Р.Б. АХМЕТШИН
Современники о смерти А. П. Чехова
Письма, дневники, пресса
Мало кто знает сегодня, что знаменитый 68 чеховский том «Литературного наследства» (М., 1960), готовившийся в свое время к 100-летию со дня рождения писателя, замышлялся как двухтомник. Но по ряду причин тогдашней конъюнктуры вышел он в одном томе. Материалы второго тома остались частью в редакции, частью в архивах авторов. Так решилась и судьба тех материалов, которые, как предполагали, должны были стать «ударными» в несостоявшемся томе. Это довольно большой по объему раздел «Чехов в неопубликованной переписке и дневниках современников». На редакционном жаргоне он с подачи И.С. Зильберштейна назывался «колбасой». Туда входили куски из писем и дневников, в которых упоминалось имя Чехова. И авторы этих высказываний, и содержащиеся в них материалы были разного «веса», но все вместе образовывали известную цельность – картину восприятия Чехова и отношения к нему. Попытки опубликовать материал делались позже не раз. В том же Литнаследстве, в его так называемых сборных томах. Но планам этим не суждено было реализоваться. Со временем часть материалов подборки оказалась распубликована в разных нечеховских изданиях и комментариях к ПССП, что – при гипотетической публикации всего корпуса материалов – нарушало его цельность и ценность, хотя одновременно он мог быть пополнен новыми материалами в результате продолжающихся поисков.
Две внушительные папки «колбасы» остались в архиве Н.И. Гитович, готовившей тогда этот раздел. Из этих папок практически могла бы получиться книга, которая собрала бы под одну обложку подобные свидетельства и которая могла бы стать еще одним портретом великого писателя – портретом, составленным из отражений.
Для готовящейся «Чеховианы» И.Е. Гитович, у которой хранится архив Н.И. Гитович и от которой я и услышал о двухтомнике и «колбасе», предложила мне взять какую-нибудь часть этих материалов, заново сверить тексты и прокомментировать их. В конце концов, мы, обсуждая возможные варианты, остановились на тех, которые условно назвали «Откликами на смерть Чехова» и которые, даже будучи изъятыми из «колбасы», выглядели отдельным законченным сюжетом.
Такова предыстория этой публикации.
А история началась с моего знакомства с архивными фондами, откуда взято большинство выдержек, и газетами 1904 года, которые пришлось просматривать с целью уточнения тех или иных деталей. Ни с той, ни с другой формами работ я до этого не был знаком. По основным моим интересам по отношению к Чехову мне никогда не приходилось прежде ни работать в архивах, ни иметь дело с периодикой чеховского и послечеховского времени. Я думал, что мои интересы и возможные занятия никак с этими видами исследовательской работы не пересекаются. Это заблуждение рассеялось почти сразу.
Выяснилось и другое, уже непосредственно касающееся публикации. Кажущаяся поначалу относительно простой, поставленная передо мной задача проверки и комментирования писем, встречающихся в них газетных цитат, датируемых июлем-августом 1904 года, неожиданно (насколько это бывает неожиданным с точки зрения чужих намерений) многое изменила в содержании и форме предполагаемой публикации.
Так, очень быстро стало ясно, что рамки первоначальной программы не позволяют хотя бы просто упомянуть все детали, которые могли бы показать, насколько мощным был поток чрезвычайно разнородных реакций на смерть Чехова. Для анализа этой, как и любой другой языковой ситуации, необходим прежде всего так называемый словник, в создании которого количественный критерий имеет доминирующее значение: чем более дробная картина складывается при сборе фактов, тем более значима она. А в неоформленном хоре голосов, какой представляют отклики на смерть Чехова, можно услышать самый язык времени в тот момент, когда он начал творить один из самых ярких мифов только что наступившего ХХ столетия.
Именно эта возможность показалась мне особенно актуальной по разным причинам. Хочется верить, что такое осмысление чеховского творчества и биографии приведет к более надежным результатам. Вот почему в работе используется материал репортажей, телеграмм, воспоминаний, высказываний, речей, всевозможных случаев цитирования, литературных и критических эссе и т.п., то есть конгломерат явлений, составляющих язык времени и используемых для выражения своего отношения к факту смерти писателя, которым он превращался в историческую фигуру классика. Выдержки из личных писем и дневников, взятые из папок «колбасы», получают в этом контексте живой и очень объемный фон, оказывающийся, условно говоря, не статистом, оттеняющим что-то более важное, а неким сложным речевым образом массы людей, которая переживала уход Чехова. Этот материал специально никогда еще не оказывался в орбите внимания чеховедов. Но собранный (а сбор практически только начат) и проанализированный именно сегодня, когда миф Чехова переживает весьма любопытный этап существования, с особой точки – перекрестья социологии, психологии, истории культуры, судьбы знания о Чехове – он открывает какой-то очень существенный пласт нашего понимания культуры как процесса.
Некоторая случайность такого отбора, которая при продолжении сбора материала может оказаться частотностью, вполне вероятна. Тем не менее, введение этого материала в публикацию, чего первоначальный замысел не предполагал, мне показалось уместным и даже необходимым. Так, не все из используемых откликов датированы июлем-августом 1904 года, некоторые относятся к декабрю 1904-го. Но в этом же качестве можно было бы использовать и письмо К.С. Станиславского к М.П.Чеховой, датируемое маем 1934 года. Опубликованное ранее в собрании сочинении (а потому не используемое в этой подборке), оно, как и другие хронологические «нарушения» такого рода, необходимо для того, чтобы сама ситуация «жизни после смерти» в повседневной памяти воспринималась в рамках перспективы. Факт жизни (биографии) обретает свой смысл в тот момент, когда проявляется его функция, то есть при соотнесении с другим фактом в истории.
В противном случае даже столь насыщенный и мощный в своей стихийности поток информации, который представляют непосредственные (в хронологическом отношении) отклики на смерть, может создать эффект неограниченной по силе, бесконечной по однородности эмоции скорби, при котором мы рискуем быть сбитыми с толку разными деталями. Например, не увидеть следов фальши, любопытства толпы, о чем говорил в письмах М. Горький и чему не хотели верить многие, той банальности, которую, наверное, чувствовали многие, но о ней, тем не менее, не писали*.
В упомянутом письме Станиславского** имя Чехова приобретает такие очевидные смысловые оттенки, что мы имеем право говорить о том, что июль 1904 года – один из ключевых импульсов в формировании мифа Чехова. Вспомним, что двадцатые годы прошли под знаком создания чеховских обществ и московского музея Чехова, на базе которого в том именно 1934-м году был создан Государственный Литературный музей. А ялтинский дом Чехова, с которым для Станиславского был связан знаменитый приезд Художественного театра в Ялту к Чехову, стал музеем. Однако текущее время жизни (своя эпоха) никогда не воспринимается современниками как предмет запоминания, возможно, потому, что на короткой дистанции неощутимо качество изменения. Поэтому в повседневной личной памяти, повседневной мысли о жизни чаще всего нет осознанного и прочувствованного восприятия историчности любого факта, связанности его с другими элементами движущегося мира, что потом делает явственным историческая рефлексия. Вероятно, по этой причине одно из главных назначений музея Чехова Станиславским осмысливается в форме ритуала почитания: «Воспоминания обо всех этих днях и минутах тесно связаны в нашей памяти со всей обстановкой и вещами дома. Как радостно сознавать, что они целы, что они существуют и что Вы имеете силы и волю охранять их и неустанно говорить там десяткам, а может быть и сотням тысяч посетителей, приходящим почтить память лучшего из людей»*** (выделено мной. – Р.А.). Иные функции он не рассматривает. Впрочем, это и не требуется от письма, даже если автор его претендует на полноту оценки.
Именно широкий контекст позволяет разглядеть во внешних знаках (речи) проявление существенных закономерностей (языка), так что даже некоторые умолчания могут быть восприняты как свидетельство общей картины – изменения самой памяти и ее остроты. За этой системой восприятия стоит видение разных уровней культурной памяти.
В этом смысле письма третьих лиц – интереснейший, ценнейший материал для понимания связей, в системе которых существует герой их взаимных размышлений, а в данном случае – систему которых он покидает. Отклики на смерть Чехова создают ощущение чрезвычайно сильной волны, энергию которой могло преодолеть (и, конечно же, преодолевало) лишь не менее значимое историческое явление, – русско-японская война (даже убийство В.К.Плеве не имело такого резонанса в печати, как смерть Чехова).
Здесь особенно ощутимо, насколько различны наши миры, наши чувства, насколько «не совпадает» наш язык. Патетика этих писем (и текстов «на смерть» вообще) – первое, что заставляет ощутить пропасть, отделяющую нас от эпохи 1900-х годов, и, таким образом, еще глубже понять, что мы потеряли. Льву Рабéнеку, случайному свидетелю смерти Чехова, в 1904-м был 21 год. Кто из его ровесников мог бы произнести сегодня эти слова****: о радостном чувстве «за нашу молодежь» – и не испугаться странной экспрессивности, выспренности их звучания? Да и существует ли еще сегодня такая форма общения, как письмо, в том смысле полноты и выразительности, в каком оно функционировало в конце 19 и начале 20 века. Что заменило ее и что противостоит ей сегодня – вот вопрос, который позволяет связать культурные, речевые модели разных времен.
Эта задача становится выполнимой, если тщательно исследовано все языковое пространство эпохи. Нет необходимости доказывать, насколько это сложная задача, ибо она предполагает исследование речи и стоящего за ней человека, языка времени (газетных материалов в большей степени, чем личных писем – речь), контекста и его динамичности (учета обилия контекстов, в которых может быть прочитано личное письмо – реальные отношения с Чеховым и адресатом, психологический тип пишущих и т.д.). Все это входит в контекст другого, чем наше, времени – со своей системой выражения и своими клише (а наш язык в очень большой степени пользуется готовыми формами для выражения чувств).
Почти все письма, обнаруженные в архиве Н.И. Гитович (в этой публикации они отмечены знаком *), были выверены и в некоторых случаях дополнены. Так, при сверке письма знакомой А.С. Суворина Веры Карпинской обнаружились и другие, достаточно любопытные ее отклики, которые, по всей вероятности, не вошли в предполагавшуюся публикацию Литнаследства по техническим причинам (естественное ограничение объема такой публикации).
Эти письма пронизаны одним очень сильным переживанием, которое делает их достаточно цельными. Это интонация неизлечимо больного человека, переставшего или отученного жизнью надеяться на что-то хорошее, вспоминающего о прошлом с неизменно светлым чувством. Ее слова о Чехове можно было бы назвать отчасти даже мечтательно-возвышенными, если бы первая часть этой характеристики не изменяла логике воспоминания и законам ретроспективы. Чехов предстает здесь, в письмах Суворину, яркой, но не вычерченной в каком-либо отношении фигурой, отпечатком одной эмоции или идеи, практически без единой детали, абстрактно – в восклицаниях о его таланте и умиленно-прочувствованных строках о его юности и преждевременной смерти. Между прочим, она сообщает о своем намерении написать эскиз «Памяти Чехова» наподобие опубликованного ранее посвящения Фету и в одном из следующих писем говорит о присыле этого текста.
Именно по указанной выше причине я стремился, если это не нарушало целостности обзора и принципов систематизации, несколько расширить материал, так как это позволяет хотя бы на один шаг приблизиться к задачам создания типологии откликов. Несмотря на разнородность, каждый из них позволяет говорить об определенных тенденциях. Например, воспоминания, опубликованные в газете «Приазовский край» (1904. № 180. 9 июля), любопытны как вариант канонизации образа Чехова – в рассказе о том, каким идеальным он был уже тогда, в детские годы («Так как Антоша всегда дома сидел, всегда на глазах был, то он за всех и отвечал. Куда послать, что поручить – все Антоша делал. И претензий у него никаких не было. Ходит себе в стареньком мундирчике с коротенькими рукавчиками и горюшка ему мало»).
А в воспоминаниях и статьях о Чехове Б.А. Лазаревского этот процесс канонизации проявляется совсем иначе: «Для общественного самосознания смерть Чехова явилась показателем развития этого самосознания. Объединились партии, не симпатизирующие одна другой. "Русские Ведомости" писали то же, что писалось в газетах противоположного лагеря. То же явление наблюдается и среди толстых журналов. Произошло это потому, что Чехов служил истине и только ей одной. Истина же не нуждается в той или другой окраске, и ни лучше и ни хуже от этого не станет»***** (см. полный текст ниже. – Р.А.).
Откликов на смерть на самом деле было так много, что они составляют особый сюжет – финал закончившейся жизни Чехова, и одновременно завязку начинающего складываться представления о писателе, которое обретало свое место в мировой культуре. Этот материал требует исторического подхода и способен вывести современного исследователя на теоретический уровень осмысления. Вопрос этот, тем не менее, не завершает высказанные размышления, и мне хотелось бы подытожить их возвращением к исходной точке – так и не высказанной благодарностью в адрес Ирины Евгеньевны Гитович за возможность познакомиться с частью архива Нины Ильиничны Гитович, за неоценимую помощь при подготовке материалов к публикации.
***
Чехов выехал в Германию по предписанию московского врача Юлия Романовича Таубе (1858- после 1924). 5 июня он прибыл с О.Л. Книппер в Берлин, где консультировался у местных докторов, а 8 или 9 июня – в Баденвейлер. В некоторых выпусках русских газет второй половины июня появляются утешительные сведения о состоянии здоровья писателя со ссылкой на его письма. В действительности Чехова постоянно что-то тревожило, в буквальном смысле гнало с места на место, и это было следствием его, очевидно, уже безнадежного состояния. Со стороны это могло быть не очень заметно, как не очень понятны и объяснимы были вызванные этим состоянием смены комнат в отелях: сначала поселились в отеле Römerbad, администрация которого предложила выехать тяжело больному писателю. Выбор пал на частный пансион Villa Friederike, никак не устраивавший Антона Павловича в бытовом отношении («…в Villa Friederike было уж очень по-обывательски», – писал он М.П. Чеховой. – П. 12, 129). После этого остановились на отеле Sommer.
В Баденвейлере Антон Павлович и Ольга Леонардовна встретились с двумя студентами из Москвы. Это были братья Рабéнеки, хорошие знакомые семьи Книппер. Старший из братьев, Лев Львович, довольно много времени провел тогда в общении с А.П. Чеховым и О.Л. Книппер. Если судить по воспоминаниям Л.Л. Рабéнека, «…это оздоровление было кажущимся, на самом деле процесс его болезни шел своим путем. Когда на следующий день своего приезда я зашел наведаться к Антону Павловичу, меня поразила разница между этим кажущимся оздоровлением и изможденностью всей его фигуры»******, то мысль о поправке Чехова представится иллюзорной, пристальный взгляд давал точное представление о степени серьезности его состояния.. Кроме того, рядом с О.Л. Книппер была первая жена В.Л. Нардова (Книппера) Елена Ивановна (Эля) Книппер (урожд. Бартельс), впоследствии сопровождавшая Ольгу Леонардовну до Москвы, русский священник в Карлсруэ о. Апраксин, которого О.Л. Книппер в своих письмах называет «батюшкой из Карлсруэ», русский посланник при великогерцогском дворе фон-Эйлер и др. Сам Чехов, скорее всего, не питал иллюзий относительно своего состояния; воспоминания его знакомых, приходивших к нему в Москве прощаться перед отъездом в Германию. Об этом писал Н.Д.Телешов, вспоминавший о последнем диалоге: «"Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать". Он (Чехов. – Р.А.) сказал другое, не это слово, более жесткое, чем "умирать", которое не хотелось бы сейчас повторить»*******. Эти слова свидетельствуют о том, что Чехов знал о своей скорой смерти. Но своим корреспондентам он почти в одинаковых словах, словно убеждая самого себя, сообщал о том, что «здоровье поправилось» («Здоровье входит не золотниками, а пудами» – П. 12, 120; «Здоровье мое поправляется…» – П. 12, 123; «Здоровье мое становится все лучше, крепче…» – П., 12, 130), однако при этом жаловался на нестерпимую жару, установившуюся почти сразу после приезда в Баденвейлер, и просил поскорее разузнать, каким образом можно добраться пароходом «от Триеста до Одессы» (см. об этом письма, адресованные Г.И. Россолимо, М.П. Чеховой и др. П. 12, 118-126).
___________________________
* См. об этом материал, опубликованный Верой Боковой в альманахе «Лица»: Письмо С.Д.Махалова к И.А.Белоусову // Лица. Биографический альманах. М.-СПб.: «Феникс» – Atheneum, 1994. С. 437-442 (Автограф. РГАЛИ. Ф. 66. Оп. 1. Ед. хр. 784). Махалов (псевдоним – Разумовский) Сергей Дмитриевич (1864-1942) – драматург, участник литературного кружка «телешовские среды». Махалов, в частности, пишет: «На похоронах Чехова, прежде всего, бросалась в глаза толпа – в высшей степени интеллигентная, не говоря уже о присутствии в нее множества «знаменитостей». Заметно было много служащих – и это несмотря на будничный день: кому нельзя было проводить до могилы, – приехали на вокзал встретить и проводить гроб хотя на первых шагах – сколько можно, сколько успеется до начала службы – приблизительно до 10-ти час.<ов> утра, ибо гроб с Николаевского вокзала до Новодевичьего монастыря дошел только в начале 2-го дня». Любопытно и еще одно наблюдение очевидца: «Вскоре к Худож.<ественному> театру стали собираться "знаменитости": Южин (бородка и усы à la Генрих IV) с Эфросом; Сытин с Дорошевичем в великолепном ландо ("Русское слово" достигло тиража сегодня, напр.<имер>, свыше 106000 – даже цену за объявления повысили), Гиляровский и т.п., даже почему-то в закрытой карете один из омоновских распорядителей, выскочил, поздоровался за ручку с Липскеровым и опять исчез».
** Автограф. ОР РГБ Фонд 331 (А.П.Чехов). К. 86. Ед. хр. 11.
*** Там же.
**** В письме к О.Л.Книппер-Чеховой (ниже оно будет приведено полностью) он пишет: «От Вашей невестки я узнал все подробности похорон Антона Павловича и очень рад был за нашу молодежь и в частности за студенчество, что они так хорошо и душевно отнеслись к кончине Антона Павловича. Иначе это конечно и не могло быть – слишком высоко ценилось имя Антона Павловича в наших юных кругах».
***** Владивосток. 1904. №33. 15 августа. С. 19.
****** Рабенек Л.Л. Воспоминания (публикация Х. Питчера) // Чеховиана. «Звук лопнувшей струны»: к 100-летию пьесы «Вишневый сад». М.: Наука, 2005. С. 570.
******* Телешов Н.Д. А.П.Чехов // А.П.Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 478-479.
<2 июля 1904>
<Несмотря на все меры, предпринятые доктором, смерть Чехова наступила 2 июля 1904 года в 3 часа утра.>
<З июля 1904>
*Г.Б. Иоллос – В.М. Соболевскому
Последние минуты
…В Люцерне, где я думал отдохнуть несколько дней с братом, меня вчера утром настигла телеграмма Ольги Леонардовны с известием о кончине А. П-ча*. Я с ближайшим поездом поехал в Баденвейлер и очень кстати приехал: хотя власти и некоторые проживающие здесь русские усердно помогали ей, но все-таки было ужасно тяжело, и нужны совет и помощь. Пробуду здесь до завтрашнего утра, провожу тело до Фрейбурга, где вагон прицепят к скорому поезду на Берлин**… Из моих телеграмм Вы знаете, как произошла кончина. Я лично в Берлине уже получил впечатление***, что дни А.П. сочтены, – так он мне показался тяжелобольным: страшно исхудал, от малейшего движения кашель и одышка, температура всегда повышенная. В Берлине ему трудно было подняться на маленькую лестницу Потсдамского вокзала, несколько минут он сидел обессиленный и тяжело дыша. Помню однако, что, когда поезд отходил, он несмотря на мою просьбу оставаться спокойно на месте, высунулся из окна и долго кивал головой, когда поезд двинулся. По приезде сюда, в Баденвейлер, он первые дни чувствовал себя бодрее, говорил о своих планах, мечтал о путешествии по Италии и хотел вернуться в Ялту через Константинополь. Аппетит и сон были лучше; но уже на второй неделе здешнего пребывания стали проявляться беспокойство и торопливость, – комната ему не нравилась, хотелось другого места. Они переехали в частный дом Villa Friederike, и там повторилось то же самое: пара спокойных дней, затем снова желание куда-нибудь подальше. Ольга Леонардовна нашла прекрасную комнату с балконом в Hotel Sommer, и здесь он, сидя на балконе, любил наблюдать сцены на улице. Особенно его занимало непрекращающееся движение у дома почты. «Видишь, – говорил он жене, – что значит культурная страна: все выходят и входят, каждый пишет и получает письма». Выезжал А.П. почти ежедневно с О.Л. кататься в лес; проезжая через деревню, любовался крестьянскими чистыми домами и вздыхал: «Когда же у нас так мужики будут жить!» Так дни проводил до начала этой недели… А.П. производил впечатление серьезно больного, но никто не думал, что конец так близок. Д-р Швёрер /Schwörer/****, превосходно относившийся к пациенту, на мой вопрос, была ли кончина и для него неожиданной, ответил утвердительно: до наступления кризиса в ночь с четверга на пятницу он думал, что жизнь может еще продлиться несколько месяцев, и даже после ужасного припадка во вторник состояние сердца еще не внушало больших опасений, потому что после вспрыскивания морфия и вдыханий кислорода пульс стал хорош, и больной спокойно заснул. Только в ночь с четверга на пятницу, когда после первого камфарного шприца пульс не поправлялся, стало очевидно, что катастрофа приближается. Проснувшись в 1-м часу ночи, Антон Павлович стал бредить, говорил о каком-то матросе, спрашивал об японцах, но затем пришел в себя и с грустной улыбкой сказал жене, которая клала ему на грудь мешок со льдом: «На пустое сердце льда не кладут».
Знал ли он раньше, что умирает? И да, и нет. Когда теперь вспоминают о некоторых его выражениях, кратких и как будто брошенных случайно (ему вообще в последнее время запрещали долго говорить), возникает предположение, что мысль о близости смерти у него явилась раньше, чем у окружающих: за несколько дней перед кончиной, когда он послал мне в Берлин чек для получения денег у Мендельсона*****, А.П. распорядился, чтобы деньги были адресованы на имя его супруги, и, когда О.Л. спросила его, почему это, он ответил: «Да знаешь, на всякий случай»… Последние слова его были: «Умираю», и потом еще тише, по-немецки, к доктору: «Ich sterbe»… Пульс становился все тише… Умирающий сидел в постели, согнувшись и подпертый подушками, потом вдруг склонился на бок, – и без вздоха, без видимого внешнего знака, жизнь остановилась. Необыкновенно довольное, почти счастливое выражение появилось на сразу помолодевшем лице. Сквозь широко открытое окно веяло свежестью и запахом сена, над лесом показывалась заря. Кругом ни звука, – маленький курорт спал; врач ушел, в доме стояла мертвая тишина; только пение птиц доносилось в комнату, где, склонившись на бок, отдыхал от трудов замечательный человек и работник, склонившись на плечо женщины, которая покрывала его слезами и поцелуями. В виде особой любезности к berühmter russischer Schriftsteller1, хозяин отеля согласился оставить тело в комнате, но в следующую ночь его тайком, через задние коридоры, вынесли в часовню******, где оно останется до отхода поезда в Россию. Здешняя публика, и в особенности, конечно, находящиеся здесь русские, очень сердечно отнеслись к великой потере. Телеграмма приходит за телеграммой, во всех слышится неподдельная скорбь и сознание, что не стало великого таланта и слишком рано прекратилась эта жизнь, еще так много обещавшая…
Баденвейлер, 3-го июля
___________________________
Опубликовано: Русские ведомости. М., 1904. № 189. 9 июля.
Иоллос Григорий Борисович (1859-1907) – корреспондент газеты «Русские ведомости» в Берлине, переводчик пьес Чехова на немецкий язык.
Соболевский Василий Михайлович (1846-1913) – издатель, редактор газеты «Русские ведомости».
«Последние минуты» – под таким названием в «Русских ведомостях» было опубликовано письмо Г.Б. Иоллоса редактору газеты В.М. Соболевскому.
«Русские ведомости» – политическая и литературная газета, издававшаяся в Москве (1863-1918), издатели-редакторы с 1891 года В.М. Соболевский и А.С. Посников.
* Чехов умер в ночь на 2 июля 1904 г.
** Так как Баденвейлер расположен в горах, добраться до Фрейбурга одним видом транспорта нельзя: сначала в экипаже – до станции Мюльхейм, затем поездом местного сообщения – до Фрейбурга.
*** в Берлин Чехов приехал 5 июня и пробыл до 8 или 9 июня.
**** баденвейлерский доктор И. Швёрер, лечивший Чехова.
***** Mendelssohn und C-ie, немецкий частный банк, основанный Иосифом и Абрахамом Мендельсонами в Берлине в 1805 г.
****** Часовня, в которую ночью на 4 июля было перенесено тело Чехова, это небольшая католическая церквушка, находящаяся недалеко от центра города и отеля Sommer; усилиями русских, бывших тогда в Баденвейлере, она была быстро превращена в православную.
*И.Л. Леонтьев (Щеглов) – А.А. Измайлову
Петербург, 3 июля 1904 г.
Позвольте поблагодарить Вас от всего сердца, глубокочтимый и многодобрейший Александр Алексеевич, за Ваши захватывающие, проникновенные строки, посвященные памяти Чехова* <…> Я, как давнишний друг А.П., решительно пришиблен этой утратой. Сейчас не в состоянии измерить и передать всю глубину моего «личного душевного несчастья»!…
Еще раз крепкое спасибо – и не от одного меня, разумеется?!
С истинным почтением
и признательностью И.Щеглов
___________________________
Автограф. ИРЛИ. Фонд А.А.Измайлова.
Леонтьев (псевдоним – Щеглов) Иван Леонтьевич (1856-1911) – драматург, беллетрист (автор военных рассказов), с которым Чехов познакомился в Петербурге в конце 1887 года. Их дружба не прекращалась до смерти Чехова. Известно 68 писем Чехова к И.Л. Леонтьеву и 108 леонтьевских, адресованных Чехову. Оставил «Из воспоминаний о Чехове» (см: Нива. Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения. Санкт-Петербург. 1905. № 5. С. 227-258. №6. С. 389-424).
Измайлов (псевдоним – Смоленский) Александр Алексеевич (1873-1921) – литературный критик, поэт, прозаик. Автор первой научно-литературной биографии А.П. Чехова (Измайлов А.А. Чехов. 1860-1904. Биогр. набросок. М., 1916.
* Речь идет о некрологе Измайлова: Измайлов А.А. А.П.Чехов // Биржевые ведомости. СПб. 1904. № 336. 3 июля. Текст приводится ниже.
|
