Скачать 5.18 Mb.
|
Ещё одна попытка Стояла погожая осенняя пора тысяча девятьсот семьдесят шестого года. Изредка небо заволакивали жидкие, акварельные тучи, моросил мелкий дождичек, но вскоре выглядывало солнышко, яркое, но не горячее, и всё вокруг празднично преображалось, блистало и сверкало в его лучах. Приехали в село. У Толи фотокамера работала исправно, а я, когда огляделся, не обнаружил признаков не то что глубокой, но хотя бы недавней, дореволюционной, старины. Зато слепили обильным отражением солнца широкие окна громадного сельского клуба, да и школьный корпус из железобетона и стекла тоже выглядел внушительно. Недалеко от нового очага культуры стоял одноэтажный небольшой, из красного кирпича, дом, похожий на церковную сторожку, но сам храм отсутствовал. И не наблюдалось никаких признаков его существования в прошлом. Стёрли с лица земли. Начисто. Бульдозером то место выскребли. Чья-то ненависть к древней архитектуре меня уже давно возмущала и вызывала досаду. Всё же мы разыскали старинное, возможно даже восемнадцатого века, приземистое, кранного же кирпича, здание, встроенное в современное архитектурное сооружение – контору . Побродив по сводчатым коридорам и потолкавшись по кабинетам в поисках адресов сельских старожилов, мы вышли на бетонное крыльцо подышать свежим негородским воздухом с явным запахом ядохимикатов. Толя не уставал восхищаться местными пейзажами и не давал покоя своему драгоценному «Никону». А я приуныл. Особенно, когда мне поведали печальную, но такую обычную историю: была в селе большая, с богатым убранством, церковь, да и не стало её. Сначала обезглавили, а после большую часть растащили по кирпичам – в личном хозяйстве всё сгодится. Бесхозное! Хватай кто сколько может! Славился храм окрест не только своими размерами и фресковыми росписями второй половины и иконостасом середины восемнадцатого века, но и колокольней – сорокаметровой. Её златоверхий купол, говорят, был виден за три версты, а звон демидовских многопудовых колоколов хорошо слышен за пять вёрст во все стороны. Изуродованное основание здания храма, залатав досками, использовали под хранилище зерна и сельхозинвентаря ещё лет десять назад, а колокольню разбирали лет двадцать. Зачем, почему – никто в сельсовете мне объяснить не смог. Не нужна была. А на месте храма недавно, и года не прошло, построили Дом культуры. Других древних старинный построек, кроме той, где мы побывали, не сохранилось. Современное образцовое советское село! Пока Толя бегал фотографировать какой-то необыкновенный стог сена на краю села, я зашёл в первый попавшийся дом. Не стоило большого труда мне, журналисту, разговорить простодушных сельчан и выяснить имена и фамилии тех, у кого могут находиться старинные книги и другие древние предметы. Чтобы мои посещения не вызвали впоследствии кривотолков, я первым делом объяснял, что коллекционирую старинные книги для себя, а не для музея, тогда их принимали лишь в макулатуру. По две коп. за кэгэ. До позднего вечера обходили мы дом за домом. И – безрезультатно. Те книги, которые нам показывали, были измызганными, но далеко не древностями. Постепенно выяснилось, что вероятность разыскать в селе древние рукописи и печатные книги ничтожна. То есть меня все убеждали, что ничего такого ни у кого нет. Во что не верилось. Что-то могло быть припрятано, несмотря на тотальные обыски и отъём всего «идеологически враждебного». Словом, хитрили сельчане. Обошли мы десятка два домов, умаялись, проголодались. К тому же ушёл в Челябинск последний автобус. Осталось надеяться лишь на попутный транспорт. В это время поднялся ветер с мокрым снегом – коварна и переменчива уральская погода, тем более – осенью, в преддверии зимушки-зимы, не ранней, а именно в этот период. Мы часто, озябнув до дрожи, забегали обогреться в продуктовый магазин. Тут же разжились банкой овощных консервов и полукилограммом твердокаменных пряников – невероятная удача! Подкрепились, купив для «сугрева» большую бутылку плодово-ягодной гадости и прихватив ещё одну на непредвиденный случай. Время нерабочее – можно. Толя не унывал. Он нашёл своеобразную прелесть и в мокром снегопаде, в сразу раскисших дорогах с колдобинами, заполнившимися творожистой слякотью, и методично щёлкал затвором аппарата. Стемнело. Машины, ревя моторами и слепя фарами, проносились мимо и не останавливались на наши отчаянные сигналы. Такое отношение шофёров к запоздалым путникам проявлялось постоянно, поэтому не удивляло. Толя предложил сигналить развёрнутой пятирублёвкой. Не помогло. Закрылся магазинчик – наше убежище от непогоды. Не хотелось признаваться себе, что придётся идти куда-то, у кого-то просить ночлега. Как «каликам перехожим». Протопала мимо нас уборщица из магазина, которая часто ворчала, что «мяшу» (грязь) за собой тащим в помещение, но мы её нагнали и остановили. Жалостливая женщина, видя, какая на нас лёгкая одежонка, посоветовала обратиться к участковому уполномоченному, заверила, что он поможет, – хороший мужик. Меня такой лестный отзыв о милиционере несколько удивил. Редко подобное слышать приходилось. По разбитой, сразу превратившейся в непролазную дороге, кляня себя за легкомыслие, не попадая зуб на зуб, поплёлся за Толей с поводырём-уборщицей к оперуполномоченному. А на мой вопрос, сохранились ли у сельчан старинные вещи, ответила: «Веши-те имеются, да на кой ляд они вам сдались? Старьё-то помоешное». Я пояснил: меня интересуют древние книги и иконы. Себе оставить, или в музей решу передать. Если примут. Но чтобы с одним условием: постоянно показывать всем, кто пожелает на них полюбоваться, на красоту такую. – Может, знаете, кто уберёг от уничтожения храмовые иконы, когда церковь громили? – заодно спросил я. – Не ведаю того, – уклончиво ответила уборщица. – Разбирали храм-от, дак в алтаре за другой кирпишной стенкой икону нашли каку-то. Баили бабы. А боле ничего не слыхивала. «Об этом мне известно давным-давно. Вот только никак не могу ни у кого добиться, куда она делась», – подумал я про себя невесело. Я и в самом деле обращался в оба челябинских музея и областное управление культуры, и отовсюду меня отфутболивали: нам ничего не известно. «Промеж двоих стенок в алтаре» – Батюшка, перед тем как ево увезли не ведую куды, знать-то, икону спрятал. И стену наново побелил. Так вона все эти годы тама и прожила. Во тьме. Прожжем двоих стенок в алтаре. А доламывать стену тую стали, она и выпала оттель. Мужики-от сразу рыскать принялись: чево, может, ещё припрятал хитрый поп – золото аль серебро. Ничиво не нашли. Опосля их учасковый выспрашивал: не лукавят ли? Но нет, никаво, окромя её, там н было. Едина та чёрна икона. Сама-то я её не видывала, но бабы в магазине говаривали, што вот така (она показала руками размеры, приблизительно пятьдесят на сорок сантиметров), и всея чернушша. И липка. Верно-ть, долго брызгали на её маслом. У учаскова она и лежала, у Ивана Кузьмича. – Ну и где она? – повторно задал я вопрос, и спутница вдруг иначе ответила на него. – С городу, с культуры, приехала кака-то женчина, да и увезла её. На кой ляд она им сдалась – на ей ничево, бают, было не видать? Черным – черно. Баили, хто видал её. – А когда это было, не припомните ли? – не отставал я от уборщицы, почувствовав, что она что-то не договаривает. – А тогда ж, в шишсят первом. Аль втором? У Алевтины в тот год мальчонка родился. А ему, пострелу, десять годков нонче. Вот и щитайте: в шишсят втором. Аль первом. Меня рассказ уборщицы очень увлёк. Да и к дому милиционера она нас подвела, указала. Без её помощи нам пришлось бы плутать вокруг да около – так быстро стемнело. Хотя окно его дома и светилось. Нашли бы, разумеется, но скоро ли? Участковым уполномоченным оказался молодой лейтенант, круглолицый и какой-то не по-милицейски радушный. Но на всякий случай проверил наши документы и справился, с какой целью приехали. О найденной иконе он ничего толком не знал, не при нём это случилось. Его молодая супруга, управляясь с малышом лет трёх, напоила нас горячим чаем, что буквально оживило меня и моего спутника. Плодово-ягодную я постеснялся из рюкзака достать. Лейтенант признался, что слышал о какой-то находке в куче старых кирпичей, но точно ничего не может утверждать. А я и фамилию его не узнал, имя не спросил, так – по званию – обращался. Этот славный парень не поленился натянуть на себя шинель, сапоги, взял ручной фонарь и повёл нас невесть куда. Оказывается, бывают и такие сотрудники милиции – нетипичные. Я еле на ногах держался от усталости. Посерьёзнел и молчал Толя, тоже, видать, с фотоаппаратом набегался. Общага И привёл нас участковый в общежитие механизаторов, командированных в село. На нашу удачу несколько коек пустовало, владельцы их разъехались кто куда на субботу и воскресенье. Лейтенант убедился, что мы устроились, ушёл в слякоть, в тьму, а мы отогревались, укрывшись поверх суконных одеял своими пальтишками, «раздавив» предусмотрительно приобретённый «огнетушитель» плодово-ягодной гадости, до омерзения противной на вкус. Разговорились с механизаторами. Один из них посоветовал навестить некоего Степана, как я уразумел, деревенского тунеядца и алкаша. Фамилию его он не назвал, но тот Степан трепался однажды по пьяной лавочке о своём участии в разборе остатков церкви. В полуразрушенном её помещении на год разместилась ремонтная мастерская – трактора и прочий сельхозинвентарь чинили. Однако рано утром мы поспешили на автобус и вернулись в Челябинск. Решили Степана в следующий приезд найти и уточнить: кто же всё-таки икону забрал? Воспоминания о стёртом Николе и музейном кострище Всё, что осталось на память о последнем посещении Русской Сечи, так это икона, предположительно семнадцатого века. Её сняла с божницы хозяйка избы, женщина средних лет, доярка местной фермы – во время нашего с Толей подворового обхода. И продала мне. За трояк. По наследству осталась от свекрови. Хозяйка поспешно схватила со стола раскисшую столовую тряпку и стала ею остервенело тереть лицевую сторону образа. – Что вы делаете?! – закричал я. – А – чо? – испуганно округлив глаза, спросила она. Я объяснил. Но от иконы осталась почти голая ковчежная доска. Лишь каким-то чудом в верхних правом и левом полевых углах уцелели в тондо24 лики с ясными фигурами Иисуса Христа и Богородицы на «облацех». Видимо, хозяйка регулярно своей прокисшей тряпкой усерднее всего тёрла средник (центральную часть иконы) и уничтожила очень искусного исполнения живопись. Если судить по остаткам фигур на полях, икона была создана в Центральной России. Вот откуда её привезли на Урал. Женщина сначала пожелала подарить мне «Николу» (выходит, она помнила почти совершенно утраченную теперь центральную фигуру иконы). Я от подарка отказался, предупредив, что отреставрировать её не смогу – не умею, но попрошу этим заняться специалиста из картинной галереи. И заплатил, по сути, за голую доску, не смог оставить её на погибель. …За неделю в редакционной круговерти передряги поездки в Русскую Сечу не то чтобы забылись, а помнились не столь остро, и возвращаться туда пока не хотелось. Но не мог я забыть и об иконе, которую мокрой тряпкой тёрла старательная хозяйка (выходит, есть, уцелело в селе кое-что из древностей), и особенно – рассказ уборщицы о чёрной иконе, замурованной в алтаре церкви и обнаруженной неожиданно всего лет десять назад и увезённой в Челябинск. В какой музей? Вернее всего – в картинную галерею, подумалось мне. Но вполне возможно, и в краеведческий. Хотя именно в шестьдесят втором году, догуливая после «картофельной сельской эпопеи» университетские каникулы в родном городе, мне привелось стать свидетелем и участником запомнившегося варварского действа. Купив на Зареченском рынке какие-то овощи и возвращаясь домой на улицу Свободы, моё внимание привлёк огромный костёр слева от входной музейной двери, которая почему-то была заперта. Не знаю, работало тогда это учреждение или нет, располагавшееся в здании бывшего Свято-Троицкого собора, в котором когда-то, в тысяча девятьсот пятом году, как мне случайно позднее удалось узнать, крестили моего отца. Об этом услышал недавно и от него самого. А столько лет молчал! Опасался. … Дверь музея оказалась, как уже сказано выше, запертой. Нажал несколько раз на белую фарфоровую кнопку звонка. Никто не отозвался. Большущее кострище продолжало полыхать, высоко искря. Чего только в нём не виделось сквозь порывы ветра, разгонявшие дым: иконные киоты разных размеров (слышалось, как растрескиваются в них от жара стёкла), папки, какие-то обуглившиеся тряпки, книги… заметил я и несколько торцов образов и ещё какие-то предметы непонятного назначения и – о удача! – кипы газет. Обгорелые, конечно. Я положил на землю кошёлку, постарался погасить огонь ногами и уцепился за продолжавшие тлеть подшивки, выбрав те, что находились в середине кипы и не столь сильно пострадали. И выдернул две, загасил их и прочёл: «Челябинская правда» за тысяча девятьсот двадцать пятый год и «Челябинский рабочий» за то же период. Вслед за ними вывалилась пачка с заголовком «Уголовное дело». В этот момент дверь открылась, и передо мной возник сухощавый высокий старик в очках. Он взял в руки грабли, прислонённые к стене, и подошёл с ними ко мне. Я его сразу узнал – ему в сорок третьем вручил ржавую и дырявую кольчугу, на каждом колечке которой просматривалась выбитая какая-то буква. – Положите назад! – приказал он. – Почему без спроса берёте? – Так вы же всё равно сжигаете? – выпалил я, хотя, без сомнения, этот «сжигатель» выполнял чей-то приказ. Свыше. – Эти экспонаты сактированы. Поэтому подлежат кремации. – Извините меня за самовольство, но я студент второго кура факультета журналистики Уральского госуниверситета, вот мой студик. Меня, конечно же, интересуют старые газеты. Мы прошли курс «История печати дореволюционного периода», а в этом году продолжим изучение. Разрешите мне взять хотя бы эти две пачки. Я, например, не знал, что в нашем городе выходила «Челябинская правда». Очень любопытно. – Не положено. То, что сактировано, должно быть уничтожено, – с упрёком отказал старик, но в его голосе не чувствовалось жёсткого требования вернуть выдернутое мною из костра. – Я вас очень попросил бы. На пользу общему делу. Вы же тоже были студентом. – Возьмите, – после нескольких секунд раздумья разрешил хозяин сжигаемого. – Но никому об этом рассказывайте, откуда, – уже более милостиво произнёс старик, продолжая сгребать в костёр то, что выпало и раздуло из него. Поблагодарив его (это, наверное, был директор музея), я подхватил кошёлку, прижал другой рукой обгоревшие подшивки к левому боку и, не мешкая (вдруг раздумает?), быстро удалился25. Газеты, прочитав их с жадностью, я решил раздать студентам, товарищам по Курску, оставшиеся передать на кафедру истории печати – они все показались мне очень значительными. Сама История! Что творилось в Челябе в двадцать пятом году! Описания «подвигов» упырей преступного мира (грабежи, кошмарные убийства и прочие преступления, зафиксированные в специальной колонке на четвёртой полосе) породили у меня лишь одну мысль – как хорошо, что я не жил в Челябе в ту пору, выросши уже в другую эпоху, когда в стране всё довольно благополучно и нет подобных ужасов. По крайней мере, настолько зверских и в таких количествах. С этими нэпманскими родимыми пятнами чуть было не возродившегося капитализма почти покончено! Завоевания социализма! И продолжается движение – к коммунизму! О чём раньше лишь мечтали. А сейчас – вот он, рядом. Только надо трудиться, не жалея сил, и решительно бороться с остатками пережитков проклятого прошлого, с жалкими крупицами преступной дряни. Чему я и посвящу себя. Журналист, как провозглашал мой преподаватель УрГУ Виталий Алексеевич Павлов, – боец на передовой линии борьбы за счастливое будущее всего Человечества, за построение самого справедливого общества на Земле, за Коммунизм, член партии или нет, не имеет никакого значения – он выполняет её задачи. По совести. Безукоризненно. Пошёл бы даже в милицию, в ВОХР – служить на благо людям. …Возвратившись в Свердловск, я раздал как любопытные свидетельства прошлого экземпляры газет, побывавшие в костре. И всё не мог уразуметь: зачем уничтожают? Ведь это летопись нашей страны. История в фактах газетной хроники. Узнал истинную цель этого варварства лишь десятилетие спустя. |