Скачать 5.18 Mb.
|
| Бакалинские старинки После «самоварного» объяснения с Пановой и демонстративного явления в кабинет Нины Петровны (не желал этого – кто-то будто в спину подталкивал) у меня возникло решение: больше никогда в этот музей не заходить! Однако на следующий же день стало ясно: я должен, обязан продолжить сотрудничество с музейщиками. Несмотря на солдафонскую грубость Пановой и вежливое глубочайшее равнодушие начальницы, судьба опять подталкивала меня к ним. Потому что нас связало одно общее дело, в которое я вовлёк много людей. Почти неделю упрямился – ноги не шли в музей. Но всё-таки удалось перебороть себя. Убедил, что другого выхода из надвигавшегося скандала просто не существует. Если я не сделаю всего, что мною же было задумано, то обесчещу своё имя. И – крах всему! …Я плёлся в Челябинский областной краеведческий музей, и навстречу мне попалась сотрудница его – Блинова. Поравнявшись со мной, она резко остановилась, повернула ко мне круглое, полное лицо с большими чёрными глазищами, в которых я с удивлением увидел откровенную ненависть. Не возникло никаких сомнений, что этот злобный взгляд направлен на меня. – Рязанов, – голосом тюремного надзирателя, отправляющего тебя на семь суток в холодный карцер, она произнесла: – Сколько ты нам ещё будешь таскать всякую дрянь? Дар речи моментально покинул меня, настолько неожиданным оказался вопрос. Что я такое скверное совершил? Эта сотрудница никогда не обращалась ко мне столь хамски и агрессивно, хотя и демонстративно никогда не здоровалась со мной. Да и какую «дрянь» я мог принести в музей? Предметы, оказывавшиеся ненужными, или, как их сотрудники называли, «непрофильными», я забирал без сопротивления. И – всё. Как, например, аттестат (или свидетельство – не помню) об окончании бывшей учительницей из села Русская Сеча Челябинской женской гимназии. А сейчас несу узелок – часть будущей оригинальной этнографической выставки бакалинских татар – старинные, вишнёвого и зелёного цвета, сарафаны, расшитые золотыми и серебряными нитями (канителью71), бархатные узкие жакеты, обнизанные разноцветным бисером, и бусы под жемчуг к ним, головные уборы вроде тюбетеек со свисающими с краёв на лоб и виски мелкими серебряными монетами царской чеканки, сафьяновые сапожки алого цвета – всё это добро хранилось в сундучках бакалинок и надевалось лишь по праздникам, на свадебные и другие торжества. Пойди разыщи такую невидаль! Бакалинцев и уцелела-то всего горстка. А я их нашёл! Мне было очень радостно, что удалось обнаружить эту небольшую группу коренных жителей Южного Урала и национальные костюмы, сохранённые с прошлых времён, – культурные ценности почти полностью растворившегося в общей людской массе уральцев и забытого народа. Месяца три обхаживал старушек-бакалинок, пока они прониклись ко мне доверием, что их родовые богатства заинтересуют посетителей музея. Я и сам-то о бакалинцах случайно узнал. И рассказал Нине Петровне и Пановой, убедил их в краеведческой ценности и уникальности выставки, которую обязался снабдить экспонатами и этикетажем. Поэтому «нападение» Блиновой застало меня врасплох. Я-то думал, что делаю доброе, полезное дело для людей. В том числе и для музейщиков. …Блинова, отбрив меня, доконала фразой: – Себе покоя не даёшь и нам мешаешь работать! Я мешаю им, штатникам музея, заниматься их делом?! Не сотрудничаю, а докучаю! В чём же заключается их работа, их «дело»? До сих пор я считал, что помогаю, а оказалось всё вроде бы наоборот – лишь докучаю, «мешая работать»! Блинова, пока я, растерявшись, соображал, что ответить ей на злую и несправедливую нападку, повернулась и прошествовала по тротуару дальше. Вероятно, спешила в столовку. Глянул на свои ручные часы – так и есть! Пятнадцать минут второго. Наступил чуть не нарушенный мною «священный» обеденный перерыв тружеников музея. Бесконечные, почти рируальные чаепития – не в счёт. Это какая-то музейная болезнь – гонять чаи. Можно предположить, и остальным сейчас помешаю своим нежданным и, вполне вероятно, нежелательным появлением. Честно говоря, мне эти унизительные походы с «дарами» (я уже не раз и не два упоминал, что с музея не брал – никогда! – ни копейки) уже довели почти до отчаянья. Канючишь, как попрошайка. Такое отношение ко мне, да и не только, угнетало. Разница в том, что не у них выцыганиваешь, а просишь бесплатно принять. Плюнуть бы на все эти унижения, забыть дорогу в музей, если уж так им я и другие дарители опостылели, – опять и с новой силой обида принялась грызть меня. Да нельзя. Плюнуть. Бакалинкам обещал выставку их национальных сокровищ провести. Они мне поверили. Каким же трепачом я буду выглядеть в их глазах, если не выполню обещания! Слово своё надо всегда держать. Это – закон. Я его стараюсь не нарушать. А тут ещё это осложнение с директрисой! Теперь возможно договориться лишь с Пановой. Тоже мало приятного: грубая, хамовитая, смотрит на меня как на надоевшего дурачка. Принёс Сестрорецкого завода одноствольный действующий пистолет начала девятнадцатого века. Еле убедил: вещь музейная, имеет к краеведению прямое отношение. Несколько раз отфутболивала: некогда ей со мной возиться! Всё какие-то бумажки перебирает, таскает их туда-сюда. Неужели это и есть её настоящая работа? Впрочем, может, так оно и есть согласно «распорядку». И разным инструкциям. Ведомственным. Все обязаны жить по ведомственным бумажкам! Везде и всюду. В любом учреждении. А интересы живых людей не имеют к ним никакого отношения. Идиотизм! До двух часов шлялся по рынку. Промёрз. Решил: после бакалинской выставки – в музей ни ногой. Хватит! Ровно в два поднялся в фонды. То же самое… Сговорились, что ли, они? Неприветливые, кислые у всех лица. Панову пришлось ждать с полчаса. Внутренне весь киплю. Уговариваю: ты что, один у неё? Или других дел у главного хранителя нет? Наконец, выскочила и, не глядя по сторонам, рысцой понеслась в директорский кабинет. На обратном пути всё-таки заметила меня. – Что опять принёс? – спросила она скучным голосом. Мне иногда мерещилось, что главный хранитель вовсе не женщина «за сорок», а переодетый мужик, настолько она своими резкими телодвижениями и басовитым разговором на «ты», в котором начисто отсутствовали слова «здравствуйте», «пожалуйста», грубым, не городского жителя, языком никак не напоминала представительницу прекрасного пола. – Бакалинские костюмы, – ответил я сдержанно. – На выставку. – Возвращай. Никакой выставки не будет. – Почему? – растерянно спросил я. Вот это удар! – Потому что потому. Начальство так распорядилось. В том зале разместится продукция трубопрокатного завода. Трубы. От водопроводных до две тысячи двести миллиметров. По которым нефть гоняют. Ясно, да? – Ясно, – уныло ответил я. И чуть не выпалил: – А идите вы все… – А какое отношение имеют современные трубы к краеведческому музею? – вместо этого отчаянного вопля спросил я. – А ты разве не знаешь, что он – металлист? От журналистской братии я слышал похожую на анекдот байку об одном партийном номенклатурщике, руководящем культурой некой области, в недавнем прошлом первом секретаре Магнитогорского горкома КПСС, которого сам Никита Сергеевич, с присущей любителю кукурузы деревенской простотой, материл по телефону, как сидорову козу, за обман («Бу сделано!», и ничего). Хрущёв якобы приказал даже выгнать из парткормушки подведшего его под монастырь проходимца, отнять «вездеход» у щедрого обещальщика: «Гнать поганой метлой, чтобы его и духу близко не было». А подкузьмил генсека молодой и подающий большие надежды партпроходимец (по слухам) капитально: посулил в неслыханно кратчайшие сроки выдать на гора огромное количество тонн проката. Никита Сергеевич в свою очередь заверил «лучшего друга СССР» Фиделя Кастро, что тот получит в указанное время необходимый металл. Как выкрутился из щекотливого положения Хрущёв, молва об этом – ни гу-гу. Бывший секретарь горкома якобы был жесточайше наказан, превратившись в опального начальника областного управления культуры (какой позор!). Но «вездеход» у него не отняли, парткормушки не лишили. В общем-то все люди, окружавшие «провинившегося», – свои в доску хлопцы, одним миром мазаны – остался он в тёплой партийной компашке. Но карьера крупного партфункционера была подрублена любителем кукурузы под корень. И стал он «прозябать в культуре». – Пропаганда достижений социалистического строя над загнивающим капитализмом – задача номер один нашего музея! А ты какие-то допотопные тряпки притащил, – назидательным тоном ефрейтора «лысому» новобранцу нынешнего призыва произнесла главный хранитель и нырнула в свою пещеру Аладдина. Давно не попадал в столь неприятные и даже оскорбительные обстоятельства. Про себя ещё и присовокупил: «переплёты». Эти экспонаты (чтоб мне провалиться от стыда!) увезу в село сам, а за теми, что успел сдать в фонды. Деньги на автобусные билеты придётся выплатить из своего кармана. Не пострадавшим же по моей вине разоряться! Почему кто-то должен страдать из-за меня? Стыда, конечно, натерпеться при разъяснении причины отказа придётся. Подвёл людей. Не будешь же ссылаться на начальство. Переборов неприязнь, зашёл в фонды. Всполошившись, высунулась откуда-то из-за полок Панова. – Кто?! Ты зачем сюда? Без разрешения! – Пришёл бакалинские экспонаты забрать. С временного хранения. Вот акты. – Всё ты, Рязанов, невпопад появляешься! Предупреждать надо! – Вы же мне сами сказали. Я понял это как приглашение. – Много ты понимаешь! Только не можешь докумекать: люди заняты и им некогда с тобой возиться. – Обещаю, что больше к вам не приду. Можете успокоиться. За мою надоедливось извините, пожалуйста. Панова молча стала доставать с полки экспонаты. Я раскрыл рюкзак и под мерные возгласы главного хранителя, называвшей вещи, принялся укладывать сапожки, жакеты, мониста и другие возвращённые богатства. И вдруг заметил стоявшую на полу прислонённую лицевой стороной к стене икону, сразу узнав её. А Виктор Алексеевич ничего мне не сказал, что закончил работу и возвратил экспонат краеведческому музею. – Вы мне разрешите на икону взглянуть? После реставрации как она преобразилась? – А чего на неё смотреть? – не очень ласково возразила Панова. – Ну, всё-таки это мой подарок. – Посмотри, если интересно. Я повернул икону. И чуть не вскрикнул: что сотворил с ней Пипка! Нижняя четверть щита ярко белела обнажёнными левкасом. Правда, он неплохо промыл живописную площадь и образ выглядел ярко, нарядно. Но были напрочь счищены горки с чудесными алыми и жёлтыми крупными цветами, похожими на ещё не раскрывшиеся тюльпаны (условно назвал их розанчиками). Поставив икону на прежнее место, поблагодарил Панову, расписался в актах и попрощался. Навсегда. Странно, однако в последующие годы мне не пришлось увидеться хоть однажды с главным хранителем. Даже на улице, случайно. …По городу развесили огромные плакаты, извещавшие об открытии новой выставки в здании областного краеведческого музея, наглядно свидетельствующей о великих производственных достижениях Челябинского трубопрокатного завода. Я не удержался и посетил её, не рассчитывая стоять в очереди или клянчить у спекулянтов «лишний билетик». Вошёл в огромный зал (нижний этаж бывшего храма поражал внушительными размерами). Из него срочно удалили все экспонаты и нагромоздили трубы всевозможных диаметров. Дикость! Впечатление такое, словно попал на склад готовой заводской продукции. В зале стояла гробовая тишина. Кажется, я оказался единственным, кто заглянул на «новую» экспозицию за всё время её существования, а она длилась с месяц. Понятно, что не для посетителей её открывали, – для отчёта ТУДА! НАВЕРХ!! Чтобы заметили титанический труд автора оригинальнейшей идеи, его преданность совпромышленности, партии, начальству… Ко мне, остановившемуся у порога, подошла знакомая бабуся – смотритель: – Вход бесплатный, – произнесла она. – Проходите, Юрий Михайлович. – Зачем? – спросил я. – Эти железяки мне до тошноты надоели, когда я работал в заводской многотиражке «Челябинский трубник». Повернулся и вышел. Я не лгал: эти «экспонаты» не были для меня новинкой: с марта тысяча девьсот шестьдесят седьмого по январь шестьдесят восьмого года я «имел честь» трудиться на том самом заводе, продукцию которого мне вежливо, причём совершенно бесплатно предложили осмотреть в музее. Производство этого завода-гиганта мне удалось неплохо изучить, бегая по цехам для сбора материалов в многотиражку «Челябинский трубник», где верховодила партийная выдвиженка, которую все сотрудники за глаза звали Кланькой Встанькой за её пресмыкательство в парткоме и перед начальством. Судя по её неуправляемому поведения, женщина была явно не в своём уме. Что подтверждали её вздорность, крикливость и агрессивность. Но член КПСС! Она оголтело бросалась выполнять любое партпоручение, сметая на своём пути всех и вся, словно бульдозер. Пока не попала в психлечебницу. Навсегда, с прискорбием объявили те, перед кем она подхалимничала. Незаменимый кадр! Но одно дело – видеть эти железяки в цехах «родного» завода, и совсем другое – в огромном зале областного краеведческого музея, в фондах которого натолканы тысячи интереснейших предметов от зуба мамонта до винтовки, которую держал в руках один из тех, кто защитил нашу родину от фашистов в годы Великой Отечественной войны. Глупость очевидная, сильно отдающая лицемерием и подхалимством, эта «трубная» выставка. Так я решил. Более в этот музей я не заходил. Никогда. И обида скребла, и стыдно становилось за свои унижения, и сомнение возникало: может быть, в самом деле мешал истинным «музтруженикам» работать? Основной же причиной резкого отторжения стала очень вероятная трагическая судьба Одигитрии, хотя как-то не совсем верилось в её существование и особенно не хотелось верить в её гибель на кострище. Нет, в уничтожении многих музейных экспонатов в шестьдесят втором году я не мог сомневаться – своими глазами видел, своими руками из пламени выхватил подшивки старых газет. Но находилась ли в куче горевшего и чадящего сактированного материала энкаустическая икона четырнадцатого (или более раннего) века и греческого письма Одигитрия? Самому бы этот акт о «кремации» прочесть, но кто мне его покажет? Да и что из него узнаешь? Обозначены, наверное, «иконы безымянные, ветхие, сильно загрязнённые, не подлежащие реставрации». Да и реставратора-то в музее не существовало. По штатному расписанию вроде бы не полагалось. Так мне объяснила директриса. Средств на эту ставку не давали. Областному культначальнику виднее, куда деньги тратить. На какие цели. И кому за что платить госрубли. Без реставратора любому госмузею успешно функционировать невозможно. Проще сжечь, чем привести в порядок загубленные небрежением музейщиков экспонаты. Их ленивыми и равнодушными руками и уничтожить. Хотя, по моему размышлению, реставратор, повторюсь, любому областному музею по штату полагался. Как же без него? Несуразность. Глупость. Безголовость партчинуш. Если музейщики сожгли икону как анонимную, то, наверное, в документе должно быть указано, что она доставлена из села Русская Сеча? А если и это не зафиксировано? Как докажешь? Да и опять же – кому? Некому доказывать! Тупик. Однако слабая надежда, что не всё кануло в Лету и ещё можно отыскать концы этой загадочной истории, у меня теплилась. Но кто за розыск возьмётся? Это всем причастным к варварству невыгодно. Меня близко не подпустят. А других, кто рискнул бы заняться розыском, что-то не вижу. Приходится отступить. Пока, по крайней мере. А дальше – видно будет. Если доживу. А это невероятно. Непробиваемая стена стальных чиновников вечна. Она – кругом, куда не ткнись, ощерилась смертоносными пиками документов, их оправдывающих и надёжно защищающих, – ведь они, чиновники, эти документы сочиняли и утверждали. Авторитетными подписями и гербовыми печатями. Удар в спину Читаталя, вполне вероятно, удивит обилие различных напастей, преследующих автора на протяжении почти всей его жизни. Может быть, неуживчивый, скандальный характер? Не хочется о себе так думать. Тогда – что же? Чтобы не произносить речь в защиту самого себя, предположу, что виной всему является моя несдержанность. Помалкивал бы всегда в тряпочку – никто меня не тронул бы. Советский раб не должен, не имеет права защищаться: шваркнули по правой щеке – молча утрись и подставь левую. И вообще ни о ком ничего не позволяй квакать, только хвалу. …Неожиданно недели через две мною был получен вызов в запомнившееся с февраля пятидесятого на всю оставшуюся жизнь седьмое отделение милиции. К следователю! Не скрою, «вызов», вручённый мне постоянной доверенной правоохранительных органов тётей Таней Даниловой, бессменным, никем не избранным руководителем домкома, серьёзно обеспокоил. Я терялся в предположениях о причине возобновившегося внимания «законозащитников» ко мне. В чём дело? Вроде бы ничего противозаконного не допускал. Но и тогда, в феврале пятидесятогоо, тоже ничего, кроме съеденного куска халвы «на дне рождения» Серёги, преступного не было. Однако заплечных дел мастера раскрутили «дело» о хищении госимущества на сумму девяносто семь рублей на рыло, и всем четверым «народный» суд отвесил пятьдесят восемь лет концлагерей. В год по шесть руб. и несколько коп. с выплатой государству нанесённого ущерба. «Советские рабы, наверное, и сейчас дешевле, чем в Африке», – подумалось мне. Только второй раз советской каторги я не выдержу – абсолютно точно. Поигбну. Лучше покончить с собой самому. Не дожидаться, пока расстреляют «случайно» или во время «попытки побега» либо забьют до смерти, – так, ради потехи. Или «по важной причине» – за разговор в строю например, – кто тебя знает, что ты задумал, может быть, намереваешься прыгнуть выше облаков и «чухнуть» за «бугор». В Америку, к примеру. Ведь читатель помнит факт, на котором построен мой рассказ о «случайном» выстреле в колонну зеков придурком-вохровцем со странной фамилией Время. Войдя в кабинет следователя, почувствовал, как противно мелко трясутся колени. Вспомнился двадцать седьмой день февраля пятидесятого и всё, что здесь со мной вытворяли садисты в милицейских погонах и пудовых сапожищах. Треснувшая тогда от «нежного» соприкосновения с кованым сапогом одного из палачей правая ключица по сей день мозжит, когда переносишь в руке тяжести, даже сумку с продуктами питания. На всякий случай оставил дома записку жене: где обо мне справиться, если не вернусь. В ней указал фамилию следователя и номер его кабинета, оказалось того самого, в который меня завели двадцать с лишним лет тому назад. – Садитесь, – пригласил меня спокойным голосом сотрудник не в штатском, а в форме. Все они вежливо начинают. Но что после такой деликатности ожидать? Вполне вероятно, что здесь продолжают «трудиться» те же самые костоломы, что вышибали признания из меня тогда. Хотя мало верится в подобное, они или носят на погонах большие звёзды, или на заслуженном отдыхе от «трудов праведных». Вернее, зверских. Но что ожидает меня сейчас? – Я вас слушаю. Хочу узнать, зачем милиции понадобился? – задал я вопрос неестественно деревянным и вроде бы дрожащим голосом. Следователь, умеренно упитанный человек с погонами старшего лейтенанта, откинулся на спинку стула и коротко, но столь же спокойно приказал: – Документы. Прошу предъявить. Паспорт имеется? Я полез во внутренний карман пиджака и вынул красную книжицу с золотом оттиснутой надписью «Союз журналистов СССР». – Не то, – сказал я и извлёк серенький, мышиного цвета, паспорт, подал его «собеседнику». Он взял книжицу, развернул и принялся изучать. Изучив, вернул документ, опять откинулся на высокую спинку стула и осторожно потянул на себя верхний ящик стола. В руке следователя появился бумажный лист. По столешнице старший лейтенант, прикрыв лист ладонью, молча пододвинул его мне и убрал руку. Вся эта сцена разыгрывалась без единого слова. Я глянул на лист, исписанный красивейшим каллиграфическим почерком круглого отличника, и, пропустив заголовок, впился в текст. Колени продолжали предательски дрожать, но, к счастью, этого, кажется, не видел следователь. Что со мной? Струсил? Возьми себя в руки! Ты же ни в чём не виноват! Читаю слегка подпрыгивающие в глазах красавицы-буквы. Они не сразу складываются в слова и предложения. Ну и перетрухал72 же я! Столько лет прошло, больше двадцати, а не забылась та февральская ночь… Кровавая расправа над несовершеннолетним юношей, никогда не испытывавшим раньше подобного дикого, зверского насилия и унижения. |