Верстаков От "Правды"
Скачать 3.48 Mb.
|
Глава 23. КАК Я ГУБИЛ "ПРАВДУ"В марте 1987-го меня наконец-то отпустили из пылающего скандалами военного отдела. Новая газетная должность звучала красиво: заместитель редактора "Правды" по отделу информации. Помимо звучания, должность давало право на прикрепление к 4-му Главному управлению Минздрава. Сам я в ту пору был довольно здоров, в роскошную начальственную поликлинику на улице Заморенова почти не ходил, зато дочка дважды побывала в детско-правительственных санаториях и перестала болеть. Реальным благом было и переселение в кабинет на шестом этаже - маленький, слишком близкий к суетливой дежурке и верхнему выпуску, зато отдельный, с личным сейфом и кожаным диванчиком, не уступавшим по размерам и притягательности борзенковскому. Информация в "Правде" успешно разваливалась и без меня. Секретарши, - а их в отделе было две, Любовь Барковская и Светлана Кофанова, обе ироничные и толковые, - бросали по утрам на мой стол пухлые папки с телетайпными и машинописными, принятыми по телефону текстами, сочувственно спрашивали: - Сразу в корзину или посмотришь? Конечно же, я смотрел, пытался найти что-нибудь оперативное, интересное по теме или хотя бы написанное на человеческом языке. Таких информашек была одна-две из десятка, их откладывал для текущего номера ("дыры" на полосах возникали до позднего вечера), из оставшихся половину выбрасывал, половину, матерясь, переписывал и отправлял в набор: авось, да сгодятся для будущих номеров. День или два в неделю уходили на чистку загона. Материалы и заметки в нем устаревали гораздо быстрее, чем в прочих отделах, секретариат то и дело тыкал нас носом в их прошлонедельные, а то и прошломесячные даты. Отправлять гранки в разбор тоже бывало рискованно, поскольку авторы - на девяносто процентов штатные сотрудники "Правды", собкоры - устраивали по этому поводу великие стенания. Приходилось на свой страх и риск менять в материалах даты и антураж, вплоть до пейзажей: например, с зимнего на весенний и даже на летний. В течение нескольких месяцев я еще правил и переписывал поступающую в отдел кипу авторских опусов, ежедневно созванивался с десятком собкоров и вдохновлял их на незатронутые темы, боролся с дежурными заместителями ответственного секретаря за четкое, заранее отведенное, а не "дырявое" место на полосах, затем понял бессмысленность этого дела и вернулся к личному творчеству. Возвращение было спокойным, измена военной тематике далась мне довольно легко. Ведь еще в свои первые газетные годы я старался описывать армию не через уставы и технику, а через людей, через повседневную службу и события их личной жизни; затем начал влезать в смежные темы. Впрочем, первая вылазка на чужую тематическую территорию закончилась для меня плачевно. Случилось это еще в старом здании, где отдел литературы и искусства был страшно далек от военного (в новом здании наши кабинеты соседствовали, а редакторский предбанник был общий). Об этой неудачной вылазке - по дневнику: 10 января 1981. "Дальний поход в левый конец коридора. Любопытно поговорил с Кожуховой, она ведает у нас театрами. Энергично вошел, изложил мысль: материал об одном театре, его жизни сверху донизу, а не только выход - спектакли. Ничего не поняла, оглушенная возмущением, что берусь за тему, "которую надо изучать многие годы". Я энергично с ней соглашался. Поднялся со словами: - То есть неспециалисту в это дело лучше не соваться, я понял. Спасибо, я пошел. Она закудахтала, сказала, что подберет для пробы более простую тему, на том и расстались. Осталось от нее плохое чувство, но успокоился, напомнив себе, что отрицательный результат - тоже результат. Много хуже строить планы, но откладывать попытки их исполнения". 13 января 1981. "Сказал Гайдару о желании изучить и описать какой-нибудь театр. Любопытно, что он перебрал несколько и назвал тоже "Современник". Но применительно к газете это пока нереально. А вот в армии, говорит, есть четыре или даже пять профессиональных театров, один почти хороший - во Львове. Т.Г. согласен меня туда отпустить: - Глоток свежего воздуха, и девочки хорошие есть..." Во Львове я оказался не скоро, театральная тема не задалась, зато напечатал в "Правде" несколько литературных, телевизионных и киношных материалов, причем не всегда связанных с армией. Одно из кинообозрений, к примеру, называлось "Когда на экране ребенок". А литобозрение "Океанские хлопоты" подарило мне дружбу с прекрасным и тонким писателем Юрием Пахомовым-Носовым, который много лет был врачом на подводных лодках, делал в походных условиях операции, затем вырос до высокой военно-медицинской должности – стал главным эпидемиологом и тропикологом Военно-Морского Флота. Должность, кстати, по тем временам безнадежно неблагодарная: кораблей тогда было много, на каждом неизбежно водились крысы - от эпидемиологов требовали их поголовного истребления, флот ходил по всем океанам и имел базы в Азии и Африке, где, разумеется, нередко вспыхивали всякие тропические хвори. За это попадало в первую очередь Юрию Николаевичу, тем более, что начальство знало и не одобряло его художественное писательство. Страсти доходили до матерной ругани и угроз увольнения. День публикации в "Правде" моего обозрения стал переломным. - Вхожу утром в Главный штаб, - любит вспоминать нынче Пахомов-Носов, - а меня встречные адмиралы чуть не целуют: "Так ты, оказывается, настоящий писатель, тебя даже "Правда" хвалит. Что ж ты раньше молчал!" Нечто подобное случилось и по итогам материала "Ваш выход, Эдита", опубликованного уже после перехода в отдел информации, когда я утомился от новодолжностной суеты и начал искать незатасканные темы для личного творчества. Под занавес 1987-го меня вызвал ответственный секретарь А.Карпычев и предложил написать большой новогодний очерк о Пьехе. Я удивился и теме, и срочности; спросил, какой у нее юбилей? - Да хоть никакого! - ответил Карпычев. - Хорошая певица, красивая женщина – или ты не согласен? - Я-то согласен, но про нее тишина последние годы. Могут нас не понять. - А ты напиши так, чтобы поняли. - А почему именно я? - А почему бы не ты? Да и на главной редакции мы на твоей кандидатуре сошлись... Больше я вопросов не задавал: если уж газетные начальники обсуждали тему и автора на главной редакции, то за этим что-то или кто-то стоит. Ленинград, особенно предновогодний, был столь же прекрасен, сколь неприятен нынешний Петербург. Пьеха оказалась не только интересной, но и умной, без артистической дури женщиной. Побывал у нее дома, познакомился с дочкой и внуком, отсидел долгую репетицию в "Октябрьском", вместе погуляли по городу, кое-что выпили. Эдита Станиславовна не скрывала, что несколько лет была в жизненной и творческой депрессии, но сейчас подготовила новую программу, да к тому же появился всё понимающий, энергичный поклонник в партийных верхах, он и предложил для начала устроить публикацию в "Правде". - Только не надо меня воспевать. Просто расскажи мою жизнь, я ведь трудно жила. Так я и сделал. Результат получился столь странный, что лучше изложить его по дневнику: 2 января 1988. "Сижу в редакции, дежурство. Только что позвонила Оля Афанасьева (дочь Главного). Говорит, что прочитав мой материал о Пьехе, плакала. Все что-то плачут. Вчера звонил М.Шевченко, секретарь Российского СП, с которым год назад ездили в Ленинград (разбираться с диссидентствующей лит. молодёжью), жили в одном гостиничном номере. Он вообще говорил сквозь слезы: - Ты не подумай, что я пьяный, это я прочитал сейчас про Пьеху - даже не знал, что она такой замечательный человек. Сама Эдита вчера домой позвонила. Я отмокал после Нового года в ванне. По словам Ольги (взяла трубку), Пьеха сказала, что еще никто никогда о ней так не писал, что она плакала, когда читала. Неожиданно вчера же позвонил старый писатель Ю.Анненков, поздравил с "рассказом". В общем-то их понимаю. 31-го, перечитывая в только что поднятой из типографии завтрашней газете "Ваш выход..." (правда, после третьего стаканчика холодной, с подоконника, "Сибирской"), сам едва не прослезился. Пожалуй, это путь: полное спокойствие - словесное спокойствие - изложения человеческой жизни действует на людей сильнее, ведь жизнь сама по себе печальна и высока, любая жизнь, потому что любая завершается смертью". Дальнейшие отношения с Эдитой Станиславовной свелись к нескольким телефонным разговорам и двум встречам в Москве. Первая состоялась в ресторане "Пекин" и была веселой и легкой, пока я не напился и не возмечтал зачем-то потанцевать с легендарной певицей. Эдита смутилась: - Виктор, я даже на сцене танцую с трудом, мне кажется, что я этого совсем не умею. Прощаясь на улице (за Пьехой приехала машина с поклонником), я нагнулся, чтобы поцеловать у Эдиты Станиславовны руку, не заметив, что в это же мгновение она потянулась поцеловать меня в щеку. В результате наши головы столкнулись, и у бедной Эдиты оказался разбитым нос. Второй и последний раз мы встретились на ее сольном концерте в киноконцертном зале "Россия". Пьеха снова была в блеске и великолепии, послеконцертный закулисный банкет изобиловал знаменитостями, я, слава Богу, пришел с женой и поэтому не напился. Эдита сказала про меня благодарственный тост, я промямлил что-то ответное, уже сознавая, что моя небольшая журналистская роль в жизни этой прекрасной женщины и певицы окончена, но радуясь, что эта роль у меня все же была. Примерно в то время и почти в том же направлении изменились и отношения с Галиной Бацановой. Дерзкая юная школьница давно превратилась в одного из ведущих авторов "Правды", с 1983-го числилась стажером, а в 1985-м стала полноправным корреспондентом отдела информации. В ту пору я еще пребывал в военном отделе, но шефство над своей журналистской крестницей не прекращал, хотя и чувствовал, что наши творческие и жизненные пути начинают потихонечку расходиться. Вот характерная дневниковая запись: 28 ноября 1986. "Сильно обругал Г.Б. Явилась с полосой "Пейзажи бабушки Любы", это о старушке - народной художнице и поэтессе из Кимр. Снова манерная тональность, игра в словечки и псевдо-молодежные выражения. А старуха наверняка интересная. Читал ее стихи - это серьезно. Г.Б. обиделась. Надоело потакать ее издерганности. Пропадет, если не успокоится". Впрочем, мне тогда было уже понятно, что добротная, но скучноватая советская журналистика подходит к концу, причем более быстрыми темпами, чем даже советская власть. В новой журналистике будут преобладать интервью, а беседовать приятнее с молодыми красивыми женщинами, так что пора их искать и натаскивать. Вот почему, увидев однажды приятельницу и ровесницу Бацановой Екатерину Барабаш, я уговорил и ее потрудиться для военного отдела. Вскоре Катю, благодаря таланту и внешности, заметили другие правдисты, включая скромнейшего человека и лучшего очеркиста правды Сергея Богатко, стали давать ей выигрышные темы и чрезмерно хвалить еще скромные результаты. Ни к чему хорошему, судя даже по моему дневнику, это не привело: 19 января 1987. "Полдня сидела Барабашка, - принесла показать сделанную по просьбе Богатко телерецензию. Я обругал, хотя Сережа ранее восхитился; кажется, не столько рецензией, сколько самой Катькой (Г.Б. донесла). Г.Б. тоже прибегала несколько раз. Всерьез опасается, что я увлекусь Барабашкой. - Да у меня не получится. - В том и беда, что сразу получится. А вдруг я истинно не прав с катиным материалом? Вдруг он хорош? Не только ведь ее внешность подействовала на Сергея... В нашу газету сейчас пройдет всё. Никому я не нужен со своей тщательностью и литературным профессионализмом". После моего перехода в отдел информации Бацанова - корреспондент этого отдела - превратилась в мою подчиненную да еще и соседку: наши кабинеты располагались напротив. Видеться мы стали чаще, но прежняя духовная близость начала пропадать. Зато я теперь мог достаточно холодно давать ей трудновыполнимые, почти нереальные задания. Однажды узнал, что Галина Борисовна являет собой дальнюю родственницу Л.Кагановича, и предложил ей взять у него интервью. Престарелый, но не сломленный духом Лазарь Моисеевич с журналистами не общался, однако Бацанову на правах родственницы принял и откровенно с ней поговорил. Галя описала их встречу в осторожном небольшом материале, который наши газетные начальники публиковать все-таки не решились. Личный отчет Бацановой был еще интересней. Оказывается, каждый день Каганович начинал с чтения "Правды", причем это занимало несколько часов, поскольку зрение у него было никудышное и приходилось использовать лупу. В процессе чтения Лазарь Моисеевич громко переживал, матерно ругал Горбачева и окруживших его евреев, которые изменили идеям коммунизма, предали партию и вскормившую их страну. Следующее мое задание Бацановой было в какой-то мере опасным. В июле 1987-го в Москву прилетел певец и актер А.Челентано, я поручил Гале взять у него интервью, но не на пресс-конференции, а наедине, и не столько об искусстве, сколько о его взглядах на жизнь. Челентано в позднем СССР был сверхпопулярен, встречавшие его в аэропорту журналисты даже подрались между собой за право протиснуться поближе и задать первый вопрос. Бацанова же сумела перехватить его чуть позже, в холле гостиницы "Советская", куда он был почти тайно доставлен из аэропорта, познакомилась и проговорила до позднего вечера, после чего, несмотря на грозовой дождь, Челентано пошел ее проводить до такси. Увы, он не знал московских таксистов: какое им дело до маленького лысеющего мужичка, стоящего с поднятой рукой на залитом дождем Ленинградском проспекте! Тогда Галя отодвинула Челентано, вышла вперед, поддернула свою миниюбочку - и первая же машина охотно остановилась. На следующий день... Но это лучше - по дневнику: 22 июля 1987. "Прибежала Г.Б. с материалом о Челентано (как мы и договаривались, о его взглядах на жизнь и любовь). Чуть не ночь с ним провела. Продиктовал ей другую начальную страницу, ходил к Карпычеву, уговаривал Смирнова, предложил Петухову снять мой материал (о Тезе, проблемы русской реки), поставить на это место Челентано. Петухов сначала согласился, затем, прочитав галкину, хотя и смягченную мной, писанину, устроил большой крик. В чем-то он, может, и прав. Но с его взглядами (многими в редакции разделяемыми) газета останется внешне солидной, но уже совсем нечитаемой. В итоге вернули на полосу мою Тезу, но Г.Б. пойдет завтра к Главному, и всё, пожалуй, снова изменится". Да, страсти вокруг Бацановой кипели нешуточные, и не только по поводу публикаций. Редакционные поклонники слонялись у ее кабинета и, если ее там не было, оседали в моем, затевали пустой разговор, явно ожидая, когда проскрипит дверь напротив. Вскоре эти хождения стали раздражать и Галину, тем более что она сама вдруг влюбилась в благополучно женатого Сергея Колесникова, заместителя редактора по отделу пропаганды. О последствиях этой нервной и грустной истории - по дневнику: 3 декабря 1987. "У Г.Б. всё плохо. Своей вины не чувствую: сколько ее предупреждал, предсказывал, что так именно всё и получится, если "не вернется к себе". Девочка с косичками - как она была красива, самоуверенна, энергична всего три-пять лет назад! Захмелела от своих первых успехов, от всеобщего поклонения, влюбилась в нескладного, умного, но безвольного парня, развела его с женой, с двумя детьми. Мы к друзьям всегда как-то прощающе относимся, а они кого-то заставляют всерьез страдать, и от этого со временем сами страдают. Но возможно, я всё это измышляю, чтобы оправдаться перед собой". И еще одна дневниковая запись тех дней: 7 декабря 1987. "Г.Б. рассказала, что посетила Главного в больнице. Он сегодня вечером возвращается в редакцию; хочет сразу, без внешних поводов снимать Смирнова и Гришина (редактор отдела писем), но не знает, кого ставить вместо Смирнова. Мне - нельзя, даже если будут сулить все блага. Нелъзя и нельзя. Убью несколько важных лет на газету. Нельзя!" На следующее утро состоялась редколлегия, о которой я упоминал в предыдущей главе. Афанасьев действительно обругал отдел информации, но виновником плохой работы назвал не редактора, а меня, о снятии Смирнова не объявил. Думаю, что причиной был высокий общественно-партийный ранг Вадима Вениаминовича: он, помимо редакторства по отделу, был еще и секретарем парткома. Да, в "Правде"должность партийного секретаря была общественной, а его заместителя - Сергея Илларионовича Соколова – штатной. С удовольствием пишу полные имена этих людей, с благодарностью их вспоминаю. Оба несуетливые, спокойные, внешне даже застенчивые. Конечно, все мы в редакции понимали, что начальство протолкнуло их на партийные должности за умение обходить острые углы и неспособность переть против рожна. Но партийная организация "Правды" давно превратилась в говорильню и ширму отнюдь не по их вине. Допускаю, что раньше было иначе. Во всяком случае, бывшие правдисты, даже уходя на высокие должности, оставались на партийном учете в редакции, посещали наши собрания, - например, Борис Полевой и Константин Симонов, который при этом обязательно заглядывал и в военный отдел, любил посидеть у Гайдара. Выродились и партсобрания. В конце семидесятых на них еще вспыхивали творческие дискуссии, звучала серьезная критика в адрес редакторов и хозяйственников, поднимались вопросы о странном распределении должностей и квартир, много чего звучало и поднималось. К середине восьмидесятых собрания начали походить на скучные плохие спектакли, в которые иногда вторгались с юмористическими монологами редакционные остряки, среди которых выделялся Володя Ряшин. Ежели шуточных номеров не предвиделось, народ попросту расходился задолго до принятия итогового решения. Со второй половины восьмидесятых даже на открытых собраниях обычно присутствовало не более трети правдистов. В более полном составе мы встречались только на киносеансах по средам или на предпраздничных вечерах, об одном из которых есть грустное упоминание в дневнике: 4 марта 1988. "Вечером пел в кинозале - женщин с будущим праздником поздравлял. За мной выступал В.Овчинников, я побежал относить гитару, покурить и переодеться (выступал, как просили, в военной форме). Вернулся, встретил у кинозала Сергея Богатко. Он со смущением, почти просительно сделал пальцами знак: - Выпить не хочешь? Не очень хотел. Но, во-первых, хотелось пообщаться с прекрасным Сережей, а во-вторых, был рад, что могу избавиться от представительства в зале, от взглядов, цветов и благодарностей. С Сережей хорошо и печально. Он настоящий, с ним нужно всё по-настоящему. А наше с ним настоящее в эту эпоху, в этой редакции все-таки грустное. Сколько уж лет не могут, не хотят дать ему, лучшему журналисту "Правды", хотя бы комнату в коммуналке. А у него взрослый сын год назад от белокровия умер. Выпили грамм по двести армянского коньяка, вернулись в зал - начиналось кино. После фильма зашел Саша Зудиков (с верхнего выпуска), взял гитару - фантастически прекрасно играет, джаз играет. Для себя. Нет, все-таки каждый человек в нашей газете - открытие и трагедия. Пока будешь копаться в себе, никого не узнаешь и не поймешь". Однако переход в отдел информации от самокопаний меня все-таки не удержал. Больше того, спровоцировал новый творческий кризис: 9 августа 1987. "Разучился писать журналистику. Тяжеловесность, умничанье. Самому непонятно, о чем пишу. Видимо, полная творческая растренированность. Хуже, если это - ложный сигнал, что я перерос газету. Ее ведь перерасти невозможно. По очень большому счету, газета - не что иное, как печатное издание с тиражом 10 млн. Нет у нее никаких объективно особенных требований. Вранье это всё. Только тираж. Я не хочу и, видимо, уже не смогу быть хорошим для современности газетчиком. Но буду балбес, если не использую (хотя бы в литературных целях) возможностей громадного тиража". 22 сентября 1987. "Что меня все же удерживает в "Правде"? Ребятишкам-"афганцам", которые смотрят на жизнь еще увлеченно, всерьез, моя здешняя писанина может реально помочь. Т.е. и в состоянии равнодушия к своей газетной жизни я все же делаю что-то конкретное, и умом понимаю, что приношу кому-то некую пользу". 2 октября 1987. "Заходил Женя Спехов. Он должен бы ехать собкором в Корею, но не отпускают врачи. Поговорили об этом, вообще о редакции. Посоветовал съездить собкором - мне. Вероятнее всего, что зашел случайно. Но не исключено, что был маленький умысел: я - за границу, он - сюда, в отдел информации. Пожалуй, я бы согласился: надоело здесь функционировать. Скрыться за рубежи года на три-четыре - разве не выход? Подумаю несколько дней и схожу к Афанасьеву, Аверченко (соцстраны), м.б. к Масленникову - он вернулся из Лондона и сел начальствовать в главный международный отдел (развивающиеся и кап. страны)". К Афанасьеву и международным начальникам я не пошел. Причин было две: неверие в светлое будущее родной газеты и духовно-физическая усталость, об истоках которой еще расскажу. Многовато энергии отнимал и домашний быт. Вообще-то журналисты, как и писатели, к семейной жизни приспособлены плохо. Разводов в "Правде" было хоть отбавляй, они, разумеется, не приветствовались, но и особо не наказывались - в отличие, скажем, от армии. Общность профессии и даже ме́ста работы сохранению брака не помогали. Тот же Сергей Богатко был некогда мужем Майи Скурихиной - самой боевитой и неуемной сотруднице отдела иллюстраций, вечно летающей по командировкам и этажам редакции. О причинах развода я Сергея не спрашивал, однако трудности семейной жизни, связанные с частыми отъездами и горением жены на работе, знал не понаслышке. Распространяться о них не буду, но одну запись из дневника все-таки приведу: 29 сентября 1987. "Ольга в очередной командировке, а я засиделся в редакции, чуть не опоздал за продуктами в магазины. Вскинулся, побежал, закупил. Глеб и Машка досматривали по телику "Победителя" - революционный детектив, тоже захотелось вдруг посмотреть, но ужина нет. Приготовил, взялся убирать, мыть, стирать. Глеб и Машка сами поели, сами легли. Вошел в их комнату поболтать. Машка сказала, чтобы взял с полки ее тетрадь: "Стихи, рассказы и сказки". Взял, начал читать вслух. Смеялись все вместе. Отлично насочиняла. Один стих начинается: "Люблю я родину свою, Люблю себя саму". Далее - перечисление: любит еще и маму, и меня, и Глеба, и даже Ленинград - это уже для рифмы, по-моему. В другом стихе рассказывает о "моем доме". Запомнилось скромное: "Пройдут года, затем столетья, И дом мой попадет в музей". Почитали, поговорили, пошел достирывать белье. Стирального порошка нет, спина сильно болит, а стирать нужно много и согнувшись. Поочередно падали мыло, доска, сами вещи. Переложил белье из ванны в раковину, пустил воду, а она вдруг перелилась и хлынула на пол. Чуть не заплакал: грязные кроссовки намокли, нельзя оставлять, и лужу нельзя оставлять, а я нагибаться почти не могу, и картошка на кухне переварилась, и вообще безнадежность - делаю, делаю, а работа никак не кончается, даже прибавляется. Но чувство было одновременно и приятным. Похожее на то, какое было в реанимации после второго Афганистана: равенство остающихся сил и необходимой на поддержание жизни энергии. То есть нет никакого излишка, и значит, нет волнений о будущем и прошедшем. Весь - в этом дне, в этой минуте. Но это означает, что и смерть можно (в идеале, но достижимом) принять спокойно, без суетливого страдания". Последнюю мысль могу с высоты времен отнести и к "Правде" в целом, к последним советским партийным журналистам, особенно к повидавшим виды, не впадающим в иллюзии ветеранам, А умнее и несуетливее всех, как сейчас понимаю, вел себя мой последний редактор, секретарь парткома Центрального органа КПСС Вадим Вениаминович Смирнов. Он и прежде в течение рабочего дня любил опрокинуть рюмку-другую хорошей водки, но бутылку прятал в столе и внешнего поведения не менял. Теперь бутылка все чаще открыто стояла среди его нескольких телефонов, а Вадим Вениаминович откидывался в начальственном кресле и затягивал - утром вполголоса, а вечером в полный - русские песни. Секретарши плотнее закрывали двери в его кабинет и коридор, под любыми предлогами гнали прочь посетителей, пытались отнять у шефа очередную бутылку, но Смирнов только отмахивался и разводил руками: дескать, да, я такой, но и жизнь ведь такая… А вообще-то до прихода в журналистику Вадим Вениаминович был человеком военным, фронтовиком, и среди множества орденов и медалей имел два солдатских ордена "Славы", которые, как известно, давались бойцам только за конкретные, смертельно опасные подвиги. |
Похожие:
 | Место нахождения общества: 125040, г. Москва, ул. Правды, д. 26, 4 этаж, помещение XXII, комната 67А | | Мировой судья судебного участка №5 Гагаринского судебного района города Севастополя Гонтарь А. В. (299014, г. Севастополь, ул. Правды,... |
| Iii. Уголовное преследование главного редактора газеты «Право-защита», сопредседателя «Общества Российско-Чеченской дружбы» С. М.... | | Его мучают головные боли, слышатся голоса, а сам он собирает на улице старые пуговицы, уверяя всех, что на самом деле занят поиском... |
| Общественная атмосфера, которая была порождена попытками обуздать, стереть историческую память народа, ярко передана в поэме А. Твардовского... | | Мне думается, что раздумье над прошлым, оценка его по совести, безбоязненное приятие исторической правды сейчас особенно необходимы... |
 | РФ, 127015, г. Москва, ул. Правды, д. 23, почтовый адрес: рф, 127137, г. Москва, а/я 54, контактный телефон: 8 (495) 787-44-83, электронная... | | Беларусь, город Минск, гражданство: Республика Беларусь, пол: Женский, паспорт мк 000000, выданный Октябрьским рувд г. Минска, дата... |