Подвижник
…Ещё в университетские годы, первокурсником, мне повезло познакомиться с необычным человеком – Владимиром Третьяковым158. Впервые я его увидел сидящим за столом в одной из комнат студенческого общежития и увлечённо, может быть несколько запальчиво, спорящим с всезнающими желторотыми журналистами с моего курса. Разговор разгорелся на историческую тему. Владимир Иванович, тогда ему исполнилось лет тридцать (выглядел он значительно старше), вёл себя столь же задорно, как его юные собеседники-«энциклопедисты». Отстаивая свою точку зрения, он вовсе не старался перекричать горластых «эрудитов», а ссылался на многочисленные источники – по памяти! – о которых те никогда и не слыхивали. Да и я тоже, например на архивные материлы, никогда не обращал внимания. А напрасно. Они – корень.
На следующий день Владимир (ощущая нашу близость понимания отечественной истории, я его сразу стал называть Володей, а он меня почему-то продолжал, как и других прочих, даже вчерашнего деревенского школьника Кондратьева, – по имени и отчеству) принёс в общагу полнёхонький портфель редких изданий и даже оставил несколько книг нам на прочтение. Это были источники, не только ценные, редкие, но и дорогие. А одёжка хозяина давненько требовала обновления. И понятно: служил он фельдъегерем – зарплата крохотная! Плюс мать-старуха, инвалидка, изработалась в колхозе.
Володя не получил своё книжное собрание в наследство от предков, а долгие годы, с юности, с детства, как и я, приобретал раритеты в букинистических магазинах, на рынке, у коллекционеров. И официальное образование библиофила не поражало – неполное среднее. Должность всегда была скромной, зарплата, как я уже упомянул выше, очень небольшой, чуть поболее студенческой стипы. Огромной, захватившей всего его без остатка, стала трепетная любовь к книге, а точнее – к редкой книге, если она относилась к избранной теме – истории нашего государства. Общению с книгой, преимущественно раритетной, Володя отдавал весь свой досуг и все возможные средства, а сам жил очень скудно. Впроголодь. Зачем? Хотел знать правду и донести её до других.
За десятилетие до нашего знакомства Володя вынужден был сделать выбор: книги или семья. Да, вопрос ставился именно так, причём – супругой. Когда у них родилась дочь. Её надо было кормить, воспитывать. И по дому требовались расходы.
Надо же случиться такому: насколько Третьяков беззаветно любил книгу, настолько безразлично к ней относилась его женила, – вынудила жниться мать. Более того, супруга ревниво считала каждый рубль, потраченный на книги, «выброшенным на ветер» и всерьёз заявляла мужу, что не потерпит «растранжирования» семейных денег. Я её не осуждаю. По-своему она была права. В результате они расстались. Володя после развода лет пятнадцать выплачивал алименты на содержание дочери. Но на приобретение книг всё равно тратилась большая часть его почти нищенской зарплаты. Он жил буквально на хлебе и воде, что привело к желудочному заболеванию. С годами оно прогрессировало, особенно после кончины Володиной матери.
В конце концов такой образ жизни свёл его в могилу. А квартирой и всем имуществом, то есть собранием книг и тетрадями (выписками из архивных материалов), – ничего другого ценного не имел, по слухам, распространившимся среди библиофилов Свердловска, завладел квартирой и имуществом посторонний Володе человек, даже мало знакомый ему – одни из читателей-почитателей редких изданий. Узнав от Володи же, что никого из родных у него не осталось (с бывшей женой он оставался в непримиримых «контрах»), а внешний вид свидетельствовал: это уже не жилец на белом свете, сообразительный читатель уникумов уговорил Третьякова «только прописать» в квартире своего сына как квартиранта, обязавшись оплачивать жильё, часто навещая больного. О смерти Володи никого из знакомых «квартирант» и его родитель не оповестили. Я с Володей встретился незадолго до его кончины, чтобы посоветовать ему лечь в больницу и узнать: всё ещё у него язва желудка или нечто худшее, и подлечиться. Но он почему-то моему совету не внял. Видимо, надеялся, что выздороветь удастся само собой. Когда в следующий приход я постучал в дверь его квартиры, мне её открыли незнакомые люди. Дело в том, что Володя прописал парня как своего племянника. Всё далее произошло «по закону». Мне новые хозяева ответили, что никакого Владимира Третьякова не знают.
Володина бывшая супруга так и не поняла, зачем понадобилось её «чудику» тратиться на книжки, которые к тому же он раздаёт знакомым и почти незнакомым людям для прочтения, – малохольный какой-то! Её «правоту» подтверждало, как она понимала, и то, что некоторые «забывчивые» читатели вовсе не возвращали взятое на время. Словом, одни траты, а ради чего?
Да, никакой выгоды, а только вроде бы хлопоты да обременительные расходы пожинал Владимир Третьяков. Кое-кому, кто его знал, и сейчас (бывшая супруга уже ни при чём) не нравится, что коллекционер беспрепятственно выдавал редкости своей библиотеки каждому заинтересовавшемуся. Володя щедро делился накопленными богатствами именно потому, что любил и ценил свои книги. И поступал так, чтобы они служили всем. После его смерти все они исчезли бесследно. Вместе со скопированными архивными выписками. По крайней мере, я не встретил ничего нигде. Да и другие, с кем беседовал на эту тему, – тоже.
Справлялся несколько лет подряд в букинистических магазинах Свердловска, не попадали ли к ним книги Третьякова (хотя бы те, что мне были известны), но ни одного раритета из его собрания мне не удалось разыскать, приобрести – как в воду канули.
…В последующие годы стало модным жертвование (хотя ни одной книги из собрания Третьякова не оказалось среди них) частных книжных собраний в государственную библиотеку, в таких пополнениях иногда нет надобности – свои-то фонды негде разместить. Но, как правило, берут. И пригодное, и вовсе ненужное.
Не забывается такое происшествие, даже драма, разыгравшаяся в бытность мою в Челябинске. Этого книжника я знал много лет. Он слыл скуповатым, прижимистым. Трясся над каждой брошюркой, никому в руки не давал, а лишь показывал. И вдруг невероятная весть: Иван Яковлевич дарит своё собрание одной из городских библиотек. Многие не верили. Но слухи подтвердились. В торжественной обстановке замечательное собрание редких изданий 1920–1930-х годов было принято, директриса произнесла гладкую и лестную речь, из которой явствовало, какой благородный человек Иван Яковлевич. Не однажды он, слушая похвалы, стирал платком со своей лысины испарину – от волнения.
А месяца через два, ползая по горам макулатуры на складе вторсырья, куда его беспрепятственно пускали, Иван Яковлевич выудил фолиант конца XVIII века с собственным экслибрисом. Это был один из томов, подаренных библиотеке. Как Иван Яковлевич остался жив и его не хватил кондратий, он и сам не смог после объяснить. Прибежав домой, он сверил книгу с актом приёмки – точно! Она! Библиофил бросился в библиотеку и ввалился в кабинет директрисы с драгоценным изданием в руках наперевес. Он заикался, тряс грязным и измятым томом, требовал объяснения. Тем же хорошо поставленным голосом, но со звучанием металла, из которого отливают орудия крупного калибра, директриса отчеканила, что часть подаренных книг «они (библиотека) вынуждены были сактировать согласно инструкциям. По идеологическим признакам». Конечно же, успокоила она, в акт не попали «наиболее читабельные издания» – не сдадут же в переработку Конана Дойля или Майна Рида, чай, понимают, и спрос на этих авторов им хорошо известен – длинная очередь.
– Но почему вы приговорили на погибель именно этот уникум? – не унимался трясущийся библиофил, демонстрируя находку.
– Потому, что автор идейно вреден для радового читателя. И места у нас нет. Где всё, что приносят, расставить? – ответила напористо директриса. – Небезразмерны же площади учреждения!
Разговор был долгий и не в пользу дарителя. Иван Яковлевич, говорят, переворошил тонны макулатуры, разыскивая свои недавно подаренные книги, и почти всё сактированное откапал. А после надоел директрисе с настырными просьбами: в случае очередного актирования оставшихся книг, из числа подаренных, возвратить их ему. А он сдаст на склад как утиль необходимое количество макулатуры.
Коллекционеры над Иваном Яковлевичем потешались. А он страдал. И ему следовало бы посочувствовать. В конце концов, его по приказу директрисы перестали пускать в библиотеку. Он учинил скандал! Стал жаловаться, но получил суровые отповеди во всех инстанциях. А в одной его даже припугнули, что «привлекут к ответственности за попытку распространения запрещённой литературы». Иван Яковлевич прекратил хождения по инстанциям, но над ним долго продолжали подскуливать «друзья-библиофилы». Кое-кто из них предлагал продать раритеты, «пока за ним не пришли с обыском». Тогда Иван Яковлевич спрятал свои сокровища, объявив их украденными, но в милицию об этом заявления не написал.
Столь же модным, судя по газетным публикациям, стало сейчас предоставление собственных библиотек159 для общественного пользования. Двери своих квартир открыли, по-видимому, многие владельцы домашних книжных собраний, в которых, в общем, имеется приблизительно то же, что и на абонементе любой государственной (кроме специализированных) библиотеки. Не берусь судить, насколько это явление насущно. Там, где нет поблизости государственных и ведомственных библиотек, полагаю, частные книжные собрания, пущенные по руками, и вершат полезное дело. А где сеть библиотек вполне обеспечивает население? Впрочем, традиция обмена книгами существует издавна, и коль уж она живёт, то, значит, необходима.
Другое дело – собрание Третьякова. Он, как уже сказано, коллекционировал редкие книги по нескольким – всего! – темам, в основном – по истории нашей Родины, и предоставлял собрание в распоряжение почти всякому, кто нуждался именно в той или иной книге, которую получить в другом месте было трудно или невозможно. В общем, Володя – пример не совсем обычный. Ведь не всякий, даже очень увлечённый коллекционер, решится на такой серьёзный и, с точки зрения «практического» смысла, «легкомысленный» шаг – уйти из семьи, но не расстаться с любимыми книгами и возможностью с их помощью осуществлять заветное дело – просветительство. Не однажды слышал в адрес Володи осуждение даже от тех, кто охотно пользовался редкостями его собрания. Дескать, не «по-библиофильски». «По-библиофильски» – лишь своим.
Однажды мы встретились с Володей возле старого здания (Третьяков уверял, что в нём до революции размещалась Екатеринбургская духовная семинария) факультета журналистики. При нём имелась торбочка, на которую я не обратил внимания, знал: с книгами.
– Слышал, ты собираешь церковную литературу.
Я насторожился. Мне неоднократно, особенно в 1979 году и позже, предлагали книги на древнерусском языке, но, помня свирепую угрозу подполковника ОБХСС Болдырева посадить меня сразу, как только попадусь на продаже или покупке именно «церковных» книг (а не произведений литературы на кириллице, как её следовало бы правильно назвать), приходилось отказываться от заманчивых предложений.
– А то я который день для тебя таскаю какую-то церковную книжку. Хочу тебе подарить.
И он вынул из довольно потёрханного мешочка том, при виде растресканного кожаного переплёта и уцелевшего медного замка сердчишко моё ёкнуло. Книга могла оказаться древней. Но внешний вид обманчив. Хотелось хотя бы пролистать её.
А вдруг всё это подстроено? Тем более Володя сам как-то признался, что служит фельдъегерем. Загадочное слово откуда-то из давно прочитанного. Мне эта должность помнилась как «чиновник особых поручений». Не поленился сразу же заглянуть в Словарь современного русского языка (ожеговский) и вычитал: «Военный или правительственный курьер для доставки особо важных, преимущественно секретных, бумаг». А если он у них работает? Мне сразу вспомнилось разъяснение этого слова, и я… поосторожничал. Подумалось: где-то рядом может находиться некий субъект, уже нацеливший на нас служебный «Никон» или кинокамеру. Стоит взять в руки том в кожаном переплёте, как на твоих запястьях «шустрые ребята» защёлкнут так называемые браслеты. И твоя песенка спета… Перестраховка, конечно. Но…
В общем, запугали матерщинники-разбойники (тогда, в 1979 году, лишь матерщинники), а через несколько лет они искалечат меня и дважды пообещают расстрелять, насколько я правильно понял тех палачей, за издание двух книг: «В хорошем концлагере» и «Наказание свободой». Но эти события произойдут в 2002 и 2004 годах, уже не при сказочном социализме, а в разгар становления «благословленного» капитализма. Приходится констатировать, что в нашей несчастной стране палачи остаются на своих постах всегда. И сейчас – тоже. А куда их деть? Расплодили почти за восемьдесят лет, не рабочими же им на завод идти, терять «квалификацию».
Пора закончить рассказ о Третьякове.
– …Знаешь, Володя, спасибо, конечно. У тебя много хороших книг прочитал, но сегодня не могу принять твой подарок – подполковник Свердловского ОБХСС Болдырев страшным наказанием грозил, если я куплю или бесплатно приму хоть один фолиант на кириллице. Извини, Володя… От него что угодно можно ожидать…
Он не стал мне подарок навяливать, и мы, беседуя, дошли до трамвайной остановки и расстались.
1984 год
P.S. Однако я, освободившись от вбитого в меня страха расправы: ну убьют, так убьют, я не первый и не последний журналист, подвергаемый такой расправе за правду, а Третьяков же сделал по своей натуре верный выбор. Он защитил, сохранил себя как личность и не изменил избранной цели. С мыслями о Володе мне вспоминались мудрые напутствия академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва. Он чётко определил жизненную задачу гражданина и патриота:
«Знакомство и ознакомление других (если вы настоящий патриот), бережное отношение к своей стране, к своей истории. Ибо своя страна, помимо измерения в пространстве, имеет ещё и четвёртое измерение – во времени. Если вы любите свою Советскую страну, вы не можете не любить свою историю, не можете не беречь памятники прошлого, не воспитывать в других людях любовь к нашему общему прошлому, не можете не показывать с гордостью памятника старины гостям.
…Патриотизм – это великая надличностная сверхзадача всей нашей деятельности, которая избавляет от личных неудач, по безошибочному пути направляет нас в поисках истины, правды и надёжного собственного успеха».
Сказано замечательно точно и искренне. Любой коллекционер может взять эту цитату эпиграфом ко всей своей жизни. К Владимиру Третьякову она относится целиком. Правда, насчёт «успеха» не у всех получается, уж очень противоречива наша жизнь.
Как бы антиподом Третьякову видится мне другой собиратель, назовём его Александром Сергеевичем Тимофеенко.
Собиратели и обиратели
(книги и иконы II)
В конце 1960-х – начале 1970-х годов стал заметно проявляться (в Челябинске и в других больших и малых городах Урала) интерес сначала одиночек, а после многих к предметам прошлого, в частности относящимся к нашей дооктябрьской истории. Это веяние меня очень обрадовало. Оно сулило спасение от забвения и гибели того уже немного, то осталось от минувших веков.
Коллекционеры в Челябинске в те годы – а их с каждым если не днём, то месяцем прибывало – несли в клуб на показ, продажу или обмен различные предметы старины, в том числе древние книги и иконы. Несколько лет цены на них держались на довольно низком, так называемом коллекционерском, уровне, доступном рядовому собирателю. Но вдруг выявилась встревожившая меня тенденция: древние книги (а ещё жаднее – иконы) принялись тайно скупать коллекционеры других «профилей». В чём причина? Может быть, все они прониклись неповторимой изумительной красотой произведений древнерусской живописи или были поражены искусством графического оформления книги кирилловского шрифта? Объясняли мне коллеги происходящее просто: для обмена. Дескать, за иконы и книги можно получить то, что им надо по теме. Доля истины в этом присутствовала. Мне пришлось немало побатрачить на них, чтобы выменять несколько десятков книг и икон. Однажды вскрылись истинные цели массовой скупки предметов старины, в частности христианского культа.
|