Верстаков От "Правды"

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА
Вообще-то в названии этой книги кавычки можно убрать. Времена, о которых пишу, – середина семидесятых - начало девяностых годов прошлого века, – довольно отчетливо делятся на два периода: еще советский и уже перестроечный. В первом, со многими оговорками, было побольше правды, во втором - так называемой свободы. Осмысливать и оценивать их не берусь, тем более в нынешние времена, для русских людей неправдивые и несвободные. Но, крепко подумав, кавычки решил оставить. Во-первых, они заменяют неблагозвучное "как бы" ("От как бы правды до как бы свободы"), во-вторых, мне действительно хочется рассказать об истинной "Правде" (газете), в которой я проработал и прожил без малого двенадцать лет, да и мой последующий роман со "Свободой" (радиостанцией, содержавшейся на деньги американского ЦРУ) достоин прямого упоминания - хотя бы потому, что больше двух лет я умудрялся открыто проповедовать в ее эфире коммунистические идеалы и советский патриотизм.
Автор

Глава I. "КАК ЭТО ВСЕ СЛУЧИЛОСЬ..."

Во времена моего пребывания в "Правде" главной темой внутренних творческих споров была тема "яканья". Ветераны и большинство газетных начальников считали его новомодной нескромностью. Дескать, партийные журналисты должны объективно излагать факты, разбираться в конфликтах, убеждать и пропагандировать, а не лезть со своими личными мнениями, тем более выраженными от первого лица. Но двое начальников - Главный редактор "Правды" Виктор Григорьевич Афанасьев и редактор по военному отделу Тимур Аркадьевич Гайдар считали иначе. Поскольку всю свою газетную жизнь я провел при главном редакторстве Афанасьева (1976 - 1989), а Гайдар десять лет был моим прямым командиром, то я стал самым, пожалуй, якающим из всех тогдашних правдистов. К тому же, я с детства писал стихи, еще до "Правды" издал первый сборник (в 1975 году, в столичном издательстве "Современник"), а поэзии от третьего лица не бывает.

Впрочем, и для журналистики мы с Гайдаром придумали теоретическое обоснование "яканья". Сверхкоротко оно выражалось примерно так: с какой стати читатель должен верить человеку, которого не знает и не представляет? Со временем мы даже выработали "слоистую" схему построения очерков и репортажей: несколько слов о себе, журналисте (типа "С парашютом мне предстоит прыгать впервые, хотя без него я прыгал в жизни неоднократно"), описание лично увиденного и услышанного, затем обобщение и размышление, затем опять описание и т.д.

Не вижу повода для разительных творческих перемен, хотя собираюсь писать не очерк, не журналистику, а книгу посильно честных воспоминаний. О честности позже, а пока попытаюсь ответить на главное внутреннее сомнение: "Ну и кому это все интересно?" Ведь и сам не читал ничего скучнее, чем история всяческих предприятий, учреждений, трудовых коллективов и прочее. Почему же надеюсь, что мое скромное повествование станет вдруг исключением? Причин, как обычно, две.

Причина первая. "Правда" была не просто газетой с немыслимым по нынешним временам тиражом, но центральным органом пусть загнивающей, однако еще всемогущей партии. Если уж смотреть на эпоху, - то из центрального органа. Да, некоторые пишущие коллеги обзывали "Правду" кладбищем журналистов; пусть даже так, но на это кладбище попадали отнюдь не худшие кадры (кстати, чаще всего из "Комсомольской правды", - возможно потому, что мы долгое время работали в одном здании, реже из "Известий" - конкуренты и "Советской России" - взаимная неприязнь). Впрочем, в середине восьмидесятых "Правда" вдруг оказалась самой молодой по возрасту журналистов среди прочих центральных газет, исключая лишь "Комсомолку", которая и опубликовала эту статистику (5 мая 1987-го).

Причина вторая. Скромности в этой книге как раз и не будет. Партийной скромностью меня достали еще в редакции, однажды и навсегда. Ее требовалось проявлять в командировках, в быту, в публикациях, особенно - в бухгалтерии. Сколько реально получали правдисты? Какие имели льготы, какие права и обязанности - гласные и негласные? Степень их близости к КГБ? Как "залетали" в командировках и как из этого дела выпутывались? Занимались ли любовью в редакции? Где жили, с кем пили и чем закусывали? Ни эти, ни сотни подобных вопросов нескромными не считаю, сам при случае задаю их представителям всяких творческих и трудовых коллективов. Итак, попытаюсь показать редакцию главной газеты партии и страны по-человечески, изнутри, без украшательств, но и без новомодного очернительства.

Для этого придется опять-таки много повествовать о себе. Ведь объективного авторского взгляда, как и объективной откровенности, не существует.

Вот и "Правду" тех лет могу разглядеть только своими глазами и показать только через личное восприятие. Впрочем, и здесь есть одна закавыка: тогдашнее мое восприятие, конечно, отличалось от нынешнего, даже многие вполне объективные факты и факторы с годами видятся по-иному, а в некоторые из них просто не верится. Поэтому наряду с поздними размышлениями и обобщениями буду обращаться к документам и текстам тех лет, особенно – к дневнику. Писал его для себя, без мыслей о возможном использовании в будущем, писал откровенно, но бестолково и не ежедневно. Однако, выбора нет, и дневниковых записей в этой книге будет немало.

Начну с первой - о своем появлении в "Правде", наиболее длинной и путаной. В ту пору я был лейтенантом, год назад окончил Военно-инженерную академию имени Дзержинского, послужил на подземном объекте в районе города Чехова, потом в отделе автоматизации Узла связи Генерального штаба. Сроду не писал никакой журналистики и побаивался КГБ, с которым у меня уже было две истории: кто-то из сослуживцев настучал про мои "белогвардейские взгляды", затем про разглядывание журнала с не очень одетыми женщинами. Зато я писал и печатал стихи, особенно часто - в газете Московского военного округа "Красный воин". Вот эта дневниковая запись:

20 августа 1976. "В начале июля я получил странную телеграмму. Точнее сказать, получила ее жена Ольга и сразу предприняла действия, я-то возвращаюсь домой поздно: служба да и полтора часа на дорогу. Телеграмма такая: "Уважаемый Виктор Глебович Просим позвонить военный отдел Правды 258-74-05 Студеникину Гайдар".

Ольга позвонила, никто не ответил. Телеграмма предполагает что-нибудь срочное. Я стал думать. Гайдар, сын Гайдара, другой такой фамилии запросто не сыщешь. Сын Гайдара - Тимур. Это я слышал. Слышал также, что Тимур был летчиком и погиб на войне. Думал я, думал, и пошел назавтра в "Красный воин". Эрик (Э.Н.Розовский, заместитель ответственного секретаря в этой газете) повертел телеграмму, остался очень доволен:

- Тридцать лет работаю в газетах, но не слышал, чтобы кого-нибудь в "Правду" телеграммой вызывали.

Разговор происходил около пяти вечера. С утра я безуспешно звонил в "Правду", решил попробовать еще разок - прямо отсюда, из "Красного воина". Ответил Студеникин:

- Виктор Глебович, мы собираемся предложить вам поработать для нас. Возможно, придется съездить в командировку. Вы имеете такую возможность?

- Полагаю, что да.

- Вот и отлично. В ближайшее время нам нужно встретиться, обговорить, познакомиться. Неплохо, если бы вы нашли время завтра, пропуск я вам закажу.

- Со стихами?

Прозвучало это, как "с вещами?".

- Нет, пока стихи нам не потребуются. Задание будет весьма прозаическим.

Из "Красного воина" я уехал озадаченный, что на военном языке означает "получивший задачу". Нужно было просчитать варианты и подготовиться к любому ходу событий.

Информации прибавилось, но не намного. Гайдара действительно зовут Тимур, он сын Гайдара, значит Тимур Аркадьевич. Летчиком вовеки не был. Капитан первого ранга, начальник военного отдела "Правды". Студеникин – сотрудник этого отдела, в армии фактически не служил, в газету пришел после университета, сейчас капитан. А на войне погиб Тимур Фрунзе, сын, соответственно, Михаила Фрунзе.

Назавтра пошел в "Правду". Дорожка от Савеловского вокзала, большие буквы над современным высоким зданием. Вот она, "Правда". Ан нет. "Крокодил", "Огонек", "Работница", с десяток иных надписей, - нет правды на земле.

Хорошо одетый полувековой мужчина (мне почему-то показалось, что это редактор "Крокодила" - слишком уж не по-советски одет) показал мне дорогу к настоящей "Правде". Дорога петляла между стройками и мусорными свалками, круто сворачивала влево, затем вправо и выводила мимо "Сельской жизни" к бюро пропусков. На выданной там бумажке стояла фамилия Гайдара. Итак, пропуск заказывал Гайдар, значит, прощальная подпись на обороте должна быть тоже его, и я решил искать Гайдара. Прошел весь длиннющий коридор пятого этажа, вернулся к лифтам, из ближнего к ним кабинета вышел полковник в авиационной форме.

- Простите, товарищ полковник, вы не подскажете, где я могу найти полковника Гайдара?

Зациклился на полковниках, и авиатор меня строго поправил:

- Капитана первого ранга. Вот его дверь.

Искал Гайдара в дальних странах, а он в первой комнате по коридору.

Вошли мы вместе. Гайдар усадил меня в огромное кресло, обратился к полковнику:

- Видишь, Толя, легок на помине оказался лейтенант. Только мы о нем поговорили, он и пришел.

Они перекинулись еще парой фраз, а я оглядел кабинет. Составной, буквой "Т" стол, два кресла, стулья у стен, шкафы неслужебного вида, кофейный сервиз на журнальном столике, ковер, портреты основателя и руководителя... Слегка потерто, немодно, но – впечатляет".

Полковник в авиационной форме оказался спецкором военного отдела Анатолием Михайловичем Хоробрых, которого я со временем и сменил на должности, оставшись, впрочем, в хороших человеческих отношениях. Ну а первый разговор в кабинете Гайдара почему-то совсем не запомнился, придумывать его не хочу. Помнится только удивившая меня тогда убежденность Тимура Аркадьевича, что человек, который может писать стихи, может все.

Конечно, я приглядывался к Гайдару, пытался понять его через внешность: невысокого роста, слегка лысеющий, быстрый в движениях, но при этом как бы перекатывающийся, кругловатый, лицом смутно похож на портреты отца, однако более настороженный, "не распахнутый". Вероятно, и я не произвел на Гайдара особо хорошего впечатления, - но не внешностью, а молодой наглостью (мне было двадцать четыре года, и всю эту историю я воспринимал как очередное жизненное приключение, не больше того) и полным непониманием журналистики. Во всяком случае, никакой командировки он не предложил и после короткой ознакомительной беседы отправил в соседний кабинет к Петру Студеникину.

Петр поначалу мне совсем не понравился: неулыбчивый, официальный, взрослый какой-то, хотя, судя по внешности, ему было лишь немногим за тридцать. Студеникин спросил, на какую тему я собираюсь писать материал, я назвал сразу несколько, весьма эпохальных: современные курсанты в качестве наследников традиций дореволюционных кадетов и юнкеров, суровые будни подземных дежурств, автоматизация управления Вооруженными Силами, бытовая неустроенность молодых офицеров, военные инженеры как ядро нынешней армии… Странно на меня посмотрев, Петр оставил выбор за мной и предложил зайти уже с текстом.

Дальнейшее было до скучноты предсказуемо. Приносимые тексты Петр отвергал целиком, не опускаясь до правки, после чего произносил несколько фраз о неверном подходе к теме, ложной тональности, и предлагал зайти позже - с другим материалом. Особенно меня бесила его заскорузлая тупость по вопросу тональности. Я был уверен, что пишу современно, "на человеческом языке", на котором и общаются между собой нормальные люди: с иронией, намеками и обобщениями, с использованием профессионально-жаргонных словечек. Увы, только с годами я понял, стократно проверив и перепроверив на собственном редакторском опыте, что именно так, таким языком пишет более половины начинающих авторов (меньшая часть поначалу ударяется в официоз). Кстати, позже, в послесоветские времена, на этот уровень и эту тональность – ироничную, жаргонную, снисходительную – перешла вся без исключения русскоязычная журналистика.

В общем, безрезультатная писанина вскоре мне надоела, эпохальные темы обрыдли, я перестал ходить в "Правду" и вернулся к стихам. Но слух о загадочном внимании ко мне главной газеты страны расползся из "Красного воина" по другим военным изданиям, где я печатался как поэт, и однажды меня вызвали в журнал "Пограничник", предложили написать небольшой материал о Голицынском пограничном училище. Я съездил туда и написал спокойную бытовую заметку о жизни курсантов. Заметка произвела неожиданно сильное впечатление, и мне предложили не замахиваться на "Правду", а перейти служить к ним, в журнал. Помню, что я удивился и не поверил в такую возможность: пограничники относились тогда к КГБ, а я числился в обыкновенной армии. Вероятно, мое недоверие восприняли как размышление и колебание, заставили спешно заполнить какие-то бланки, включая огромный анкетный, взяли для публикации очередную подборку стихов, заказали еще один репортаж, но и предупредили, что кадровое решение последует месяца через два - раньше в КГБ не бывает.

В ту пору я служил на объекте в Сокольниках, где размещалась и рота обеспечения Узла связи ГШ. Служба была замечательная: мы, лейтенанты, играли на окраине парка в футбол, умеренно выпивали, с наслаждением – ведь на природе - закусывали. Спирту всегда хватало (он выдавался нашему отделу автоматизации для промывки контактов новенькой, еще не требующей подобного расточительства электроники), а с закуской обычно выручал старшина роты обеспечения прапорщик Василий Пивторацкий, под рукой которого были местная столовая и продовольственные склады. Впрочем, ерничать и упрощать не хочу: с Василием нас, недавних выпускников Дзержинки, объединяла не только закуска, но и судьба, он был нашим ровесником (1951-го года рождения), да и в армию пришел в том же году, когда мы стали курсантами, в 1970-м.

В предвкушении суеты, которая скоро поднимется в тихих Сокольниках при моем отзыве в КГБ, я решил порасспрашивать Василия о его взглядах на службу и жизнь, записал и обстоятельства наших бесед (строевая песня на улице, докучливые посланцы от разнообразных начальников, хозяйственные просьбы дневальных), изложил это все на бумаге - в том же стиле и выражениях, в которых обычно писал дневник, и понес-таки в "Правду": более как повод для прощального визита, нежели как материал для оценки и публикации.

Студеникин, прочитав "Старшину" - так я озаглавил записи бесед с Пивторацким, - опять посмотрел на меня странно, отнес материал Гайдару, вскоре вернулся за мной. Тимур Аркадьевич поднялся из-за стола и торжественно объявил, что очерк у меня получился и будет опубликован в ближайшие дни.

"Старшину" действительно напечатали, а года через два приятель-офицер из Военно-политической академии имени Ленина принес мне "для сведения" толстенную пачку его ксерокопий: оказывается, слушателям редакторского факультета академии было приказано изучать мою первую публикацию как образец построения очерка!

В то же, примерно, время выяснилась и причина "облома" с моим приглашением в "Пограничник": не прошел проверку, обязательную для всех кандидатов в сотрудники Комитета (видимо, сказались истории с "белогвардейщиной" и малоодетыми женщинами).

Ну а в "Правду" меня все-таки взяли: сначала стажером, а в сентябре 1977-го - специальным корреспондентом военного отдела. Партия в те годы до мелочных проверок не опускалась.