с собой и Пролог. Хотя рисковать им не следовало, мало ли какие случайности могут в пути подстерегать. Но – взял. Чтобы окончательно убедиться в своей правоте.
В изумительном подмосковном музее, бывшем на всю Русь когда-то знаменитом монастыре, Пролог привлёк внимание главного хранителя фондов Кликиной39.
Болезненно бледная, некрасивая, преждевременно состарившаяся от какого-то, вероятно, женского недуга, Кликина отличалась немногословностью и максимальной бдительностью. Она долго и внимательно изучала мой паспорт, списала его данные, улыбаясь какой-то кривой, вымученной улыбкой. И тогда бескровные губы её белели, словно у покойницы.
Очень пристально она рассмотрела и рукопись, но сказала что не может самостоятельно её атрибутировать. Это мне показалось странным. Тем более что учёные, знакомые мне, именно её рекомендовали как высококлассного специалиста.
Она приняла книгу, бережно взяв том в исхудавшие пальцы, с голубыми, без признаков лака, ногтями. На лице её застыла загадочная, блаженная улыбка.
По средам или четвергам (не помню сейчас) при музее собирается закупочная комиссия, сообщила она, и мне следовало прийти в этот день. Хотя я и словом не обмолвился о продаже рукописи, разговор вёлся лишь об атрибуции. Кликина заполнила акт о приёме рукописи на временное хранение (поставив вместо даты создания знак вопроса) и вручила мне копию документа. Я сразу же заявил, что не хочу продавать рукопись, – она предназначена для другого музея.
Кликина молча выслушала меня, и мы расстались. В следующую встречу, в пятницу, Кликина объявила, что музей согласен приобрести Пролог, но опять умолчала о времени её написания.
– Во сколько вам обошлась рукопись? – спросила главный хранитель.
Я ответил. Честно.
– Музей заплатит вам больше. На двадцать пять рублей.
Я отказался. Объяснил ещё раз, для кого готовлю своё собрание.
Дальнейшие настоятельные просьбы расстаться с Прологом ни к чему положительному не привели. Она нервничала, постукивая худыми, нервными пальцами по столешнице, тихо повторяя одну и ту же фразу.
Кликина внутренне кипела под забралом своей неживой улыбки – я это видел.
Ещё раз решительно заявил главному хранителю, что вся моя коллекция, в том числе и эта рукопись, предназначены для Музея древней книги, но у нас, на Урале. В Челябинске.
Убедившись, что находку я не отдам и не продам, она выписала пропуск, но так и не сказала ничего об атрибуции Пролога. Она не отвергла моих предположений, но и не подтвердила их. Молча уходила от моих вопросов.
Приблизившись к милицейскому посту, я вручил ефрейтору пропуск, но, когда достиг бывших монастырских ворот, там поджидал меня запыхавшийся сержант.
– Что у вас в рюкзаке? – вежливо осведомился сотрудник милиции.
– Книга.
– Что за книга?
– Старинная. На атрибуцию Кликиной приносил. Вашему главному хранителю.
Сержант пропустил мои объяснения мимо ушей.
– Пройдёмте со мной, там разберёмся.
«Там» я пробыл полтора часа.
Пришлось всё объяснить снова да ладом.
Ссылки на главного хранителя (что она обо всём осведомлена) не принимались во внимание. Почему-то к ней сержант не желал обратиться за подтверждением или опровержением моих слов.
Эти факты навели меня на определённые выводы. Их я позднее изложил в резком письме из Челябинска, которое лично адресовал Кликиной. Ответа, разумеется, не последовало.
Про себя худосочную особу я ругал нехорошими словами.
Случай этот можно было принять за недоразумение и забыть о нём, если бы не кликинское отношение к коллекционерам и вообще владельцам предметов музейного значения со стороны иных, подчёркиваю, далеко не всех, сотрудников музеев, с которыми судьба свела меня в последующие годы.
Почему-то музейщики, подобные Кликиной, не считают зазорными способы пополнения музейных фондов и силовые приёмы. Сто́ит такому ретивому и не очень разборчивому в средствах добывания желаемого сотруднику узнать о нужном для музея предмете, находящемся в частном владении, как им предпринимаются весьма энергичные меры, вплоть до обращения к помощи общественности, даже милиции. Таких случаев я знаю немало и испытал их, к сожалению, как говорится, на собственной шкуре. А милиция, что милиция? Она исполняет свой служебный долг. Им заявили – они разбираются. Но об этом – в последующих очерках.
Естественно, такие «энтузиасты», как Кликина и ей подобные, быстро превращают музей в пугало. Для коллекционеров – особенно. Ведь не всем удаётся сквозь такую «музсеть» пополнения фондов, как мне, без потерь проскочить.
Книгу я увёз в Челябинск. И она стала неотъемлемой частью нашей коллекции.
Вернувшись домой, при первой возможности я наведался к Гаше и вручил ей двадцать пять рублей. Моим поступком она была ошарашена. Я объяснил, что узнал истинную цену рукописи. И она расписалась в карточке, составленной на Пролог, что продала эту книгу в мою личную коллекцию40.
Минуло ещё полгода. Мне удалось временно устроиться выпускающим в редакцию городской газеты «Вечерний Челябинск» и продержаться в этой должности год и месяц («роковые» сроки!). После, как и ожидал, меня уволили. «По собственному» партначальства желанию. Без объяснений. Как всегда. Произвол на практике.
…На троллейбусной остановке ко мне невесть откуда подошёл Журбин, по-спортивному подтянутый и, как всегда, улыбающийся. Поздоровались.
Андрей Геннадьевич осведомился, почему не звоню по телефону, не захожу в гости? Признался, что ждёт меня. С Прологом.
Я ответил, что книги пятнадцатого – шестнадцатого веков на современные учебники не меняю.
– Откуда вы узнали о Прологе пятнадцатого – шестнадцатого века? – спросил испуганно профессор, и улыбка слетела с его энергичного загорелого лица.
– Так вы же сами тогда подтвердили мою датировку.
– Вы неправильно меня поняли. Я сказал, что её необходимо доисследовать. И вообще, ею должен заниматься учёный, а не журналист.
– Как понимать ваши слова: это – запрет? В советском праве…
– Нет, но… Вы сами должны понять: она должна находиться на столе учёного.
– У меня другая цель. Она вам известна. Я хочу создать Музей древней русской книги в Челябинске. И – если повезёт – иконописания. Разве я не имею такого права?
– Каждый должен заниматься своим делом, – парировал он.
– А я и занимаюсь своим делом. Считаю его своим.
И упомянул о поездке в бывшую лавру. Что и там рукопись попытались у меня выманить. Чудно! Профессор ничего не проронил в ответ. Выходит, единомышленник Кликиной? Больше мы не встречались. Но в минуты беседы я всё время помнил о книге, найденной с Витькой Чекалиным в чулане. Именно Журбину наверняка она попала от Бори Брука. Однако сдержался и не спросил. Постеснялся. Да и забыл он, наверное, о той толстой книге, похожей на сундучок. А у меня она в глазах стояла. Не запамятовалась. И в будущем музее сгодилась бы.
…Так Пролог прошёл первые испытания и остался в коллекции, чтобы в будущем, когда наше книжное собрание станет музейной экспозицией, открыть отдел рукописей. Эта книга – самая древняя среди остальных: неоднократно сверяясь по палеографическим таблицам, окончательно убедился, что она относится именно к этом временному отрезку.
…Иногда, если хотят подчеркнуть, насколько популярна та или иная книга, говорят народное выражение: зачитана до дыр. То же можно сказать о Прологе, только не в переносном, а в прямом смысле. Листы книги хотя и сделаны из прочной толстой бумаги, многие (а в блоке уцелело четыреста тринадцать листов) протёрты насквозь в правых нижних углах от тысяч прикосновений пальцев, десятки страниц отреставрированы, вероятно, в семнадцатом и восемнадцатом веках. Нижние внешние углы многих листов срезаны и заменены подклейками в девятнадцатом веке. Тогда же, вероятно, залатана и часть «дыр».
На большинстве листов просматриваются филиграни шести или семи типов – сложные и простые гербы. Пока не установлено, чьего производства бумага и наиболее точное время её изготовления. В альбоме Гераклитова41 ни одной из этих филиграней не представлено. А более объёмистым справочником мы не обладаем, не смогли приобрести.
Почерк писца очень характерен: угловатый полуустав42. Железистые чернила. Вязь43 заголовков выполнена красной краской с малиновым оттенком – киноварью.
Множество титл44 затрудняет чтение. К тому же слова в предложении написаны слитно. Нет и знаков препинания, кроме точек, отделяющих одно предложение от другого. Заголовок книги может читаться как «Книга глаголемая прилог всего (?)…» Перед нами же лишь часть Пролога на первую половину года. Когда книга была разъята, неизвестно.
По характеру остатка заставки (сохранились менее половины её) трудно судить о месте написания книги. По крайней мере, мне, неспециалисту в этой области науки.
Гораздо более поздней выглядит вкладная надпись. Она сделана, вероятно, в семнадцатом веке, судя по характерным признакам почерка.
Словом, книга пока очень мало рассказала о себе, с ней следует ещё много работать. Надо повиноваться интуиции и продолжать накапливать знания, тогда труд твой будет вознаграждён.
Иногда, листая Пролог, я задумываюсь? Вдруг сохранилась и вторая его половина? В каком-то музее, хранилище, у частного владельца? Вдруг лежит она в соседнем доме того же села? И я намеревался продолжить поиск. Но благим моим мечтаниями не суждено было осуществиться – правоохранительные органы Свердловска не позволили. Пришлось подчиниться. Однако время от времени я снова задаю себе эти вопросы.
На них, возможно, ответит одна из археографических экспедиций, которая, несомненно, когда-нибудь (в это хочется верить) тщательно обследует древнейшие сёла Урала и другие районы. Если их не опередят расторопные «хищники» и обиратели.
То, что несколько лет назад делали одиночки – энтузиасты-коллекционеры, предотвращая утрату ценных исторических памятников национальной культуры и искусства, когда-нибудь (хочется в это верить) возьмёт на себя государство, научные учреждения. И долг каждого уральца, мечтал я, и коллекционера в первую очередь, помочь, например, в выявлении письменных и старопечатных источников для их сохранения. В данном случае цели учёных и коллекционеров полностью совпадают (согласно моим убеждениям).
Но когда это произойдёт? А если придёт время свершиться моей мечте, не слишком ли поздно будет?
Особенно затея с Музеем древней книги или уральской иконы. Необходимо без промедления активно заниматься сбором музейных материалов, ведь столько всего ещё гибнет, как я воочию убедился, от общего невежества, лени музейщиков, расхищения грабителями и спекулянтами, всё, что можно ещё уберечь от истребления партчиновничеством и общего забвения. Цель! Стоящая того, чтобы на неё потрудиться. Чем я и занимаюсь несмотря ни на что. То есть сопротивление чиновничеству и другим.
Пока работал выпускающим в редакции газеты, в семьдесят пятом году у меня почти не оставалось времени для осуществления своей мечты. И всё-таки ухитрился, не ущемляя семью материально, разыскивать и приобретать гибнущие и погубляемые книги и иконы. Не забывал и о той, чёрной, алтарной, из села Русская Сеча. Не оставляла она меня в покое все эти годы.
|