I. Комната в Царском ~ Совершеннолетие Володи Дешевова — Лида Леонтьева, — Поездка на Валаам — Нешилот — Юкс и Юкси
ДНЕВНИК. 1910 год
января*
Сегодня такой тихий и молчаливый вечер.
Мне хочется описать нашу комнату. Когда-нибудь я с радостью и счастьем прочту эту страницу своего дневника, охваченный воспоминанием, потому что ничто так не воскрешает прошлое, как память о какой-нибудь маленькой реальной подробности.
Мы живем в Царском Селе на Средней улице, дом Малышевых. Я буду писать, как бы рассматривая все отсюда, вот с этого скрипучего плетеного кресла перед письменным столом. Прежде всего, наша комната невелика, 6 7 шагов в длину и почти столько же в ширину. Передо мной небольшой раскрытый ломберный стол, покрытый красным сукном, кое-где закапанным чернилами. На самом краю стола в малиновой полированной рамке с бронзовыми украшениями портрет Кнута Гамсуна: дикое, трепаное лицо с глазами, пристально уставившимися сквозь пенсне в черной оправе; к портрету с задней стороны приделано перо из хвоста павлина, будто бы напоминающее мне зеленые птичьи перья Эдварды*. Огарок свечи, сапожный крючок, кусочек сургуча, трубка для курения, оторванные пуговицы, синдетикон* , рядом коробка с флаконом духов сирени. Направо и налево от этой тетрадки, в которой я теперь пишу, лежат кипы книг, самых разнообразных, которые я почти случайно теперь читаю или намереваюсь прочесть. Вот греческая грамматика, «Книга о русских поэтах последнего десятилетия» М.Гофмана, «Иоанн» Зудермана, а вот слева: Ксенофонт текст, комментарии и подстрочник, греческий словарь, Метерлинк «Разум цветов» и драмы, второй том «Войны и мира», опять греческая грамматика, Пьер Лоти, изречения Ларошфуко, Бьернстенли Бьернсон, «Анабасис»* [2] - лейпцигское издание. Далее слева лежащая спичечница из такого же светлого металла, как и чернильница, и большая выпуклая лампа с горельефами лиц водяных, раскрывших рты. В лампе горит керосин желтоватым светом под абажуром из зеленой папки, собственноручно обшитой голубой шелковой бахромой... А на самом углу, прислоненный к вазе, которую я не вижу, портрет Ницше — развенчанного, великого и ушедшего... две фотографические карточки под толстым с золоченой каймой стеклом: моя родная мама* - неинтересное, хорошенькое лицо с локонами на лбу и печальная, здесь почему-то очень печальная Нюра Ритова* с раскрытой книгой в руках. Вот мой маленький письменный стол и все его принадлежности, если не считать совершенно случайных, которые могут исчезнуть через минуту...
1 февраля
января было совершеннолетие В.Дешевова*... Был десятый час, когда я пришел к нему. Живет он на Магазейной ул. в доме Блиновой, во дворе. Небольшое деревянное здание, немного покосившееся, с крыльцом в уровень земли. Я вошел в его комнату, встреченный радостными восклицаниями многих голосов. Вокруг стола, стоявшего посередине комнаты, освещаемые желтым светом горящей лампы сидели его брат — Константин Михайлович, братья Клеменки, Ионик Болинский, Саша Бородин, Оля Люценская, Шура Яковлева и Неточка (фамилии не знаю) - по-видимому, они играли в какие-то письменные игры, потому что у каждого из них была записочка и карандаш.
Володя был возбужден и находился в обычном для него настроении полноты и напряжения. Прежде всего он рассказал мне, что получил от Нюры Ритовой телеграмму и что это глубоко взволновало и тронуло его. Мы отошли с ним вглубь его большой комнаты к роялю и в сумеречных тенях перебросились несколькими фразами. Я спросил его о Метерлинке (на прошлой неделе, перечитывая «Мудрость и судьбу», я делал на полях отметки и, несколько дней тому назад отдав эту книгу Володе, просил его делать такие же пометки, где он найдет важным и нужным). Он тотчас же принес книгу, и мы, раскрывая ее страницу за страницей, сравнивали те строчки, которые останавливали при чтении его и мои мысли. В сущности, поразительное совпадение...
Я отошел к столу и заговорил с Константином Михайловичем об искусстве. Я не помню, с чего начался наш разговор и как подошли мы к вопросу о значении искусства, о степени влияния искусства и его присутствия в жизни, но в конце концов были сказаны следующие фразы:
К.М.: Что же вы думаете, о, Дориан* (это шуточное обращение ко мне), разве искусство имеет такое влияние в мире, разве оно не только достояние исключительной группы?
Я: Конечно, нет, потому что мне кажется, что торговец или лакей, склоняясь по вечерам пред образами, освещенными розовым светом лампадки, уже причастен к искусству...
Тогда Володя, слышавший наш разговор, послал из глубины комнаты свое одобрение мне.
К.М.: О, Дориан, в жизни есть два несравненных блага — это молодость и ее сознание; первым ты обладаешь, второму я научу тебя (выдержка из Уайльда записана на память).
Нас позвали к столу, и на этом кончился разговор.
За чаем я сидел на противоположной стороне стола, если принять исходной точкой другой конец, где сидела вся молодежь, включая только что пришедшего Гришу Изотова* и Сашу Бондаренко, но я сидел рядом с Володей, и это было для меня большой радостью, может быть, смешанной в глубине души также и с гордостью, потому что я слишком хорошо понимаю, как многим хотелось иметь его своим соседом. Направо сидела т-те Бородина женщина ясного ума и удивительно начитанная, мы заговорили о Метерлинке, потом она рассказала мне, что читает интересную книгу — биографию Ницше его сестры Ферстер-Ницше — книгу, о которой я уже давно знал и мечтал прочесть.
После чая начались танцы. Я и Гриша Изотов не принимали в них участия, мы сидели в комнате Володи и говорили о литературе и жизни, и было ли это случайно, или напряжение, раз сообщенное моему мозгу, заставляло нас вынимать самые заповедные наши мысли, но разговор наш был страшно интересен, и даже тогда, когда начались игры в фанты, мы почти не слышали и не обращали ни на кого внимания, занятые нашими словами. ..
4 февраля
Я переходил не помню какую улицу, мимо проезжала пустая карета, я заглянул в стекло дверцы: обита кожей темная и уютная; извозчик тоже проезжал мимо, он загородил мне дорогу; пока я стоял ожидая, с портфелем под мышкой, из-за лошади показалась Лида*. Я не сразу узнал ее, я смотрел на нее несколько секунд и скорее по движению ее рта, чем по слуху, услышал, как она сказала: «Коля». Я сейчас же подошел к ней и даже не снял перчатки, но, конечно, извинился: «Здравствуйте, извините, что в перчатках».- Как она поживает? Я давно собирался к ним, я очень рад, что встретил ее теперь...
Я очень хорошо поживал, я должен был давным-давно собраться к ним, и мама просила, если у меня будет время, чтобы поблагодарить сестер Лиды за поздравления на Рождество, но я никак не мог; вернее, так мало времени и всякой работы страшно много. Живу-то я в Царском, у папы. Уроков? Нет, уроков нет... не надо. Ну... там все готовое; да, и стол и комната, а на прочее и не надо. Совсем не бываю в театрах, мало уж больно времени, правда, все у меня хорошо. Хорошо, что жизнь переполнена... я так изменился, я так счастлив. Рисую очень мало, совсем почти не рисую - не хочу разделяться...
Я рада за вас, я ведь тоже изменилась, была за границей, мне делали операцию, но многое и осталось, вокруг нет интересных людей, все такие маленькие, пошленькие; все-таки не можешь сделать жизнь как хочешь; теперь вот нет денег. Конечно, хотела бы сделать жизнь сказкой, но ведь для этого надо много денег. Тяжело, что дома так все, все это как-то убивает меня...— я посмотрел на нее сбоку — те же брови, те же черты лица; в это время солнце позолотило ее волосы, они были совсем золотистые, светлые, вьющиеся длинными змейками; шляпа на ней была коричневого плюша и вуаль, спускавшаяся до кончика подбородка. Лида говорила по-прежнему чистым грудным голосом, и нотки печали были у нее те же.
Когда вы кончаете? - спрашивала она. — Что думаете делать? — рассказала кое-что о своем желании поступить на сцену, о Баумгартене, потом о Жене*. Ей скучно с ним, она бы ушла от него, только она не может, ей жаль как-то сделать это человеку, который многим соединен с ней, кроме того, он привязан к ней по-прежнему, даже ни за кем не ухаживает, хоть бы влюбился один раз, а бильярдом увлекается по-прежнему. Потом дала свой адрес, очень просила заходить.
Да, я очень хочу прийти, немножко говорили о жизни, и я ей рассказал о себе, о Дешевове.
Шли и не замечали пути, из улицы в улицу, через мосты. Лида вынимала маленький беленький платочек и подносила к губам, мне казалось, что духи у нее те же, знакомые... Пришли к ее дому, попрощались.
В трамвае мало что понимал из окружающего от счастья, от многих мыслей; думал о ней... Потом вспомнил удивительную вещь: в прошлом году на Литейной я встретил ее, и это было 4 февраля, это так странно, с тех пор я не видел ее ровно год.
5 февраля. Ночь
Лида не говорила ничего особенного, но вот с ней я словно тихо сплю. Вещи теряют свою ценность, когда я возле нее. Мир и покой исходят от ее души, и серьезно и молчаливо колеблется не в ответ ей моя душа. Кажется, словно в ней нет женского тела, так хорошо, не взволнован и не приподнят, а все же медленно движешься по путям мира, теряя землю, земное созерцание. Нельзя улыбаться, нельзя покорно внешним явлениям относиться в ее присутствии к миру, как будто любви, скорби, смеху нет места там, где она. Я знаю, я был бы так счастлив с нею, всю дорогу думал я об этом... Повеяло какое-то глубокое счастье.
апреля
Христа сняли с креста и положили во гроб, вечером должны были его погребать, и от этого над миром носилась печаль, и облака, повисшие над землею, были медленны, скорбны и безрадостны. Христос умер и победил мир, но мир его не познал...
Лида позвонила ко мне и просила приехать в Петербург и ждать ее на вокзале. Мне было горько и одиноко ехать к ней, хотелось ко Христу, чтобы погребать его, и со свечою в руках молиться у его гроба и любить его.
Я встретил ее; надо было ей ехать в Павловск. И когда мы сидели на площадке вагона, она сказала, что уезжает в воскресенье 18-го и, как обещала однажды, приехала ко мне. Жалко ли мне, что она уезжает, и люблю ли я ее, спросила она, я же отвечал ей — нет, потому что я шутил и потому что она просила еще раньше необыкновенной любви, которой не было теперь во мне... апреля
В этом году удивительная весна. Люди уже бронзовеют от солнца, и небо напоено ароматом бледной зелени тополей и черемухи. Небо выдыхает синюю эмаль и пламя, от которого горят губы, как в Крыму*. Сейчас вся моя комната надушена кустом черемухи, свесившимся над изображениями Байрона и Гамсуна, которые одни стоят теперь на моем столе - одни, потому что мы переезжаем во вторник, и все уже убрано. 7-го греческий экзамен; мне не страшно не выдержать его, но стыдно, так стыдно; я не знаю, как показаться людям, если я провалюсь, а ведь это так возможно.
Мир и жизнь люблю по-прежнему, так же сладок мне мир, сладок, как любовь, как вдохновение. Но тревожат и дают смысл, красоту, окраску жизни только смерть и любовь.
Володя Дешевов написал вдохновенную, удивительной красоты сагу, Гриша Изотов всегда приносит очень хорошие вещи, он глубок в творчестве, чист и печален. Я думаю, оба они — большие таланты, трудно сказать, кто больше. Теперь я мало пишу и чувствую, как я еще далек от самого себя, сколько еще надо, чтобы найти свои источники, а они оба уже нашли.
апреля
Только читая Платона, понимаешь, как трудно нам жить в эпохи, в века этих гигантских переоценок, какие теперь совершаются, наш хаос мы в себе носим; сколько сил надо, чтобы все же остаться жить, знать, зачем живем, и сил — стремиться на грудь Истины. апреля
Думаю часами о прошлом. Как приезжали в Павловск. Мы познакомились случайно, но случай давно был подготовлен, даже запоздал, может быть. И слыхали мы многое еще до знакомства друг о друге. Наши матери называли нас «разочарованными» — но не видали мы друг друга. Устраивая спектакль, приглашали всех Леонтьевых, но Лида не пришла, не любила ходить «в гости». А я ждал ее с таким нетерпением.
Узнал, что ходит целыми днями в глубине парка, в лесу. С тех пор ходил туда часто, думая встретить, надеялся, что узнаю сразу, потому что там мало кто бывает, а она молодая, молодежь же редко переходит пределы музыкального сада. Но не встречал. Вечером однажды шел по дорожке вдоль реки. Она и сестра катались на лодке, увидели меня, сестра позвала, подъехали к пристани, пригласили вместе ехать — познакомился... Это было давно, в 1906 году, и в это лето, кажется, не виделся больше. А зиму всю думал о ней, часто тосковал по вечерам, а лица ее не помнил, но печаль ее уже знал. Часто вспоминал.
5 мая
Первый день в Павловске. Новая дача. Кажется, что и новая жизнь начнется. Больше уже не в той маленькой комнате с коричневыми, квадратиками, обоями, где были мечты, печаль, тоска, страдания, вдохновения, радость, любовь — все, все от Лиды.
4 июня
Честолюбие — это рана, для которой искусство — пластырь; если оторвать его - рана сочится и истекает кровью, но уродство и страдание — ходить всегда с пластырем.
|
