А.В.КОРСАКОВА - Н.Н.ПУНИНУ
ноября 1910 года. Москва
Милый друг Юкс, опять долго молчите. Хорошо ли Вам? Кажется, плохой знак.
Спасибо Вам за письмо, многое хочется ответить Вам; вот как мы все еще мало знаем друг друга, бредем ощупью.
Ваша выдержка (из дневника) справедлива как характеристика. Но не как конечная цель, ибо конечная цель и стремление всего живущего есть Радость. Через скорбь — да, но скорбь есть лишь ступень совершенствованья. Совершенная же душа не скорбит, она радуется и скорбь ей радость. Не знаю, как сказать Вам, думаю, что и так поймете. Правда? Вот почему мне всегда несколько стыдно, когда я страдаю, это известная слабость, а то, что я писала об некоторых недомолвках, есть остатки рабства духа и... трусость. Все это несовершенно. В мире же мы для радости, не поверю, чтобы для муки посылал нас Господь на жизнь. Но только сильную душу надо иметь, чтобы мочь сохранить радость во всей скорби. Только пережив скорбь, можно научиться радоваться, и только радуясь, можно любить людей и давать им счастье. Поверьте, милый друг, что одна улыбка перетянет ведро слез. Не верите? Подумайте.
До свиданья, друг Юкс, мир светел? — Любовью.
Юкси.
А.В.КОРСАКОВА - Н.Н.ЛУНИНУ
7 января 1911 года. Кронштадт
Знаете, Юкс, Вы первый и единственный, которому я сказала о моей предстоящей свадьбе кроме мамы и папы. Мне хотелось бы знать Ваше мнение. Юксинька, я знаю, что Вы, наверное, сами догадались, но это было все-таки недружественно в отношении Вас. Правда? Скажите, как Вы думаете. Именно я и именно в отношении Вас должна была сказать Вам самое трудное и самое внутреннее. Не знаю, понимаете ли Вы меня. Почему так. Как жаль, что нельзя видеть Вас, когда это хочется, все бы проще было.
Ах, Юкс, Вы знаете, ведь я Вашего мнения иногда боюсь. Ей-богу. Смешно? Верно, так есть. Юксинька, Вы такой славный, это было так хорошо, что Вы приезжали сюда. Жаль, что мало. Знаете, Вы все-таки живая вода.
9 января
И что из России уезжаю, ничего, пусть не будет Вам грустно, скажите и графу*, это тоже хорошо и нужно. Я люблю Россию, люблю мою родину. Поверьте, сделаю все, что в силах, во имя этой привязанности. Но мое место не здесь. Иначе я должна насиловать мой дух — и ничего из этого не выходит. Именно там, среди людей, не знающих, что такое русские, я буду жить. Меня уважают как русскую, а это за границей — много. Не печальтесь, если я и буду жить за границей — никогда не забуду, что я русская, и другие будут это помнить. А если Бог даст сил, энергии и здоровья, если смогу добиться того, о чем мечтаю — о, Юкс, как это будет роскошно сказать и создать что-нибудь новое, прекрасное и быть русской. А в России мне теперь не жить. Засыпаю нравственно. января Вероятно, на днях буду наконец в Петербурге и посмотрю на выставки. Вы меня так запугали, что я до сих пор не решилась поздравить Вас с успешным окончанием экзамена. Я очень рада и сердечно желаю Вам всего лучшего.
Б.А. КОМАРОВСКИЙ - Н.Н. ЛУНИНУ
июня 1911 года. Царское Село
Дорогой Николай Николаевич, я тоже очень жалею, что не виделся с Вами — наверстаем осенью. Мои книги мне не нужны — Ваши очень пригодились. Я прочел вслух моей тете всего «Дориана», который произвел на нее сильное впечатление: она все время меня подгоняла. Читаю и Ницше, не слишком торопясь, очень интересно, но окончательный мой вывод еще впереди: буду перечитывать.
Муза моя нашалила на днях: посылаю два стихотворения. Я хотел попридержать ее до осени, когда голова свежее, нарзан забил без разрешения:
Июньской зелени дубов, прохладно-черной*. И полдню — золоту, и сини, точно горной. И белым облакам — в ответ — молчат сердца, Забывшие любить, усталые бороться, Усталые глядеть и видеть без конца, Как медленно течет и терпеливо льется Зеленая вода. Вот мертвая пчела Упала с сломанною веткой. Поплыла. И рябью движется в мучительном значеньи Как этот летний день в сверкающем свеченьи?
Как этот день сегодня странно тонок:
Слепительный, звенящий ряд берез,
И острое жужжанье жадных ос
Над влажностью желтеющих масленок?
И облака сегодня слишком ярки
И быстрый ветер строит эти арки.
Идешь один, как будто — жданный вождь.
Идешь один, чему-то сердце радо,
И падает осенняя награда
Блистательный, широкий, светлый дождь!
Страшно посылать стихи в Пушкинские места*. Жду критики — крепко жму Вашу руку. Ваш В.Комаровский.
Н.Н.ПУНИН - А.В.КОРСАКОВОЙ*
сентября 1911 года. <Царское Село>
Я только что вернулся из Китайского театра*, где теперь по случаю юбилейной выставки ставятся исторические пьесы екатерининских и ближайших к ним времен*.
Мне помнится, Вы видели прошлой зимой нашу «китайскую деревню»* и театр — это удивительное сочетание китаизма, наивного и странно-глубокого вкуса, желтого, красного и голубого экстаза и мистики, грубости и чванства с роскошью, блеском, непревзойденным величием Людовиков, отраженным в несколько варварском, несколько татарском и слишком умном зеркале екатерининского двора — наша «китайская деревня» может восхищать, восторгать не за чистоту стиля — Китай, эта загадочная страна, меньше всего, может быть, рассказана в этих прямых линиях стен и зубцах крыш, но остроумие, но несравненный вкус, такт вкуса, если так можно выразиться, с каким Екатерине удалось соединить слишком чуждый нам стиль со стилем века, — этот вкус повергает все частицы моего существа в какой-то глубокий эстетический восторг; и когда я сижу в этом небольшом театре и вижу эти ложи с китайцами, аистами и колокольчиками или когда, как в тумане, меня пьянит все больше и больше этот поток, эти медленные волны оранжевого и желтого, а за голубой занавесью раздаются удары гонга, возвещающего начало представления,- разве я в состоянии чувствовать и помнить, что мир остался далеко позади меня, что еще кроме красоты есть что-то неуловимое, робко именуемое жизнью, что это - «представление» — то, что представляется, а не жизнь, а не вечность; а мне кажется, я уплываю и по такой медленной реке, на синих волнах убаюканный, по реке к морям, по голубым рекам — к небу, и все тише и тише голоса там, в жизни, и все грустнее, а сердце молится с такою верою, в таком экстазе отчаяния, с такой невинною покорностью, как молились в средневековье в монастырях пополуночи Христовы невесты — и тут начинается пир красоты, и Бог присутствует, но какой Бог, я не знаю. Может быть,- какая это холодная мысль! Он — Екатерина, которая сидит там в желтом и алом тумане, в парике, в белом атласе, охваченном голубою лентою и запечатленном бриллиантового звездой; Екатерина, с тонкой улыбкой и великим умом, может быть, лукаво касающаяся под столом кончиком своей туфельки чьей-нибудь лакированной туфли, смущающая и сама смущенная в ожидании, когда все кончится... Екатерина, создавшая, постигшая и тельную и роскошную, но глубины нам не добыть уже по тому одному, что мы не рискнули бы тем, что у нас еще осталось любимого, и не спустились бы в море, в котором все может быть потеряно. Никто из нас, как никто и на Западе, не поверит больше истине, вознесенной выше жизни. Горечь этих мыслей нас не тревожит, ибо что может тревожить нас, отбывающих свои 50 лет жизни в мире, где ничего нельзя изменить. Благослови, Господи, мою поверхностную душу, так как я искупаю грех культуры и знаний, меня опустошивших. Присутствуй, Боже, в моей жизни, ибо без Тебя я одинок и подвержен отчаянию и страху. Те, кто выпили нашу кровь и наши силы, сказали свое слово — мы же безмолвно позабавимся жизнью и уйдем, не уставая смотреть на этот весенний закат и на путешествующего по крыше кота, залитого жадными лучами опускающегося солнца.
|
