Верстаков От "Правды"
Скачать 3.48 Mb.
|
Глава 26. ПРОЩАЙ, АФГАНИСТАНСтранная все-таки была повседневная жизнь у советских журналистов - особенно таких, как я, у военных - в конце восьмидесятых годов прошлого века. Во-первых, на глазах разваливалась держава, да и наши редакции, а мы должны были этого как бы не замечать или даже приветствовать - все-таки "перестройка". Во-вторых, за южной границей продолжалась война, там гибли советские и афганские люди, а нас, журналистов, почти перестали туда пускать, в редких проскользнувших на газетные полосы материалах цензура снова вычеркивала упоминания о боевых действиях и потерях. В итоге хотелось запереться в своем кабинете, закрыть голову руками (желательно девичьими), ничего больше не видеть и никуда не ездить. Иногда это почти удавалось, хотя совесть, конечно же, мучила. В общем, года три я просился в Афганистан только формально, принимая отказы редакционного начальства без особых протестов в жалоб "в инстанцию" - так в "Правде" обычно называли ЦК КПСС. Любопытно, что по писательской линии поездки в Афганистан наоборот участились, дважды побывал там в составе писательских делегаций мой брат Владимир. Ну а нам, журналистам, приходилось довольствоваться воспоминаниями, встречами с бывшими вояками вдалеке от войны, грустными размышлениями и сбором сопутствующей информации. Будет честнее и достовернее, если этот период своей – и не только своей – журналистской жизни обрисую несколькими выписками из дневника: 13 августа 1987. "Вчера встречался с Цаголовым. Осетин-полковник, много работал в Афганистане, даже в банды ходил. Слушал его в начале зимы, когда он выступал в редакции перед ребятами Глаголева (отдел пропаганды). А сейчас он сам позвонил, предложил встретиться у него дома. В квартире, когда вошел, играл магнитофон, очень громко. Это дочка Цаголова (Лора, Лаура) крутила мою кассету. И приятно, и неудобно, поскольку кассета плохая, списанная с той, которую давал в больницу Хабарову. Позже спросил: откуда? Ответила, что от Николая Радчикова или что-то похожее. Наверное, это тот безногий майор, которого вдруг стали часто показывать по ТВ". 12 октября 1987. "Приезжал в редакцию брат - советоваться об Афганистане (командировка от Союза писателей). Встретились, поговорили, выпили со Студеникиным в родном 1001-м. Вспомнилось старое. Жаль и кабинет, и молодую наивность свою, и себя самого. Петя и я снабдили Володьку телефонами и вариантами. Видимо, он сумеет с нашей помощью вырваться из Кабула, побывает в бою. Немного тревожусь, заглушаю предчувствия и черные мысли. Было бы не по-братски ему не помочь, раз уж хочет увидеть войну. Секундами и минутами возникало чувство, что и мне хочется в Афганистан - посмотреть-подышать. Но вскоре понимал, что не очень-то и хочу. То ли побаиваюсь, то ли накопилась неприязнь к нечистоте всей войны и особенно - к фарисейству последнего времени, к нелепости "национального примирения", увеличившего кровопролитие". 11 февраля 1988. "Пришло в душу (не в голову, потому что пришло, когда лежал на диванчике, "очищался", убивал в себе всякую мысль), что надо все же ехать в Афган на вывод войск. Предчувствую, что единственный лидер "духов", которому сочувствую, Ахмад-шах, будет обделен в расхватывании власти, или, вернее, обидится, что ему, единственному воевавшему с нами внутри страны, а не из Пакистана, предложат стать вровень со всякой шушерой типа Рабани и Гульбеддина. А поскольку решали и мы, он может обрушиться именно на нас. Если мы не оценим Ахмада, - совершим очередное предательство. И он будет мстить. Не исключаю, что с восточной горячностью. Т.е. не станет беречь силы для борьбы за власть, а будет мстить до самоуничтожения. Да минует нас и его чаша сия. Надо ехать на вывод". 21 октября 1988. "Некая безысходность, задействованность в чужие и чуждые мне игры (редакционные). Совершенно не принадлежу себе, а выцарапываю часы уединения, общения с природой, с близкими, а не "служебными" людьми. Впрочем, если временно побежден, то не дергайся и не суетись. Как афганский пленный в Хиджанте, который ранил двоих наших ребят - одного в живот, он, вероятно, умер. Вспоминаю, как через боковой люк БТРа вытаскивали этого раненого, какое у него было бело-желтое, безжизненное лицо. А связанный афганец стоял у стены штабного барака, очень прямо стоял. Его тоже привезли на этом БТРе, и приехавшие наши бойцы были перевозбуждены, чуть не бросались на него при малейшем движении, кричали: - Смотри, гад, это ты сделал! А он молчал, и на его лице не было никакого выражения. Т.е. было, но не определяемое людскими понятиями: спокойное, равнодушное, нейтральное - всё не то. И я боялся проходить возле него. Сумев быть никаким, он оставался загадочным, непобежденным, опасным. Солдатики его тоже, наверно, побаивались, потому и шумели, нервничали. Сейчас я живу и веду себя (особенно - но не только - в редакции), как этот пленный. И меня боятся, хотя я побежден, связан. Правда, пленного еще зазря мучили: окунули в лагерный арык и заперли на ночь в подвал, а ночь была морозной - декабрь. Так что могут и меня помучить. Но мог ли он, и могу ли я это предотвратить? Слишком сильное, лестное для меня сравнение. Кстати, тот афганец мог бы не попасть в плен, спастись: после его первых выстрелов его начали окружать, а он не отступил, залег и снял одной прицельной очередью двух идущих на него снизу солдат (второму попал в руку). Захватил его офицер, который считал и называл себя охотником: действительно, выходил на "духов" охотиться, даже переодевался в халат и чалму. С этим офицером мы в ту ночь пили и разговаривали. Он рассказал, как взял "духа": по боковому склону поднялся выше, зашел со спины, и тот послушался крика, бросил автомат. Мне запомнилось, что охотник не удивлялся и не радовался, вспоминая, что афганец не решился в него стрелять: раз уж зашел сзади и был выше - всё ясно, обоим всё ясно". 4 ноября 1988. "Позвонил и должен сейчас подъехать Алексей Кинзерский - командир кабульского полка ВДВ, охранявшего президентский дворец (резиденцию Бабрака Кармаля) и воевавшего тоже. Один из немногих людей, с кем духовно сталкиваемся - именно из-за общности душ, а не их противоположности. Запомнил его, много думал о нем. Редкость для меня. Алексей после Афгана командовал десантным полком в Фергане, разбился при крушении вертолета, едва не сломал позвоночник. Сейчас вспомнилось, что в Афганистане, хотя он демонстративно ходил в рост под огнем, у него была только контузия - от удара камнем при близком взрыве. Однажды в Кабуле за спиртом напророчил ему, что станет заместителем командующего ВДВ. Алексей интеллектуально обиделся, позже в те дни припомнил: - Вот почему ты решил, что могу быть именно замом? Значит, считаешь меня ограниченным. В Фергане подтвердилось: сняли с полка за излишнюю прямоту в отношениях с ворующей таможней и разложившейся местной властью - злились на него, а мешали в отместку всем десантникам. Сменивший его Солуянов – терпимее и разгульней, на этой почве легче находит общий язык с местными, которых, однако, за полноценных людей не считает. Кинзерский же утверждает, что терпеть не может именно журналистов: не понимают сути войны и службы. Не скрывает своей нелюбви. Ко мне тоже так относился. Очень не скоро переменил мнение. Но сейчас я уверен, что он не на словах (впрочем, для него это вообще невозможно - на словах), а на деле считает меня исключением среди журналистов. С тысячью оговорок, но и я так считаю. Правда, исключение не единственное: из "афганцев", к примеру, считаю настоящими журналистами Андрея Тарасова, Вадима Окулова, Петю Студеникина. И больше никого. За всю войну. Эти трое (со мной - четверо) тоже не идеальны. Андрей написал мало, Вадим - слабо, Петя - рвано, я еще во время войны вдруг расхотел писать журналистику. Но мы были честными и способными эту войну описать по-настоящему, без лжи на бумаге и в своих жизнях. …Сейчас подумал, что на Отечественной "настоящих" было не намного больше". 9 января 1989. "Вчера звонил Олег Брылев. Огорчен и разозлен: все-таки собираемся на выводе воевать с Ахмад-шахом, - когда колонны пройдут Джабаль. Это было бы преступлением. И нас побьют, и граница надолго станет кровавой. Выгодно только евреям и американцам. Олег так и формулировал по телефону, а звонил из ПУ (Политическое управление) Сухопутных войск, где дежурил. Ночью снилось, как еду на броне к Салангу, и как нас лупят со всех сторон. Даже снился эпизод: спрыгиваю с брони и иду к Ахмад-шаху, потому что стыжусь за своих. Дай Бог, этого не будет. ...Вечером съездил в Главпур, к Азаренку: смотреть схему вывода. Не схема, а график - по числам - выхода частей. Баграмский полк десантников встанет полностью на Саланге, будет охранять перевал. Приказание - якобы лично Горбачева - до 14-го февраля ничего не писать о выводе войск. Запретили посылать журналистов. Дурацкая у нас "гласность". В итоге мне снова, как и девять лет назад, пришлось хитрить, идти кривыми путями, но в конце января 1989-го я все-таки оказался в Ташкенте с несколько загадочным предписанием Главпура: "С получением сего предлагаю Вам отправиться в распоряжение ПУ Туркво для в/ч пп (такая-то) для сбора материала и творческих встреч". Номер полевой почты в предписании был "афганским". В местной военной гостинице неожиданно встретил знакомых писателей-редакторов издательства "Молодая гвардия" Виктора Васильева, Анатолия Житнухина, Сергея Ионина, Сергея Лыкошина. Бородатый, могучий, всегда добродушный Лыкошин резал свой традиционный командировочный продукт - сало, но глаза его были такие, как будто он второй час подряд режет лук. Оказалось, что он потерял добытую с невероятным трудом военную командировку (писателей на вывод войск тоже не пускали, ссылаясь на невозможность обеспечения личной безопасности). Не выдержав столь печального зрелища, руководитель молодогвардейской группы Житнухин дрогнувшим голосом объявил: - Свои командировки тоже припрячем. Прорвемся как единая и неделимая делегация. Пригодилось и мое туманнее предписание: Толя сунул его поверх кипы еще не потерянных документов, и наутро мы впятером нагло прорвались через ташкентских пограничников и улетели в Кабул. В военном отношении вывод войск ничего особо страшного не представлял. Мне довелось тогда пройти по двум главным путям отхода 40-й армии: по восточному - от Кабула через перевал Саланг, Пули-Хумри и далее на Термез, и по западному - от Шинданда и Герата через перевал Рабати-Мирза в Кушку. Сложности были в основном погодными и политическими. Дело в том, что из всех зим, пережитых на афганской земле нашими войсками, зима 1989-го стала самой холодной и снежной. То ли по этой причине, то ли, скорее, из-за паники, которая уже начинала охватывать "освободившееся" население Афганистана, зима оказалась и самой голодной. По крайней мере, впервые за девять лет мальчишки-"бачи", почти поголовно умевшие говорить и особенно ругаться по-русски, приводили к нашим сторожевым заставам и отдельным постам своих старших сестер (или тех, кого они называли сестрами), чтобы они доставили удовольствие солдатам, а те бы поделились продуктами. Продуктами, я это видел, наши солдаты нередко делились, "сестер" же почти никогда не трогали, опасаясь не столько начальства, сколько местных венерических болезней и особенно почему-то глистов, о которых среди солдат ходили самые страшные слухи. Подъем к Салангу, сам перевал и начало спуска с него были природным кошмаром. Над дорогой - ледяной ветер, на дороге - сплошной лед. Правда, перед маршем главных колонн навозили песка, его сбросили кучами на особо плохих поворотах, эти кучи быстро обледенели, замерзли, и повороты стали еще теснее и хуже. Колесные машины более-менее держались на льду, гусеничные же, у которых давление на единицу площади меньше, - скользили, бились бортами о скалы, несколько рухнули в пропасть. В нашей колонне (я шел через Саланг раньше молодогвардейцев, в колонне 50-го парашютно-десантного полка, в просторечии именуемого "Полтинником") таких потерь, к счастью, не было. Боевых потерь не было тоже, и это, второе, особо не удивляло. Еще в Кабуле, когда шли по его окраинам в сторону Чарикара, к машинам - почти под колеса и гусеницы - бросались подростки и вполне взрослые афганцы, я поначалу смотрел на них с опасением, понятно чего побаиваясь, но они совали вязаные носки, перчатки и свитера ("Сам носить будешь, ханум дарить будешь!"), не бесплатно, конечно, совали, но с полным доверием, что деньги будут заплачены или вещи возвращены. Злобы или злорадства (мол, мы вас победили, убирайтесь домой) не было и в помине. В Чарикаре и вовсе образовался придорожный базар, с тою лишь разницей, что между торгашами ходили и стояли, спокойно глядя на нас, бородатые люди в нуристанских шерстяных беретах - "поколях", с автоматами, пулеметами и гранатометами на плечах. Злых взглядов в Афганистане я навидался достаточно, на выводе войск в большинстве глаз светилось что-то другое, скорее уж легкое удивление: А что теперь будет? Выше в горах, перед Салангом, бытовая торговля из-за лютого холода прекратилась, бойцы Ахмад-шаха (те самые, в беретах) несколько раз подъезжали на открытых "тойотах"-пикапах, просили продать оружие, но не какое-нибудь вообще, а строго определенное: я, например, слышал просьбу продать автоматный подствольник. Отказ встретили без эмоций, спокойно отошли к своей машине; скорей уж мы, сидевшие на броне, слегка волновались, будто от какой-то вины перед ними. На следующий день по перевалу, который мы так безмятежно прошли, вернее - по окрестным горам и селениям ударили ракеты и дальнобойная артиллерия, отработала авиация. С этим абсурдом я разбирался, срочно вернувшись в Кабул. По земле идти уже не решился, поехал на попутной водовозке к городу Мазари-Шариф и оттуда перелетел в Кабул самолетом. Очень хотелось поговорить с командармом Борисом Громовым, и это почти удалось: встретил его одного, без привычной свиты возле штабных модулей (штаб армии к тому времени уже переместился из бывшего аминовского дворца на аэродром). Громов круг за кругом ходил по штабному двору и беззвучно ругался, это было заметно даже издалека. Не решившись все же заговорить с командармом, я отправился в ЦБУ - армейский центр боевого управления, где имел кое-какие знакомства и где мне вполголоса объяснили, с показом на карте, что цели для артиллерии, авиации и ракет были выбраны так, что Ахмад-шах не должен слишком обидеться, а мирное население было предупреждено об ударах, правда некоторые кишлаки не послушались, там есть жертвы, хотя и не слишком много. Попутно офицеры проклинали политиков, особенно Шеварднадзе, который именно в эти дни залетал в Кабул и якобы лично требовал от Громова нанести удары. В итоге получилось, что армия, внешне выполнив нелепый, кровожадный приказ кремлевских начальников, фактически их обманула, не стала проливать в конце афганского похода лишнюю кровь. На западном направлении выхода войск запомнился непроглядный снегопад на перевале Рабати-Мирза, из-за чего половина машин нашей колонны, а на этот раз я ехал не с десантниками, как через Саланг, а с мотострелками, - так вот, половина, даже чуть больше машин забуксовали в снежных завалах и собрались в приграничном, перед Кушкой, кишлаке Торгунди лишь часов через десять. А в Кушке одновременно лежал снег и шел дождь. Переехавшую пограничный мост колонну 5-й гвардейской мотострелковой дивизии - кстати, до афганских событий она стояла именно здесь, в Кушке, отсюда и входила в Афганистан, - эту вдвойне родную дивизию в Кушке никто не встречал. В последний момент подлетела на микроавтобусе съемочная группа ашхабадского телевидения; оператор, матерясь на погоду, уставил на проезжающую колонну обернутую рваным полиэтиленовым пакетом телекамеру, и в этот пакет бойцы прокричали с брони свои эмоции, свою радость, что вернулись живыми с такой долгой и странной войны. Дни вывода войск запомнились мне и деталями журналистско-писательского быта. Впрочем, уже описывал его в последнем издании "Афганского дневника" (М., Воениздат, 1991), так что сейчас ограничусь именно и только деталями. Военно-транспортный самолет, на который мы после долгой мороки с пограничниками погрузились в Ташкенте в самый последний момент, был почти до кабины летчиков заставлен длинными ящиками. На оставшемся пятачке сидели несколько офицеров и молодой гражданский парень в брезентовой куртке и с матерчатым рюкзаком. В Кабуле нас, конечно, не встретили, к чему я за время афганских командировок привык, и мы побрели к бараку военной комендатуры, где парень в брезентовой куртке, оказавшийся корреспондентом радиостанции "Юность" Михаилом Зотовым, проявил бурную разговорную и телефонную активность, свидетельствующую в Афганистане, как ни странно, что человек здесь впервые: более привычные люди знают, что война - это не только работа, но и умение ждать. Тем временем на стоянку подрулил еще один Ил-76, возле него засуетились десятки бойцов, вытаскивая какие-то большие мешки, перегружая их на автомашины. Пошел посмотреть и буквально наткнулся на Сашу - подполковника Александра Олийника, собкора "Красной Звезды" в Афганистане. Обнялись, начали было вспоминать прошлые встречи на здешней земле, но затем Александр увидел вышедших покурить летчиков и заспешил: - В Кабуле голод, а это первый борт из Союза с мукой - надо взять интервью. Разгрузка нашего самолета шла медленнее: там работали солдаты-афганцы, да и ящики, которые они перетаскивали из самолета в автомобили, были явно потяжелее мешков. - Тоже какое-нибудь продовольствие? - спросил я у летчиков нашего Ила. Выдержав паузу и поверив, что я их не разыгрываю, а действительно не знаю о грузе, летчики заулыбались: - Реактивные снаряды. "Зеленых" (так наши называли афганских солдат. - В. В.) снабжаем. Олийник дружески посочувствовал: - Интересный у вас был полет: одно попадание - и красивая смерть. Даже завидно. Молодогвардейцы, Зотов и я поселились в гостевой комнате политотдельского модуля, который поначалу казался пустым, но вскоре, в обеденный перерыв внезапно наполнился громом выстрелов и криками на английском: это сразу в нескольких комнатах заработал "интернациональный долг" - еще не вывезенная в Союз видеотехника. Вечером киношная стрельба возобновилась и грохотала почти до утра. Мы обходились без видика, тем более, что дни напролет мотались по Кабулу, но вскоре молодежь в лице Васильева, Зотова и примкнувшего к ним Ионина устроила громкий бунт, заявив более старшим Житнухину и Лыкошину, что они приехали изучать войну, а не политическую систему афганского общества, что в Кабуле им делать нечего, что они просят и требуют отправить их в Баграм, на Саланг, в Кандагар... Долгий и шумный разговор кончился взаимной обидой сторон, и бунтовщики ранним утром просто исчезли из модуля, растворились с вещами и документами. Васильев и Зотов добрались до Саланга, попали там под удар нашей же артиллерии по Ахмад-шаху, быстро вернулись и больше не бунтовали. Ионин отсутствовал еще несколько дней, возвращение его было красочным. Утром "духи" в очередной раз обстреляли кабульский аэродром эрэсами, мы вышли из модуля посмотреть на дальние разрывы, и в эту минуту на дороге, ведущей к штабу со стороны города, показалась загадочная фигура - невысокий человек в остроконечной вязаной шапке, очень похожий на Робинзона Крузо, тащил в одной руке громадную сумку, другой рукой придерживая на плече столь же громадное ружье, напоминающее издали противотанковое; грудь человека казалась разбухшей, бочкообразной, на заросшем щетиной лице блуждала виноватая улыбка. Вскоре мы все-таки узнали в приближающемся человеке Сергея Ионина. - Мужики, дайте скорей затянуться, - подойдя, хрипло сказал Ионин. Опустить сумку он не сумел - просто выронил на асфальт, после чего двумя руками вцепился в ружье, чтобы не уронить и его. Прикурили и дали Сергею сигарету, помогли опустить мултук - так в Афганистане называли старинные ружья, которыми в первые годы еще воевали душманы – и набросились с расспросами: откуда явился, что видел, не ранен ли, не заболел? - Я вам гранаты привез, - вместо прямого ответа обнадежил Сергей. - В сумке и в "лифчике". Можете расстегнуть, посмотреть, а то у меня пальцы не слушаются. Ионин все же попробовал расстегнуть куртку, под которой бугрился так называемый "лифчик" (подобие матерчатой или брезентовой безрукавки с карманами для автоматных магазинов и гранат), но только обсыпался сигаретным пеплом, поскольку уставшие пальцы ему не подчинялись. - Ну тебя к черту с твоими гранатами! - разозлился Толя Житнухин. - В модуле снимешь, я помогу... Пошли, а то сейчас народ на завтрак повалит, будет мимо нас проходить. - Сумка, что ли, мешает? Сейчас уберу, - вяло ответил Ионин. - Дело не в сумке... Видишь, уже Громов из штаба вышел. Вот сейчас подойдет и спросит: почему такой грязный? откуда ружье? - Грязный - потому что не мылся, негде было. А ружье подарили на Чарикарской заставе - за то, что дорогу туда разминировал. Если спросит - так и отвечу. Ионин ногой отодвинул сумку с дороги, но ружье прятать от глаз командарма не стал. Рядом с Громовым шагали несколько генералов и полковников; один из них, чуть отстав и сойдя на обочину, замахал нам рукой: мол, уберите этого с пути командарма. Тут уж Сергей вовсе обиделся и, не ожидая возможных вопросов, сам обратился к подошедшему Громову: - Доброе утро, Борис Всеволодович... Вот из Баграма приехал, вооружился немножко... Громов понимающе и даже, как мне показалось, с симпатией усмехнулся: - Ты бы еще гаубицу прихватил... После завтрака, на который Ионин не ходил, он встретил нас в модуле побритым и чистым, принявшим человеческий облик. Не считаю себя вправе описывать его повседневную жизнь на дорогах войны – пусть сам о ней пишет, сообщу только несколько эпизодов. Путешествовал Сергей методом автостопа. Неподалеку от Чарикара удалось сесть на саперную БМР (бронированная машина разграждения). Саперы, однако, свернули с главной дороги, чтобы проверить путь к одной из долинных сторожевых застав, которую душманы за какие-то давние счеты грозили не выпустить при выводе войск. Ионин остался на БМР, катившей перед собой тралы; на полпути к заставе раздался взрыв - слава Богу, под тралом. С заставы этот подрыв видели и в итоге надарили саперам всяких трофеев, Сергею досталось ружье. А на обратном пути, на подъезде к Кабулу, Ионин попал под прицельный минометный обстрел, причем ехал он в обычном грузовике, прятаться было некуда. "Лифчик" с гранатами ему подарили после обстрела - за спокойствие. Вынужден признаться, что мы, особенно Житнухин, несколько раз обругали Сергея, когда он любовно извлекал свои гранаты из карманов "лифчика", раскладывал на столе или кровати, гладил и изучал. Пришлось доживать последние афганские дни в реально опасной близости с Иониным и его гранатами. Толя Житнухин, некогда работавший советником в ДОМА (Демократическая организация молодежи Афганистана - подобие нашего комсомола), проявился в Кабуле как очень большой человек, личный друг Фарида Маздака - первого секретаря ЦК ДОМА, кандидата в члены Политбюро ЦК НДПА (Народно-демократическая партия Афганистана). Благодаря этому знакомству у молодогвардейцев скоро появилась белая "Волга" с афганскими правительственными номерами, разнообразное вооружение и симпатичная Хабиба - инструктор международного отдела афганского комсомола. Все это нежданное великолепие открылось моему взору при свете одинокого фонаря на окраине Кабульского аэродрома, куда я глухой ночью прилетел из Мазари-Шарифа и где перепуганный часовой никак не хотел пропустить меня к штабу армии. Верные и заботливые друзья, белая "Волга", красивая восточная девушка - что еще нужно советскому журналисту для полного счастья в темную афганскую ночь! Утром Житнухин, Лыкошин и я поехали в ЦК ДОМА. Мои спутники бывали там уже не раз, я же, как ни странно в этом признаться, впервые за все годы войны посещал в Кабуле здание афганского государственного, партийного или молодежного руководства. Правда, бывал в президентском дворце, но только в тех флигелях, где квартировала охрана из наших десантников. Дом афганского комсомола чем-то напоминал дом нашего, советского комсомола на московской улице Богдана Хмельницкого, особенно фасад, который в Москве выходит на угол Политехнического музея, а здесь, в Кабуле, обращен к пустырю - то ли плацу, то ли стадиону. Вошли в холодный просторный холл, ступили на широкую винтовую лестницу и на площадке второго этажа едва не столкнулись с молодым худощавым афганцем, одетым в обычную телогрейку. Увидев Житнухина, он воскликнул: - Анатолий, я рад тебя видеть, но меня вызывает товарищ Наджиб! Приходи завтра со своими друзьями ко мне домой. Сегодня решай дела с международным отделом, там тебя ждут. Афганец троекратно расцеловался с Житнухиным, обменялся рукопожатием с Лыкошиным и со мной и, перепрыгивая через две ступеньки, спустился по лестнице к выходу. Спросил у Житнухина, кто это был, и Толя с удовольствием, с незатаенной симпатией ответил: - Фарид Маздак. Не очень-то похож на наших чиновников этого ранга, согласен? И все-таки идея вечеринки на квартире большого афганского начальника меня поначалу не грела: не придется ли делать умный вид и вести умные разговоры? Но вновь примкнувший к нашей компании Александр Олийник заявил, что живет с Фаридом в одном доме, что у Фарида скучно не будет, а если все-таки вдруг заскучаем, то перейдем из квартиры в квартиру и закончим вечер по-простому, по-русски... Первое, что удивило, - само жилье руководителя афганского комсомола: небольшая, скромно обставленная трехкомнатная квартира в обычной панельной пятиэтажке. Второе, что могло бы удивить, если бы происходило не на Востоке, - отсутствие женщин. Впрочем, в разгар незатейливой мужской вечеринки появилась молодая красивая пара - Ваджиха и Фарид Растаргар, очень популярные в Кабуле певцы, составляющие семейный ансамбль "Голе Сорх" ("Красные цветы"). Они спели несколько протяжных народных песен, и я впервые расслышал, прочувствовал, как близки афганские мелодии нашим, русским. Затем Ваджиха и Фарид запели новые песни - о революции и войне, эти песни были, пожалуй, не столь мелодичными, но в них звучали уверенность, молодость, сила. Боясь помешать, мы, иностранные гости, не подпевали, зато афганцы, зная слова, дружно подхватывали каждую песню, воодушевлялись, грустили, обнимали друг друга... Вечеринка закончилась поздно; в свой модуль у штаба армии мы вернулись едва ли не в полночь. Еще в коридоре услышали звучащие в нашей комнате громкие голоса и - не почудилось ли? - переборы гитары. Ионин, Васильев и Зотов на гитаре играть не умели, соседи-политотдельцы вроде бы тоже... Открыли дверь и, не дослушав песни, бросились обнимать человека, которого ждали в Кабуле уже несколько дней, зная, что он должен прилететь с самолетом, везущим из Москвы иностранных журналистов, - бросились обнимать прилетевшего под видом сотрудника АПН (Агентство печати "Новости") Игоря Морозова. Для меня эта встреча была особенно дорога: мы договаривались о ней с Игорем еще в Москве, планируя отработать на выводе войск не только перьями, но и гитарами - дать совместные прощальные концерты для наших бойцов в Кабуле и на Саланге. Причем, дело было не в нас, и даже не в тех конкретных слушателях, которые будут присутствовать на этих концертах, - просто нам с Игорем очень хотелось, чтобы "афганские" песни напомнили бы в конце войны о себе и обо всех парнях, которые здесь честно отслужили, отвоевали, отпели. Конечно, замысел несколько идеализированный, оторванный от реальностей жизни. Вывод войск оказался гораздо более суетливым и хлопотным делом, чем виделось из Москвы, так что к мысли о настоящих, многолюдных концертах мы с Игорем в Афганистане не возвращались. Зато в ту ночь, о которой пишу, на звук морозовской гитары в нашу комнату сошлись с десяток офицеров - соседей по модулю, некоторые из них принесли магнитофоны и записали на кассеты наши давние и наши прощальные песни. Та бессонная ночь стала моей последней ночью в Кабуле: назавтра я улетел в Шинданд, откуда вернулся в Союз по западному маршруту вывода войск. Молодогвардейцы и Морозов дождались последней колонны и прошли с ней по главному маршруту, восточному. С этой же колонной покинул Афганистан и собкор "Правды" Вадим Окулов. Пора сказать хотя бы несколько слов о жизни и работе наших собкоров в Афганистане. До Апрельской революции 1978 года "Правда" не имела собственного корреспондента в Кабуле, регион обслуживался нашим пакистанским корреспондентом. Первым полноправным собкором в Афганистане стал Л.Миронов, поселившийся на двухэтажной вилле неподалеку от советского посольства. К вводу наших войск Леонид относился с глубоким сомнением, ездить в войска не любил, о политике новых властей писал взвешенно и осторожно. Зато обладал главным качеством собкора - гостеприимством и простотой в общении. Возвращаясь из войск, я всегда предвкушал теплую встречу, дружеский разговор и обильную выпивку с Леонидом Куприяновичем. Впрочем, журналистская работа и сама жизнь в Афганистане тех лет были опасными по определению: новая власть еще не окрепла, в Кабуле и провинциях то и дело вспыхивали неуправляемые и потому вдвойне опасные бунты, - в общем, без оружия ни в Кабуле, ни тем более за его пределами лучше было не появляться. В мартовском "Правдисте" 1982-го был напечатан вполне характерный снимок: возле военного "уазика" с афганскими закорючками-номерами на фоне какой-то горы стоит наш собкор с кочевническим патронташем через плечо, автоматом за спиной и большим пистолетом на поясе. Снимок передал в редакционную многотиражку сам Миронов. Возможно, именно в тот свой приезд в Москву он сорвался на редколлегии (разумеется, "Правды", а не "Правдиста"), наговорил лишнего о трудностях журналистской работы в Афганистане и недооценке этих трудностей газетным начальством, и его вскоре сняли с собкоров и убрали из "Правды" - кажется, в журнал "Азия и Африка". Сменил Миронова Владилен Байков - человек столь же радушный, но еще более осторожный, опытный международник. Владилен оружия не демонстрировал; по крайней мере, во время моих возвращений из войск не приглашал на балкон виллы, чтобы "тихонечко пострелять". Война как таковая его не интересовала, зато мои бытовые, денежные (обмен московских банковских бумаг на валюту и валюты на чеки) и транспортные проблемы он решал быстро и четко. Байков пробыл собкором до весны 1985-го. К этому времени в Кабуле постоянно находился еще кто-нибудь из правдистов - в качестве советника Центрального органа НДПА "Правда Апрельской революции"; с лета 1984-го таким советником был В.Окулов, сменивший затем Байкова на собкоровской - более престижной и денежной - должности. Поскольку после вывода наших войск Наджибулла и возглавляемая им народная власть, к удивлению Кремля и особенно Горбачева, временно устояли, на редколлегии "Правды" было решено возобновить корреспондентское присутствие в Афганистане: туда стали посылать журналистов-международников на двухмесячные "дежурства". Одним из них был наш недавний собкор в Алжире Юра Владимиров, о котором мне придется еще упомянуть. Ну а лично для меня афганская эпопея завершилась тремя более поздними эпизодами, опять же мистически связанными с "Молодой гвардией" и Морозовым. Эпизод первый, счастливый. Всего через месяц после вывода войск, в марте 1989-го, Генеральный директор "Молодой гвардии" В.Ф.Юркин неожиданно пригласил меня поучаствовать в Днях издательства в Чехословакии. Помимо молодогвардейского руководства и ведущих редакторов, в делегацию входили писатели, журналисты, спортсмены, ученые и даже космонавт - Юрий Глазков, тоже, впрочем, склонный к словесному творчеству. До сих пор помню несколько его изречений: "В отряд (космонавтов. - В.В.) берут как здорового, а потом спрашивают как с умного". "Кроме высшего образования, нужна и средняя сообразительность". "Пропили Марс". Последнее изречение касалось развернутой в СССР антиалкогольной кампании, потери от которой оценивались к тому времени в 50 миллиардов рублей - примерно столько, сколько было необходимо для полета на Марс. В Чехословакии нормы трезвости не соблюдались, но поскольку я приехал с гитарой и должен был выступать на всех формальных и неформальных мероприятиях, то держался аж до последнего адреса, до Братиславы. Поселились там в гостинице "Спутник" и почти сразу в мой номер постучался собкор "Комсомольской правды" Евгений Нефедов, примчавшийся на машине из Праги. Помимо своей неуемной энергии и собкоровских баек, Женя привез еще огромную, оплетенную тростником бутыль вина, отпив из которой всего-то три или четыре литра, мы вдруг опьянели, помчались куда-то за водкой, "чтобы хватило на всех", местные гаишники пытались нас остановить, затем перехватить, даже выставили заслоны возле гостиницы, так что Нефедову пришлось рвануть назад, в Прагу, а я пробрался-таки огородами к "Спутнику", и вдруг осознал, что отныне я бомж, потому что не помню, в каком номере поселился. По счастью, следом за мной в гостиницу вошли Святослав Рыбас и Анатолий Афанасьев, первый - заведующий редакцией по работе с молодыми авторами "Молодой гвардии", а второй - маститый писатель, любимый автор издательства. Оба несли огромные пакеты с выпивкой и сувенирами, поскольку этим вечером улетали в Москву (другая часть делегации, включая меня, должна была отправиться на Родину завтрашним утренним поездом), и оба проявили редкостное радушие: пригласили меня в свой номер, выделили треть сувениров - в качестве гонорара за исполнение "афганских" песен (особенно им нравилась "Аллах акбар" с первой строкой "Пылает город Кандагар...") и уложили спать на своем диване, заверив, что утро вечера мудренее. Утром я действительно быстро нашел свой номер - он оказался напротив, и даже успел на автобус, отъезжающий к поезду. Но главные для меня события произошли все-таки ночью, в летящем в Москву самолете, где Слава Рыбас произнес перед издательским начальством пламенную речь о моих злоключениях в Афганистане и Братиславе и предложил срочно издать сборник моих стихов. Генеральный директор идею одобрил, и всего через несколько месяцев – невиданное дело в еще советские времена! – "Молодая гвардия" выпустила роскошным подарочным изданием книгу "Пылает город Кандагар", в которой лично меня наиболее потрясла цветная фотография человека с гитарой, сделанная участником чехословацкой поездки Виталием Исаченко: до этого снимка я считал себя, мягко выражаясь, не фотогеничным. Эпизод второй, информационный. Летом того же, 1989 года, "Молодая гвардия" организовала творческий выезд в Чернобыль. Конечно, я захватил журналистский блокнот, сделал множество записей, которые, дай Бог, пригодятся для будущих книг. В этой опишу только попутную встречу с Громовым. После вывода войск из Афганистана Борис Всеволодович перескочил сразу несколько служебных ступенек и стал командующим войсками Киевского военного округа. Возвращаясь из Чернобыля через Киев, мы - Житнухин, Лыкошин и я - напросились к нему на прием. Громов уже заматерел, стал изображать из себя большого начальника. Сергей Лыкошин, тоже умеющий представительствовать, заговорил с ним на высоком дипломатическом языке, я сумел вклиниться в их разговор только в конце приема, напомнил генералу про его гневное одинокое хождение по кабульскому штабному двору и спросил, не было ли это связано с приказанием из Москвы бить Ахмад-шаха. Громов перестал важничать, ответил быстро и искренне: - Конечно же, связано. Я тогда сильно переживал, я был категорически против удара по Ахмад-шаху. Но меня заставляли! Хотя... Борис Всеволодович на десяток секунд задумался, затем нерешительно договорил: - Хотя я в ту пору думал, что Ахмад-шаха не существует. То есть он был, но его убили примерно в 1985 году. Осталось только имя - как знамя у оппозиции... Помню, что при этих словах молодогвардейцы и я переглянулись. Если командарм 40-й даже не знал, жив или нет его главный противник, то нам на выводе войск попросту повезло. Эпизод третий, трагический. Дата окончания вывода войск из Афганистана - 15 февраля - стала Днем памяти воинов-интернационалистов, который мы обычно отмечали в Колонном зале Дома Союзов. В первые годы после торжественной части и концерта, где преобладала еще не эстрада, а родные "афганские" песни, устраивался общий банкет. В 1992-м демократия кончилась: начальство в лице Громова, Кобзона и прочих высоких деятелей пили в "греческом зале", участники концерта (включая Морозова и меня) - в комнате за сценой, а все остальные - за свой счет в буфете. Выпив с артистами, мы с Морозовым решили ехать к нему домой, попутно заглянули в буфет, где я наткнулся на Юру Владимирова - сотрудника отдела международной информации "Правды", отбывшего в прошлом году двухмесячное дежурство на кабульском корпункте. Юра был в заметном подпитии и возбуждении, я пригласил его поехать с нами, он отказался, сославшись на новых друзей, с которыми "должен выпить еще". Подошедшие с очередной купленной бутылкой друзья мне не понравились, я потянул Морозова к выходу, но его перехватили знакомые парни из КГБ. Выпив с ними, я все-таки выбрался на улицу, перешел через дорогу к метро, где довольно долго ждал Игоря. Наконец, Морозов явился, попросил три минуты, чтобы выкурить сигарету, я его торопил - метро уже закрывалось. И в конце третьей минуты я услышал шум драки, происходившей у темного бокового подъезда Дома Союзов. До сих пор помню то свое давнее колебание: возвращаться на шум или нет? Возвращусь - почти наверняка схлопочу по физиономии, но, может быть, кого-нибудь разниму, успокою. С другой стороны понимал, что народ сегодня разозлен поведением начальства, и поэтому успокоения не предвидится. Дело решило метро: опаздывать было нельзя, поскольку денег на такси ни у меня, ни у Игоря после буфета не осталось. Через несколько дней я узнал, что Юрий Михайлович Владимиров скончался в больнице от побоев, полученных в ночной Москве. Угодил ли он именно в ту драку у Дома Союзов или в какую другую, - я даже не стал уточнять. В любом случае, до сих пор чувствую себя смертельно виновным: и перед ним, и перед всеми афганцами - в кавычках и без кавычек. |
Похожие:
 | Место нахождения общества: 125040, г. Москва, ул. Правды, д. 26, 4 этаж, помещение XXII, комната 67А | | Мировой судья судебного участка №5 Гагаринского судебного района города Севастополя Гонтарь А. В. (299014, г. Севастополь, ул. Правды,... |
| Iii. Уголовное преследование главного редактора газеты «Право-защита», сопредседателя «Общества Российско-Чеченской дружбы» С. М.... | | Его мучают головные боли, слышатся голоса, а сам он собирает на улице старые пуговицы, уверяя всех, что на самом деле занят поиском... |
| Общественная атмосфера, которая была порождена попытками обуздать, стереть историческую память народа, ярко передана в поэме А. Твардовского... | | Мне думается, что раздумье над прошлым, оценка его по совести, безбоязненное приятие исторической правды сейчас особенно необходимы... |
 | РФ, 127015, г. Москва, ул. Правды, д. 23, почтовый адрес: рф, 127137, г. Москва, а/я 54, контактный телефон: 8 (495) 787-44-83, электронная... | | Беларусь, город Минск, гражданство: Республика Беларусь, пол: Женский, паспорт мк 000000, выданный Октябрьским рувд г. Минска, дата... |