А.В.КОРСАКОВА - Н.Н.ЛУНИНУ
декабря 1912 года*. Шлейсхейм
Дорогой друг Юкс, хотя у меня сегодня опять «серьезное» настроение, все же мне хочется писать Вам. Мне бы хотелось очень, чтобы это письмо пришло 6 декабря, в день Вашего Ангела, но сегодня уже третье...
Я хотела писать вчера, но у нас был весь вечер гость и я не могла беседовать с Вами.
Сердечно благодарю Вас за Ваше письмо. Мне стало как-то жутко, читая его. Вы иногда так ужасно глубоко умеете заглянуть в сердце и так верно сказать, что там колышется. Не грустите, дорогой друг, не забывайте, что все разумно и необходимо. И не в переживаниях ли, не в переменах ли красота жизни? Пусть уходит, испаряется старое, вся суть лишь в том, насколько ценно вышедшее из него новое... Вы пишете об одной капельке, могущей сделать жизнь легкой. Я знаю, что любовь и надежда, скорее даже вера, но не в загробную жизнь, а в Божество человеческой души. Вера в «человека», — но для этого надо забыть себя, а я ужасная эгоистка. Я хочу счастья полного и сияющего, чтобы я на нем, как на альпийской вершине, стояла и вся бы была освещена солнцем, целые каскады солнечных лучей хочу. И уйдут тени и исчезнет холод. Да будет.
Что до балета, то я нарочно спросила Вас, знаете ли Вы «Клеопатру» и «Шехеразаду». Т.е. видели ли Вы это на сцене? «Карнавал»* безупречен во всех отношениях. Юксинька, что это значит об Вейсгербере, что его работы «лабораторны и грешат галлицизмами».— Кстати, не Кандинский ли писал эту критику? Я за него и гроша медного не дам. Он хотя бесспорно умен и geistlich1, но односторонен до последней степени. И если художник не Ван Гог, Сезанн, Гоген, кубист, футурист — его смертный приговор произнесен и в критике «Аполлона» произведен в исполнение.
Я очень горжусь Россией и русскими, но... «есть мужик и мужик». Кандинским и др.. за исключением М.В.Веревкиной* (ее также граф Комаровский знает, она настоящий русский культурный талант, чтобы не сказать гений), не горжусь. Кстати, видели ли Вы «опусы» и «композиции» Кандинского? Они хороши по краскам, но это не искусство больше и, еще больше, это убийство искусства. Куда им до Вейсгербера.
Впрочем, в данном случае он до некоторой степени прав (если я только правильно поняла выражение), Вейсгербер французит, хотя на свой особый лад.
А.В.КОРСАКОВА - Н.Н.ПУНИНУ
января 1913 года. Шлейсхейм
Милый друг Юкс, благодарю Вас за письма и карточки.
Ответ на Ваше письмо, стихи Анны Ахматовой и Ваши позвольте отложить до другого раза. Я боюсь, что Вы меня не совсем поняли. Но это пока не важно. Вы для меня «некто» — бесплотный дух. Я счастлива тем, что могу позволить себе писать Вам так, как мое внутреннее чувство в данный момент этого требует, не боясь «нелогичностей» и необходимости объяснять как, что и почему. За это я Вам больше всего признательна. Эта полудействительная и в то же время важная, как сама жизнь, дружба имеет неизъяснимое обаяние. - Но мы не смеем брать лупу и поднимать вуали.
Ваше описание семьи и Л.Е.Аренса* меня очень заинтересовали и очаровали. Конечно, я буду очень рада его увидеть и быть ему на пользу, если он некоторое время пробудет в Мюнхене.
С искренним приветом. Ваш друг Юкси.
ДНЕВНИК. 1913 год
февраля
Володя Дешевов, который сейчас ко мне зашел, поразил меня странным совпадением наших душевных состояний в этот вечер. Мы определили это ощущение как чувство ревности к искусству; так мы ощущаем упадок сил, прилив отвращения и скуки всякий раз, как разговариваем и знакомимся с некоторыми (часто очень талантливыми) носителями тех или иных форм искусства; нам неприятно, отвратительно знать, что они, почему-то нам неприятные люди, любят и работают в области искусства, для меня с Володей совершенной и святой; как пример я привел ему мой сегодняшний разговор с Мандельштамом, в присутствии которого спадает вся сила моей любви и страстности; он же указал мне на ряд знакомств с учениками консерватории.
Говорил о Шопене, о своем «нежном благоговении» перед его музыкой; вспомнили Комаровского, которого я определил как прекрасного и высокой пробы дилетанта.
февраля
Обостренный момент — может быть, кризис, который нами несомненно переживается, дает повод говорить или, точнее, выдвинуть ряд идей, присутствие которых мы ощущаем в глубине нашего сознания. Первая в ряду таких идей и неоспоримая — грандиозное, и при том во всей массе, падение символизма. Символизм как мироощущение привел нас к тупику, который я могу определить в немногих словах. Наше стремление (как органическое, так и искусственное, нарочитое) провидеть в каждой данной реальности символ и как бы окно в «потусторонний» мир настолько оторвало нас от жизни, настолько выветрило в нас всякое ясное и точное сознание подлинности каждого данного момента, что мы начали жонглировать жизнью, стро-
Убранство квартиры было замечательным: его почти не было. В большой комнате, на стене направо от входа, во всю ширину комнаты были помещены дощатые некрашеные полки, а на них установлены книги из библиотеки Мандельштама, Бог знает где хранив¬шиеся все эти годы. Помимо итальянских поэтов я помню Батюшкова без переплета, кажется, это были «Опыты...», «Песни, собранные П. В. Киреевским», «Стихотворения» А. С. Хомякова, «Тарантас» В. А. Соллогуба с рисунками Г. Гагарина.
Кроме книг в каждой комнате стояло по тахте (т. е. чем-нибудь покрытый пружин¬ный матрац), стулья, в большой комнате простой стол и на нем телефон. Эта пустота и была очаровательна.
Конечно, во всем доме была прекрасная слышимость. Комната Осипа Эмильевича (большая) граничила с соседней квартирой из другого подъезда, откуда постоянно слыша¬лись стоны гавайской гитары. Там жил Кирсанов.
Стены были проложены войлоком, из-за этого квартира, очень хорошо отапливаемая, была полна моли. Все пытались ее ловить, хлопая руками.
Эти детали откликнулись в «Квартире» Мандельштама — стихотворении той поры.
В новом жилище обнаружились ранее незаметные черты Мандельштамов. В первую очередь — гостеприимство. Угощали тем, что есть, — уютно, радушно, просто и артис¬тично. Желая компенсировать знакомых за свое былое житье по чужим квартирам, Ман¬дельштамы с удовольствием пускали к себе пожить старых друзей.
Прежде всего, была приглашена Ахматова. Но она выбралась только в середине зимы. Мне еще предстояло ее впервые увидеть.
Некоторое время у них ночевал вернувшийся из ссылки Владимир Алексеевич Пяст. Вначале его присутствие было приятно и интересно Осипу Эмильевичу. Но потом он с удивлением стал говорить об одной утомительной привычке Пяста. Он не ложился спать до трех часов. Хозяева бодрствовали вместе с ним, но вскоре заметили, что Пяст вовсе не склонен поддерживать разговор. Они решили оставлять его с полуночи одного, но убеди¬лись, что он и не пишет, и не читает, а все-таки не ложится. «Что он там делает? — смеялась Надя. — Наверное, молится». Но Осип Эмильевич отрицал это, говоря: «Это какое-то бдение». Судя по его описанию, Пяст сидел в сумеречном состоянии — ни сон, ни явь — и не имел силы переменить позу, раздеться, лечь, заснуть. Такое крайнее истощение нервной системы, пришедшее к Пясту после перенесенных страданий, мне стало понятным впоследствии, после ежовщины, бомбежки, голода, разочарований и многих еще бед. Часто после войны я ловила себя на мысли: «Я — как Пяст». Кстати, подобное пробуждение ассоциаций преследовало меня в шестидесятые годы, когда я получила в кооперативном доме однокомнатную квартиру. Я без конца занималась хозяйством, радуясь каждой быто¬вой мелочи и приговаривая про себя: «Я — Галина Мекк». Это опять был след Надиных рассказов. После гибели Осипа Эмильевича она некоторое время жила у Галины фон Мекк, поселившейся после лагеря в Малом Ярославце. Приезжая в Москву, Надя описывала, как Галина два часа подряд моет свою ночную посуду, медленно и тщательно прибираясь в своей комнате. Такой синдром послелагерника наблюдали тогда у многих.
|
