Современные опасности и угрозы, которые мы видели уже тогда
Ряд вещей мы, как я постараюсь показать далее, видели, и, благодаря опыту, полученному при коммунизме, видели более явно, чем некоторые наши современники на Западе, люди с похожими политическими (или идеологическими) взглядами. В любом случае такие как я не разделяли иллюзий о возможной конвергенции капитализма и социализма, с начала 60-ых годов так полюбившихся Западу, или заблуждений о возможном третьем пути. Это мы категорически отрицали11.
Если говорить о себе, то с 60-х – 70-х годов, с момента возникновения Римского клуба и публикации первых катастрофических и, по моему мнению, в целом абсурдных и возможно идеологических, но ни в коем случае не научных взглядов, у меня был страх перед зеленой идеологией, перед энвайронментализмом, в котором я видел пагубную альтернативу традиционной социалистической доктрине. О ней я здесь не пишу, потому что мы испытывали ее на своей собственной шкуре и, естественно, видели, как ее непоследовательно отрицают на Западе.
Из коммунистической Праги мне казалось, что западные экономисты, живущие в раковине своей технологической научной дисциплины, ослепленные ее математизацией, не реагируют на энвайронментализм в достаточной мере. Было очевидно, что ничего из наук о природе, на которые она могла бы опереться, в этой идеологии не было. Не было в ней ничего и из экономических наук. В любом случае это была попытка изменить человеческое общество по направлению к несвободе и этатизму. Это было истинное намерение ее сторонников. Мнимое исчерпание природных ресурсов и противостоящий ему «популяционный взрыв» - обе проблемы ошибочные – были просто предлогом. Отдельные природные ресурсы могут быть исчерпаны, однако совершенно другими темпами, нежели предсказывали фанатики Римского клуба, но экономические ресурсы неисчерпаемы. И если сегодня что-либо и представляет проблему, так это «депопуляционный взрыв» или проблема наоборот. Теперь – и снова ошибочно – кое-кого беспокоит старение населения.
И все же я в то время еще не видел и не мог видеть появившуюся позже доктрину глобального потепления, силу и опасность, которые в ней скрыты. Эта доктрина – одна из многих личин энвайронментализма (если бы на сегодняшний день по сравнению с 70-ми годами не случилось длящееся два последних десятилетия постепенное глобальное потепление, определенно эта «супергуманистическая» идеология весьма утилитарным способом отыскала бы в качестве предлога для борьбы с человеческой свободой что-нибудь другое, например, угрозу глобального похолодания). Сегодня, как уже видит почти каждый, кто не потерял зрение, эта идеология представляет собой одну из самых больших угроз человеческой свободе и будущему процветанию всего человечества12. Кстати, довольно забавно наблюдать, как ее пропагандисты молчат, кода становится очевидным, что с 1998 года и до сегодняшнего дня потепления не наблюдается.
На протяжении всей своей жизни при коммунизме я опасался левых интеллектуалов (с восторгом я читал и пропагандировал работу Хайека “Intellectuals and Socialism”13), поскольку имел возможность убеждаться ежедневно в том, что как раз интеллектуалы, их подавляющее большинство, хотя они и не хотят это признать – были и остаются главным локомотивом коммунизма и близких ему доктрин (а в прошлом были самыми надежными гарантами его существования). Реальные представители рабочего класса, «марксова пролетариата», никогда не были настоящими борцами за коммунизм, они никогда не были так недальновидны. Эрнст Фридрих Шумахер в своей работе 70-х годов “Small is Beautiful”14 точно подметил, что интеллектуалы имеют перед неинтеллектуалами одно существенное преимущество: «Они не связаны путами общих знаний. У них завидная свобода и духовный размах дилетантов, ничто не мешает им строить далеко идущие планы – они не видят никаких барьеров».
Одним из таких «далеко идущих планов» было не только коммунистическое, но и сегодняшнее безответственное, основанное на незрелости его приверженцев, политкорректное, правовое постдемократическое общество. Не случайно эти интеллектуалы, эти «книжники» Эрика Хоффера15, которые не любят рынок главным образом потому, что их оскорбляет тот факт, что их самих, как они считают, рынок недооценивает. (Того, что многие из них живут вовсе не в нищете, им недостаточно. Они хотят, чтобы их хвалили и ими восторгались).
Уже давно я с тревогой наблюдал, как благодаря все увеличивающейся массовости высшего образования на Западе, растет «перепроизводство недоучившихся интеллектуалов» (уже не помню, кто первый для обозначения этого феномена использовал термин «люмпен-интеллигенция»16), и опасался результатов этого процесса. Сегодня мы являемся свидетелями последствий этой недообразованности – поверхностность общественного дискурса достигла выдающихся масштабов.
Я разделял мнение Хайека и о том, что интеллектуалы становятся социалистами еще и потому, что убеждены (или по крайней мере так говорят), что социализм – это «наука, применимая ко всем областям человеческой активности» и поэтому социализм является системой, созданной «как раз для них». Отсюда проистекают все их попытки социальной инженерии (вести нас за руку) и вся их ненависть к спонтанному строю, к рынку. Интеллектуально не простительно их непонимание Хайека и их необоснованная, но ничем не устранимая «гордость разума», которую Хайек так точно подметил.
Я был также согласен и с Робертом Нозиком17, когда тот говорил, что «у интеллектуалов есть чувство, что они являются самыми ценными людьми» и поэтому не хотят, чтобы их оценивал рынок, так как тот часто не разделяет их высокой самооценки. Также я уже тогда видел левизну средств массовой информации и академического мира, главных областей, в которых была сосредоточена деятельность интеллектуалов.
В 1969 году, во время своей полугодовой стажировки в США в Корнелльском университете (не говоря уже о своей короткой остановке в калифорнийском городе Беркли, оплоте американских марксистов в те времена и по сей день), я часто испытывал чувство, что не слишком идейно удалился от коммунистической Чехословакии. Я видел там таких же, как и у нас комсомольцев и комсомолок. Тогда я находился справа от идейного мейнстрима университетской среды США. И я – в отличие от местных студентов и преподавателей – вырос при коммунизме. Наверное, поэтому.
Социализм (сегодня мы скорее говорим коммунизм) с самого начала был основан на представлении о торжестве науки и твердой вере в то, что она разрешит все существующие человеческие и общественные проблемы. Из этого ключевого положения многие делали вывод: менять систему нет необходимости. Достаточно сделать ее немного более просвещенной, управляемой и регулируемой. Идею, что общественные проблемы можно решить при помощи общественнонаучных знаний (как и технические проблемы – при помощи знаний технических), мы, имея трагический опыт коммунизма, считали просто ошибочной. И, более того, опасной. Сегодняшние пропагандисты так называемого просвещенного или познающего общества выступают именно с этих позиций – непонимания действительных причин экономического успеха и процветания.
Именно Хайек меня вдохновил своим новаторским текстом на тему «использования знаний в обществе»18. И мы вместе поняли, что с этим познанием (со знаниями и информацией) дела обстоят значительно сложнее, поскольку есть “knowledge” и “knowledge”. Когда идеологи социализма (на Востоке и на Западе) считали “knowledge” исключительно науку и другую организуемую познавательную активность, мы – вместе с Хайеком – важнейшими “knowledge” считали практические, рассеянные в обществе и среди людей знания, которые они используют в своей повседневной жизни, а не пишут о них книги или ими спекулируют.
Осознание и понимание этого различия делает пустым модный сегодня термин “knowledge economy”. В истории каждая экономика работала на основе научных достижений и информации, дело было в том, как их использовать. Никогда недостаток знаний и информации не ограничивали экономическое развитие, но лишь способ и степень их использования. Рыночная экономика использовала их максимально, централизованная нерыночная экономика – очень плохо. Коммунизм есть лучшее тому доказательство.
Недавно меня обрадовал – такое со мной случается часто при чтении его текстов – кардинал Джордж Пелл (архиепископ в австралийском Сиднее) своей лондонской лекцией «One Christian Perspective on Climate Change»19, в которой он сравнил гордость современной науки и ее представителей с гордостью строителей Вавилонской башни. Сегодняшние амбиции науки он сравнил с намерением тех строителей «порадовать» строительством башни вавилонского бога Мардука. Как известно, эта попытка провалилась и так же должна провалиться нескромная попытка науки организовать человеческое общество. Социальная инженерия всегда казалась мне пагубным проектом, и я знал, что коммунизм был «только» одним из примеров этого значительно чаще встречающегося подхода.
При коммунизме у меня был страх перед технократией или перед верой в правильность доминирования науки и техники в рациональном (а главное, свободном) устройстве человеческого общества и перед пренебрежением нежелательными (а может, кем-то и желаемыми) общественными последствиями такого подхода. Я опасался Германа Кана, Джея У. Форрестера, Элвина Тоффлера (а недавно и Макса Сингера с его книгой „History of the Future“20), потому что я чувствовал риск, связанный с недооценкой этими людьми общественных или системных характеристик человеческого общества и с их неоправданным технологическим оптимизмом, который особенно ничем не отличался от марксистского оптимизма (и детерминизма).
В этих обстоятельствах я всегда имел перед глазами в качестве предостерегающего напоминания Олдоса Хаксли и его непревзойдённый роман «О дивный новый мир». Я с опасением относился ко всем его «альфам», «бетам» «эпсилонам», но больше всего я боялся его интеллектуальной элиты, его «альфа плюс». Вдобавок я опасался власти компьютеров (и вообще современных информационных технологий) или же взгляда на мир, который люди, их воспевающие, разделяют. Меня удручает, что героями современности являются Билл Гейтс, Стив Джобс или Марк Цукерберг, а не толкователи общественных взаимосвязей этих и любых других технологических революций.
1.3. Что мы, однако, не увидели в прошлом или представляли себе недостаточно полно?
Из вышеизложенного следует, что мы и в эпоху коммунизма обращали достаточно пристальное внимание на проходящие в мире процессы. Но при этом необходимо признать, что так далеко, до сегодняшнего дня, мы не заглядывали. На некоторые вещи мы, по всей вероятности, не обращали внимания, их пере- или недооценивали. Или не видели их взаимную связь. Сегодня многое стало яснее и очевиднее. В определенной степени наша недооценка некоторых уже тогда проявляющихся тенденций могла быть обусловлена тем, что такие как я вступили во взрослую жизнь в «золотые» шестидесятые годы. Это десятилетие, особенно его вторая половина, принесло как на Западе, так и в странах советского блока, а в Чехословакии особенно, глубокие изменения, которые оказывают влияние вплоть до настоящего времени. Речь идет о том, хорошо ли мы интерпретировали их тогда и сегодня, во всей ли их глубине?
Сегодня становится очевидным каждому мыслящему человеку, что романтические шестидесятые годы знаменовали, наряду с изменениями в культурной сфере – период целенаправленного подрыва авторитета традиционных ценностей и проверенных демократических общественных институтов. И это сегодня некоторые из нас, особенно те, кто жил в те годы, ощущают, как огромную проблему. Шестидесятые годы, как это видно сегодня, были скорее победой идей якобинцев и коммунистических революционеров, нежели защитой традиций и унаследованного (и спонтанно созданного) строя. Было положено начало масштабной деградации цивилизованного поведения, уважения, почтительности и воспитанности и в конце концов качественной культуры. Многое «в нас» освободили, многое и похоронили. Последствия этого очень сильно сказываются и сегодня.
Тогда в нашей конкретной ситуации реформируемого коммунизма и долгое время после преобладала тенденция рассматривать события 60-х годов как однозначно позитивные, что естественно не относится к трагическому завершению полных надежд шестидесятых годов в августе 1968-го. Политическая активность «коммунистов-реформаторов» и связанное с ней пробуждение миллионов наших сограждан, известная как Пражская весна, которая, по всей вероятности, могла перерасти в действительно демократическую революцию (если бы на это было время) и которую смогла подавить только советская военная интервенция, нас немного «ослепила». Мы думали, что если мы переживаем бунт за человеческую свободу по Камю, то так происходит везде.
Долгое время мы не осознавали, что на западе речь в большей мере идет о совершенно ином – о весьма своеобразной революции, начатой в 1789 году, достигшей своей кульминации в 1917 году, о революции против человеческой свободы. Осознанная человеческая свобода – не безответственная анархия, чуждая обязанностей, проистекающих из элементарного уважения к сформировавшемуся в ходе эволюции строю. Хотя мы и предчувствовали, что парижские баррикады радикальных левых студентов, так же как и американское движение против войны во Вьетнаме никакой борьбой за свободу не являются, в целом мы недооценивали фатальные проблемы шестидесятых годов. И не только мы.
В результате за это десятилетие мир явно сдвинулся влево. Наряду с целым рядом достойных внимания художественных произведений, в наследство от этого десятилетия осталось лишь совсем немного первоначальных, незаменимых ценностей, на которых с самого начала было основано западное общество. Помимо этого, родилось поколение, которое абсолютно не понимает значение всего нашего цивилизационного, культурного и этического наследия и посему не имеет никакого компаса для собственного поведения. Это поколение не беспокоится о прошлом, а потому, хоть это и парадоксально, не заботится и о будущем. Либерализм приватизировал и в своих политических целях деформировал левых и поставил их против свободы, против демократии. Хотя советский коммунизм чах и разрушался, однако некоторые его черты – в несколько измененной форме – переселились на Запад. И эта инфекция 60-х годов все расширяется и укрепляется, и снова начинает доминировать в современном мире.
Очевидно, мы в то время недооценивали некоторые наиболее проблематичные аспекты стандартного, нормального, то есть демократического общественно-политического устройства в тех случаях, когда у него отсутствовала глубокая ценностная основа. (Наши критики, когда мы в начале 90-х годов устанавливали демократию, критиковали нас за иное, за отсутствие законов!). Долго мы недооценивали силу демагогического элемента демократии (и плюралистической политической системы, ведущей к неоднородным и слабым коалиционным правительствам), позволяющего существующим при этой системе людям претендовать на доходы вне зависимости от собственных усилий21, хотеть получить “something for nothing”(«что-то за ничто» - прим. перев.)
Мы недооценивали силу власти разных сторонников так называемого гражданского общества или коммунитариев, которых хвалили все от Вацлава Гавела до Амитайя Этциони – коллективистских сообществ (которые М. Олсон в своей революционной книге “Логика коллективных действий” 1971 года22 абсолютно точно называет “distributional coalitions” («союзы распределения» - прим. перев.)). Недооценивали мы и то, что власть большинства часто представляет собой лишь власть суммы не несущих ответственности за целое меньшинств (как неоднократно напоминал Милтон Фридман), и поэтому большой проблемой демократии является краткосрочность временных горизонтов и неизбежная в этом случае недальновидность политических решений, которые принимают меньшинства, на деятельности которых основана политика этого типа. При таком устройстве никто, к сожалению, не придерживается долгосрочного взгляда как необходимого условия для непрерывного функционирования системы. Уже давно нам не достает серьезного обсуждения конституционного обоснования политической демократии, о чем после нескольких десятилетий напоминает нам Джеймс Бьюкенен, который хорошо знает, что «не существует никакого политического противовеса невидимой руке Адама Смита» и поэтому законодательство, регулирующее политику, должно быть «релевантной целью реформ», а не политика как таковая23. Аргументы в защиту стандартного типа демократии известны (и я их разделяю), однако они не содержат серьезных размышлений на тему, как от короткого периода перейти к длительному. Слова “In the long run we are all dead” («В долгосрочной перспективе мы все умрем» - прим. перев.), принадлежащие Keйнсу, являются с этой точки зрения безмерно опасным лозунгом24, поскольку призывают к несомненной дискредитации значения долгосрочного мышления.
Мы не ожидали, что произойдет такое разрушение политической демократии, что – как подчеркивает Гордон Таллок – политический процесс приведет к далеко идущей преференции решений, которая принесет “visible benefits” (видимые эффекты) в ущерб “invisible coast” (невидимым расходам). Часто также в подобном духе говорится о концентрированных эффектах и о распыленных расходах. Помимо всего прочего именно это обстоятельство способствовало зарождению всего современного, а точнее евро-американского долгового кризиса25. Современную западную политическую систему, основанную на этой в целом неряшливой асимметрии, нельзя длительно финансировать. Это аргумент Таллока Мильтон Фридман считал не только обоснованием появления постоянно существующего долга и долговой пропасти, но и “big government” («большого правительства» - прим. перев.), постоянно растущей роли государства в обществе.
В прошлом я опасался продолжающегося уже длительное время – постепенного, внешне никого не беспокоящего – перехода от гражданских прав к правам человека. Я опасался связанной с этим и возникшей на этой основе идеологии «правозащитизма», «гражданского общества» (у нас наиболее ярко ее воплощал Вацлав Гавел), но я не предвидел, в какую угрозу человеческой свободе эта, на первый взгляд, невинная анаграмма разовьется.
Права человека, как это собственно и обозначено в словосочетании «human rights» - это идеология, у которой нет ничего общего с практическими вопросами индивидуальной свободы человека-гражданина и свободой политического дискурса. Это в своей основе притязания на нечто, что кто-то (подразумевается государство) должен обеспечить человеку из средств кого-то другого. Притязания на хорошее жилье, на труд, на качественное медицинское обслуживание и т.д. Понятые такие образом права – пусть многие этого и не понимают – очень часто являются производными членства в какой-либо группе (этим совершенно логично ослабляются позиции независимой и свободной личности). Классические либералы и либертарианцы, вымирающая сегодня группа людей, обращают недостаточно внимания на то, что условием свободы является подчинение этих групповых прав личным правам индивида.
К стандартным гражданским правам, о которых мечтали поколения наших предков, права человека, human rights, не имеют никакого отношения. По своим последствиям они фактически являются революционным отказом от гражданских прав. Так называемые права человека по своей сути являются правами универсальными, общепланетарными и, если бы это было возможно, вселенскими. А это, разумеется, не предполагает необходимости какого-либо гражданства. Идеологи прав человека хотят разрушить принцип гражданства как устаревшую рухлядь. Поэтому «хьюманрайтизм» cтановится прямым предлогом для постепенной ликвидации суверенитета государств, особенно в современной Европе26.
В прошлом было не так хорошо заметно, как права человека могут способствовать формированию современной эпохи политической корректности со всей ее губительной силой. Австралийский Центр независимых исследований (The Centre for Independent Studies), который уже трижды приглашал меня читать лекции в Австралии, недавно издал хороший сборник о политической корректности под названием “You can’t say that”27. В его предисловии говорится: «Мы находимся на особом перекрестке истории западной цивилизации. Никогда прежде не было такой свободы перемещения, свободы информации, всеобщего благосостояния, но и такого ограничения свободы слова… Западное общество само устанавливает цензуру на обмен мнениями… Политическая корректность несет угрозу самой основе свободного общества – открытым и масштабным дискуссиям в форме свободного обмена мнениями»28. Я всегда думал, что сокращение PC по-английски означает personal computer (в словаре, однако, я нашел, что это также может быть police constable), но теперь мы пришли к выводу, что это political correctness. В цитируемой книге обычно используется милый термин “the PC lobby”. В наше время это лобби является одним из сильнейших. В интересах правды почти никто не лоббирует29.
В результате, как говорит Тило Саррацин30, «политики из тактических соображений избегают серьезных дискуссий» и «механизм политической корректности делает невозможным формулирование нонконформистских точек зрения». Именно против этого выступал Джордж Оруэлл в своей книге «1984». Брендон О’Нейл отмечает, что в основе политической корректности лежит нетолерантное морализирование31, ее делают возможной наша слабость, распад традиционных ценностей и их недостаточная защита32. Он подчеркивает, что «политическая корректность основана на упадке традиционной морали»33 и традиционных ценностей. В своей новой книге Петр Хайек пишет, что «цензура мышления и выступлений, называемая политкорректностью, толкает нас к однообразной лжи и лицемерию» 34.
С хьюманрайтизмом и политической корректностью тесно связан радикальный подъем еще одной современной альтернативы или суррогата демократии – юстициократии. Сегодня мы являемся свидетелями того, что политическая власть, хотя медленно и почти незаметно, но весьма последовательно отбирается у выбранных политиков и передается никем не избранным судьям35. Джеймс Грант к этому весьма поучительно добавляет, что «современный судебный (юридический) активизм со многих точек зрения представляет собой отражение старой веры в то, что демократия должна быть ослаблена и смягчена аристократией»36, что демократия без определенной «избранности» (что означает невыборность) этой юридической аристократии не может функционировать. Это только усиливает мою аргументацию в доказательстве того, что как раз в этом и следует искать основу юстициократии, которую представляет невыборность или, иначе говоря, отсутствие демократии.
Хорошо было бы осознать, что «главным методом реализации этого юридического активизма является путь прав»37, но прав не гражданских, а прав человека, и что все это представляет собой часть иллюзий о возможном (и более того, желательном) упразднении политики. Снова должен повторить – и демократии. Да, юстициократия является следующим шагом к созданию постполитического общества. Этого положения в прошлом в пропаганде борьбы за права человека не было, или, может, мы не обращали на это должного внимания. Хотя борьбу Вацлава Гавела и всех «гавлистов» против нашей нарождающейся еще слабой политической и парламентской демократии мы видели очень отчетливо. И видели, как этим самым наша демократия ослабляется и почти уничтожается. Не смогу никогда им этого простить.
Не предвидел я и того, насколько сильные позиции в нашей стране и особенно в наднациональном мире получат НГО (негосударственные организации или институты так называемого «гражданского общества»38) и насколько непримиримой будет их борьба против парламентской демократии, которая по прошествии времени представляется все более успешной.
Различные заседания НГО, в которых я имел возможность неоднократно участвовать и поэтому говорю, опираясь на собственный опыт, начинаются выступлением их генерального секретаря. В день открытия, на утреннем заседании перед политиками крупнейших мировых держав он намеренно предоставляет слово абсолютно нелегитимным, произвольно выбранным представителям НГО, которых в среде ООН, собственно, самой большой всемирной НГО, считают лучшими и более достойными, чем политики. Институты типа НГО как продукт организованных групп, стремящиеся неполитическим путем получить различные льготы и привилегии, являются прямым попранием той самой революционной либерализации общества, которая совершалась в западном мире последние два столетия. Уже не помню, где впервые я увидел высказывание, что эти институты знаменуют собой новую рефеодализацию общества, но считаю его абсолютно точным. Однако я хотел бы подчеркнуть, что меня не беспокоят естественно и аутентично возникающие организации по интересам (или благотворительные организации). Меня беспокоят те из них, которые вступают в политику, не будучи на то уполномочены избирателями.
Слишком долго мы жили в мире, где свобода печати подавлялась. Поэтому мы автоматически и без каких-либо колебаний считали ничем неограниченную свободу средств массовой информации необходимой первой стадией действительно свободного общества. Сегодня в своей свободе мы не уверены. На первый взгляд, у нас и во всем западном мире свобода печати является абсолютной, однако в ней мы находим целый ряд невероятных манипуляций. После падения коммунизма мы недолго наслаждались истинной свободой личности, поскольку наша демократия очень быстро превратилась в медиакратию, которая представляет собой еще одну альтернативу демократии, вернее еще один путь уничтожения демократии. В последнее время этому феномену уделяется большое внимание, в Чехии это книги Петра Хайека и Петра Жантовского39. Но целый ряд людей заметил этот феномен, получивший известность в связи с делом Уотергейт, значительно раньше. В своем нашумевшем выступлении в 1978 году в Гарварде Александр Солженицын сказал, что «пресса стала первейшей силой западных государств, превосходя силу исполнительной власти, законодательной и судебной»40. Возможно, поэтому его выступление никогда не одобряли в западных, особенно медийных и академических кругах. Его сочли критикой в адрес Запада с Востока, чего они не могли допустить. Однако это была очень качественная и необходимая критика отрицательных аспектов развития западной цивилизации. В полузакрытом, полуавтаркическом коммунистическом мире, в котором в силу печального опыта, полученного вследствие империалистической политики Советского Союза, нами категорически отрицалось все наднациональное, навязываемое из Москвы, мы не увидели силу и опасность постепенного перехода от национального и интернационального к транснациональному и сверхнациональному41, совершающемуся в «свободном» мире. Тогда по понятным причинам мы детально не изучали европейскую интеграцию и не видели в ней опасность сверхнациональности, уничтожающую демократию и суверенитет страны, а видели преимущественно лишь ее либерализирующий, делающей Европу открытой аспект. Последствия коммунитаризации или европейского и глобального правления со всеми его нынешними угрозами я тогда и правда не предвидел.
Не менее угрожающим является и то, что эти последствия многие и сегодня – вопреки не слишком радостному опыту и современному состоянию Европейского Союза – все еще не осознают. Многие классические либералы или либертарианцы, несмотря на весь свой опыт европейской реальности, – мне это непонятно и сегодня, – выступают против всего национального (которое неправомерно связывают с государственным) вместо того, чтобы возглавить тех, кто предупреждает, что транснациональный и сверхнациональный мир является более подходящей почвой для застоя и несвободы, чем национальный и интернациональный42.
Я не ожидал, будучи в то время на взлете, вызванным усилиями создать в нашей стране предпосылки для возможности эволюционного развития в направлении к действительно свободному обществу, что защита идей капитализма, свободного рынка и минимизации роли государства будет настолько слабой. Я не ожидал, что «капитализм» и «рынок» станут почти неподходящими, но в любом случае, политически некорректными словами, которые современный «порядочный» политик предпочтет не использовать.
Я не ожидал такой ненависти к словам «прибыль», «обменный курс», «кредитная ставка», «капитал», «банк», «финансовые институты». Я думал, что нечто такое было только обязательной колоратурой марксистской или коммунистической доктрины, в которую не верили даже ее толкователи. Только теперь я вижу действительную глубину ненависти к богатству и к продуктивному труду, только теперь я осознаю, что идеология антикапиталистических рассуждений вызвана человеческой завистью43 и в целом примитивной мыслью, что богатство другого получено за мой счет44.
Я не ожидал встретить такую любовь к public goods (общественные блага – прим. ред.), к общественной собственности, общественному сектору, к видимой руке государства против невидимой руки рынка, к перераспределению, к мудрости избранных по сравнению с мудростью остальных на основе предположения, что люди знают лучше нас, что для нас хорошо.
Как экономист, десятилетиями, а точнее со второй половины 60-х годов, внимательно изучающий западную специальную литературу, я не ожидал, что так быстро забудутся идеи монетаризма в пользу кейнсианства, так быстро будет забыто, что слово регуляция представляет собой не что иное, как планирование, что социальная политика настолько разбухнет, что будет мало отличаться от так нам хорошо известного коммунизма, что мы забудем о том, что рынок или есть, или его нет, поскольку рынок возникает спонтанно (а не конструируется европейскими комиссарами), что после радикальной ликвидации субвенций и дотаций всякого рода мы будем снова вынуждены в форме нового ресубсидирования экономики создавать одинаковые или равные условия в Европе и мире, что будут сделаны такие ошибки в экономической политике, как создание валютных зон и т.д.45 Мы не ожидали, что люди так неохотно возьмут в свои руки ответственность за свою жизнь, что будут так бояться свободы (которая по-хорошему означает жизнь без защищенности), что будут так доверять государству.
1.4. Что мы проглядели?
Я думаю, что нам удался достаточно глубокий критический анализ имевших место тенденций. Осмелюсь, однако, сказать, что в слабости наших взглядов свою роль играет определенная леность нашего мышления и поведения. Есть в этом и недостаток личного мужества, и боязнь мировоззренческого одиночества или принадлежности к меньшинству. Нам что-то не удалось, потому что мы недостаточно хорошо слышали и настаивали на своем, потому что среди нас нет больше Милтона Фридмана и его поколения блестящих экономистов и ученых в сфере социальных наук. Хотя и очень важно, что на наших встречах мы обращаемся друг к другу по имени, но нас почти не слышно вне нашего круга. Нас радуют факты взаимных публикаций в близких нам по взглядам журналах и газетах, но мы должны прикладывать гораздо больше усилий для проникновения в чуждые нам журналы, в журналы для других. Хотя идеи и пробиваются сами, но только in the very long run («в очень долгосрочной перспективе» - прим. перев.), а это может быть уже поздно.
Также следует признать, что у нас отсутствуют серьезные эмпирические, описательные, позитивные исследования общего характера и социоэкономического типа. Преобладают частные анализы и неглубокие нормативные идеологизированные тексты. Отсутствуют недекларативные тексты, глубокая «анатомия» современной ситуации.
Я буду рад, если ошибусь. Я буду рад, если капитализм продемонстрирует такую свою силу, что все это будет поправлено. И если это и произойдет, то определенно не само по себе. Мы должны это сделать. Хайек правильно говорил: «Свобода сохранится, если каждое поколение будет снова ее формулировать и подчеркивать ее ценность». Теперь настала очередь нашего поколения и наших детей сделать это.
|
