Скачать 5.18 Mb.
|
– Честное слово, – закончил я свою «исповедь». – Ну ладно, ладно. – Извините за беспокойство, – сказал я и расплатился – приобретя лишь граммофонную трубу да несколько пластинок с иголками, причём всего за десять рублей, всё остальное не годилось для музея. И мне – тоже. Собрался в дорогу, когда бывшая учительница произнесла: – Я вам дам ещё свой аттестат об окончании гимназии50. А то, наверное, в Челябинске далеко не все знают, что такое учебное заведение могло существовать до революции в их городе, а одни кабаки, тюрьмы да неграмотный народ. Судя по музейной выставке, которую мне пришлось увидеть в бывшем храме Троицы. Я удивился, насколько сходны наши некоторые мысли в понимании прошлого и видение настоящего. И она вручила мне лист гербовой бумаги, на котором было отпечатано свидетельство об окончании ею Челябинской женской гимназии в тысяча девятьсот шестнадцатом году. – Мне этот аттестат ни к чему – подобные документы не собираю. В музей предложу – ведь это свидетель ушедшей эпохи, – согласился я и принял подарок. На свою беду. Если б можно было предположить подобные последствия. Впрочем, в этом случае виновен сам. Приходится признать: совершил проступок, достойный осуждения. Решительно отвергнутый Челябинским краеведческим музеем, подарил этот аттестат сотруднику карательных органов как сувенир. И поплатился за свой глупый поступок – недосуг было съездить к хозяйке и вернуть принадлежащую ей вещь, объяснив, что в музе их – сотни, если верить главному хранителю фондов Пановой. …По дороге домой мне было о чём поразмышлять. Больше всего тревожил не оставлявший меня вопрос: куда же делся образ Одигитрии? В областном управлении культуры утверждают: о нём ничего не знают. Вернее всего, делают вид, что о сеченской находке даже не слыхивали. Но ведь кто-то приезжал и забрал икону. Нина Петровна Казакова, новый директор краеведческого музея, утверждает: такой экспонат в фондах отсутствует, хотя описание участкового Ивана Кузьмича очень даже походило именно на неё. Куда же икона могла деться? Секретарь начальника областного управления культуры даже не пожелала на эту тему со мной беседовать. И в приёме начальника управления отказала – занят! Зато сурово спросила, почему та икона меня заинтересовала и какое отношение я, журналист, имею к культовым предметам? Тем более – бывший корреспондент дорожной многотиражной газеты? Всё обо мне знали партократы! Пришлось объяснять, что областью моих журналистских расследований, а с семидесятого года я член Союза журналистов СССР, вправе оказаться самые разные темы, в том числе и культура. В общем, провёл маленький диспут с демонстрацией того самого удостоверения с золочёной надписью на обложке. Мне и раньше случалось натыкаться на подозрительное, недоверчивое и опасливое отношение к себе как сотруднику прессы. Особенно чиновников. Когда пытался уразуметь их деятельность, круг ведомственных обязанностей и прав, недоступных для их крепостных, эта область представляла, в их объяснениях, нечто неприкосновенное, никого, кроме них, чиновников, не касающееся, сугубо государственное, почти секретное дело. А когда случалось разбираться в каком-то конфликте, задевающем так называемую честь мундира чиновника (и чиновниц тоже), то навстречу выставлялись многочисленные и хитроумные «рогатины», отточенные ещё со времён великого Гоголя и даже гораздо раньше и с тех замшелых лет в общем не претерпевшие никаких существенных изменений. На эти неприступные «рогатины» приходилось натыкаться почти в любом учреждении, если к тому же направлялся к ним, чиновникам, с «кляузой» какого-нибудь затурканного трудяги, а позднее и с собственной. Даже малейшее критическое журналистское расследование воспринималось чиновниками, почти сплошь состоящими в могущественной монолитной «никем непобедимой» коммунистической партии, враждебно, недопустимо и расценивалось как покушение на саму партию… А это уже – «антисоветизм», «антипартийность»… В подобных случаях соответствующие меры принимались безотлагательно. Часто – с помощью карательных органов. А я долгое время уважал, даже – обожал, КПСС как преемницу и продолжательницу идей Великого Вождя пролетариата, впервые в мире построившего государство рабочих и крестьян, и готов был маршировать с ней в одном строю, чтобы воплотить с сотнями миллионов простых людей извечную мечту человечества – Коммунизм. По моим понятиям, эта мечта стала бы явью, если б не масса мелких паразитов, присосавшихся к Гиганту, тормозящих каждый шаг миллионов советских трудящихся, идущих на победный штурм. А за нами, членами партии и беспартийными коммунистами, – всего Мира. Меня не отвергли от законопослушной части общества, не отрезвили четыре с половиной года ужасов советских тюрем и концлагерей. Прозябая в холодных бараках за колючей проволокой, разделял судьбу свою с теми, кто, тоже, веря в прекрасную идею Коммунизма, пронёс её незапятнанной через кровавые годы репрессий, через небывало кровопролитную войну с фашизмом и пробился через фашистские и через «родные» застенки, я продолжал всем существом своим оставаться сторонником правого дела, несмотря ни на что. Великие цели достигаются лишь личными жертвами. Если бы меня «мобилизовали» не в концлагерь, а в ВОХР, – я сейчас не сомневаюсь, взял бы в руки винтовку, автомат, пулемёт… И защищал бы Великую Идею Коммунизма от внутренних врагов – блатарей и преступников всех расцветок, паразитов на теле нашего общества. Эх, как много не понимал я тогда очевидного, противоречащего моим мечтаниями о Прекрасном Светлом Будущем, за что следовало якобы бескомпромиссно и до победного конца бороться. Не жалея ни себя ни других. …А сейчас, по пути домой (мне так нравится это тёплое, уютное слово!) я размышлял о Лукерье Афанасьевне, божьем одуванчике, всю жизнь добру учившей детей, превращавшей трудом и умом своим несмышлёнышей в поколения созидателей, тех, кто будет продолжать сеять на Земле Разумное, Доброе, Вечное – именно её и таких, как она, воспитанники должны передать наше и наших предков духовное богатство последующим поколениям, которые будут жить и преображать мир при Коммунизме. Но ведь она, определённо, верующая? Как это сочетается с Великой целью, к которой я и советский народ, все мы, стремимся? Наверное, сочетается: цель у неё и у меня одна – творить людям Добро. У меня с Лукерьей Афанасьевной явно устремления сходятся хотя бы в одном, но очень важном: она хочет сохранить предметы материальной культуры прошлого, из которой, как из разветвлённых корней единого куста многочисленных народов СССР, вырастет нечто новое – будущая культура коммунистического совершенного Будущего. Мы делаем одно дело. Она – верующая, я – атеист. Меня лишь удивляет: как ей удалось пережить и уцелеть во время Всесокрушающей Бури – так называемой Великой социалистической революции? Она ничего конкретного мне о своей жизни не рассказала, только о работе в школе. Не могла же вся её жизнь уместиться в ней? Значит, не обо всём, считает, ещё можно перед посторонним откровенничать, не то что я. У меня никаких секретов ни от кого нет. Я – новый человек. Такой, как есть. Иду прямо, честно, стараясь не уступать Злу. В любом обличье. Чёрное называю чёрным, белое – белым. И никакие угрозы и соблазны не заставят свернуть с этого давно, ещё в сорок восьмом году, выбранного мною пути. Он прокладывается раз и навсегда: сберечь своё духовное и материальное богатство, а также народа, насколько хватит сил и возможностей. Не по пути мне с Эдиками Поповыми, «Юрами» (разумеется, никакой он не Юра, это по физиономии видно), липовыми инженерами из Москвы, обезумевшими от алчности булыгами и им подобными. И по возможности отдирать «пиявок», присосавшихся к партии, Главной Опоре и Движущей Силе. Как в детстве, в дальних каменоломнях Парка культуры и отдыха имени Горького сдирал с голяков51 чёрных червяков, питающихся чужой кровью, и отбрасывал подальше от водоёма. И держаться на безопасном расстоянии от компаний лжекоммунистов, прилипал, паразитов, лишь изображающих из себя борцов за Дело Великого Вождя. Правда, поединок с партийным руководством треста «Южуралспецстрой» закончился для меня изгнанием из редакции газеты, хотя я неопровержимую правду опубликовал, и работяги убедились, что её можно доказать, обнародовать, если захочешь. Для меня лично, повторяю, это выступление стало поражением временным. Не все же в КПСС бесчестны. В ней много правдивых, сильных, целеустремлённых людей, бесконечно преданных благородному делу построения всеобщего Счастливого Будущего. Миллионы! Вот на них-то и следует ориентироваться, шагать только прямо, вперёд, бок о бок, плечом к плечу с единомышленниками. Не случайно с детских лет и по сей день мой любимый литературный герой – Павка. Его горячая кровь пульсирует в сердцах многих и многих. И в моём. Чему я рад безмерно. И горжусь собой. Что скачу с ним на одном коне. Такие выспренные и, честно признаться сейчас, наивные тирады я молча декламировал себе, возвращаясь в Челябинск, время от времени задавая упрямо вопрос: где же находится древняя, возможно одна из древнейших, икона в нашей стране? Жива ли она вообще? Об этом я обязан узнать во что бы то ни стало. И если она существует – найти! Если не Челябинский краеведческий, то в Москве разыщу музей для неё. Специально съезжу. Об энкаустических иконах я прочёл всё, что нашёл в доступной мне литературе. Однако самое непонятное в этой истории так и осталось неразгаданным: как в захолустный сельский храм могла попасть подобная величайшая редкость? Ведь о них знала вся Россия – энкаустические иконы были до единой известны: где пребывают, в каких музеях, храмах или монастырях – их всего-то насчитывается несколько десятков экземпляров во всём мире. А тут вдруг явилась ещё одна где-то в неведомой провинции, на Урале, втихую, без всенародного оглашения? Впрочем, что-то об этой иконе я мельком прочёл в тех обрывках, вероятно, Епархиальных ведомостей. Из музейного кострища. Помнится, это был вклад купца, скрывавшегося под словом «имярек» за совершённый грех и, вероятно, на помин своих родителей и свой собственный. Но бывшая учительница назвала его фамилию – Баландин. Неужто он был родом из богатого в ту пору села – Баландино? И тот ли это купец Баландин? По всему судя – тот самый. А вдруг – нет. После беседы с Лукерьей Афанасьевной, не на один раз переворошив несколько десятков папок, опять наткнулся на лоскутки обгоревшей газеты, но сама заметка словно испарилась. Судя по шрифтам, оформлению и бумаге, остатки номера (или двух) могли принадлежать середине или второй половине девятнадцатого века. А легенда о купце не внушала доверия. Так, предположительно прояснилось время появления иконы в храме села Русская Сеча. Мне было известно имя одного из екатеринбургских купцов Баландиных – Стефан Иванович. Именно в середине девятнадцатого века он подарил (опять-таки предположительно) в Екатеринбургский деревянный Николы Святителя (вероятно, старообрядческий) храм образ Богоявления (Крещение Иисуса Христа), датированный концом восемнадцатого века. Вроде бы кое-что сходилось. Туда же по вкладной он передал и храмовую икону Богоматери Тихвинской52. И возникла у меня версия, что Одигитрия могла быть приобретена Баландиным не совсем законно. Известны факты, когда старообрядцы выкрадывали дониконовские книги и древние иконы из русских православных церквей, скупали (и за большие деньги!) у владельцев то и другое. Но Одигитрия могла оказаться и подделкой. И на такой грех иногда шли иконописцы ради денег в прошлые времена53. В общем, задала мне задачу Одигитрия. Было над чем поразмышлять! Мне удалось уговорить Панову и сдать в фонды граммофонную запасную новенькую трубу с пластинками и иглами, но главный хранитель наотрез отказалась принять свидетельство об окончании гимназии – у неё их набралось чуть ли не десяток, недовольно заявила она. А то и сотня. Обманывала, конечно, не желая принимать и «захламлять фонды». Лень! Суровым, властным характером обладала главный хранитель: если так решила, то её уже никто не переубедит. Никто. И директриса ей не указ. С новым директором, точнее – директрисой, Ниной Петровной Казаковой54 у меня сразу установились самые что ни на есть доверительные отношения. Начало им положило бедственное состояние иконы невьянского письма рубежа восемнадцатого – девятнадцатого веков. Я её привез из Катав-Ивановска, небольшого старинного городка в Челябинской области. Выменял на Псалтырь, изданную в московской типографии (с датой выпуска «1905 год» на кириллице). Священник (единственный в городе, и служил-то он в единственной небольшой деревянной церквушке) Владимир Залызин55 очень нуждался в богослужебной литературе. И не только для себя – для паствы своей радел. Взамен с ликованием отдал мне кержацкую икону размером примерно сорок на пятьдесят сантиметров с изображением двух святых56. Икона много лет стояла на земляном полу огромного церковного сарая в ряду сотни таких же кержацких, собранных по домам и закрытым часовням, а может быть – и церквям. Храм, который ревностно окормлял отец Владимир, принадлежал христианской церкви ортодоксального направления, однако приходили в него молиться и часовенные, и старообрядцы, в прошлом – поповцы, и так называемые православные христиане – сплошь одни старухи. Обращался с ними «батюшка», мягко говоря, сурово – изгонял из храма, если обнаруживалось, что молящиеся не признают Московский патриархат и его постановления. Об этом уже упоминалось выше. Я с этим «батюшкой», можно сказать, подружился: на обществе коллекционеров недорого скупал для него Евангелия, молитвенники, псалтыри, каноники и прочую литературу. Все эти книги не имели исторической и особой художественной ценности, потому что вышли дешёвыми изданиями из разных типографий, в основном Московской, в конце девятнадцатого или начале двадцатого века. Отец же Владимир разрешил мне брать любое количество икон – сколько унесу в рюкзаке – в обмен. Эта «коммерция» была далеко не безопасна для меня, ибо за каждым моим шагом наблюдало партийное всевидящее око. Оно выжидало, когда попадусь на спекуляции, чего я себе никогда не позволял. Икона с двумя святыми пришлась мне по вкусу, потому что написана была сочно, ярко народным мастером, подражавшим невьянским изографам высокого класса. Она нравилась своей искренностью, почти наивностью. Да ещё и с явными признаками реализма, с которого у меня и началось увлечение вообще живописью. Персонажи этой иконы, если не были написаны с натуры, то напоминали прототипы реальных людей и походили на мужиков, наверное, из той деревни или села, где зарабатывал себе на хлебушек самодеятельный богомаз. Принёс икону, аккуратно завёрнутую в мягкую бумагу, искусствоведам Челябинской картинной галереи. Они отказались взять (бесплатно, разумеется), потому что ей требовалась реставрация: следовало укрепить нижнюю четверть лицевой стороны. Действительно, небольшая часть повреждённого красочного слоя вспучилась и уже частично осыпалась в церковном прохудившемся сарае, но сохранились не только горки невьянского типа, даже – цветы (я их назвал бутонами) киноварного, карминного оттенка и несколько жёлтых. Они очень напоминали нераспустившиеся пионы из маминого садика. Хотя в картинной галерее несколько лет, пожалуй с её открытия, подвизался реставратором спекулянт темперной живописи, о котором я был наслышан на собраниях общества от коллекционеров, – он скупал для себя иконы и полотна, всё, что отвергала галерея. А она отказывалась приобретать, по согласованию с этим спекулянтом, очень многое. К тому же этот реставратор тоже коллекционировал – так я поначалу подумал и что подтвердилось в дальнейшем. Скупка «налево» согласовывалась с дирекцией, которая получала свою долю. Без «отката» практически было невозможно продать никакое произведение искусства. Галереей приобретались экспонаты, но, как правило, невысокого художественного уровня или произведения местных «гениев». К нему-то меня и привела икона. Он согласился отреставрировать «доску» за двести пятьдесят! По клубным «расценкам» за такую икону могли дать не более пяти рублей. Ну, десять, и то едва ли. Для меня же, получавшего оклад восемьдесят рублей в месяц, эта сумма оказалось совершенно неподъёмной. Тогда я направил свои стопы к Нине Петровне и попросил принять от меня в дар имеющий краеведческое значение экспонат, однако расплатиться с реставратором за работу через музей. Объяснил, что подобными средствами не располагаю. Она, к радости моей, согласилась. Ну как за такой поступок не уважать? Для дела старается человк. Не часто подобных встретишь среди начальства. |